ПЕРЕВОД
Заходите за кулисы.
Видите? Ну вот...
Здесь театр одной актрисы:
Это перевод.
Где найти слова такие,
Дабы зазвучал
Для читателей России
Вопль и мадригал?
Достаю их из копилки,
Главные слова...
Это, право, не опилки:
В них душа жива,
И натянутые нервы -
Через времена,
Наши главные резервы...
Пусть звенит струна,
И далекие напевы
Станут вам слышней...
Вы поклонник королевы?
Станьте ближе к ней!
Я затеяла сегодня эти заметки о переводе , поверьте, далеко не случайно. Своей профессии я преданно служу уже полвека, и мне постоянно приходится выслушивать две противоположные точки зрения: перевод - наука и перевод - искусство. Сама я склоняюсь ко второму мнению, тем более, что занимаюсь переложением стихов. Я бы сказала так: перевод поэзии - высокое ремесло с определенным сводом профессиональных требований и правил, заниматься которым может только поэт. При этом далеко не каждый поэт, даже искусный, способен стать переводчиком. Это ремесло во многом сродни актерскому, так как требует глубокого внутреннего перевоплощения, психологической чуткости, способности пережить внутреннее состояние автора как свое собственное. А ведь, не в последнюю очередь, в большинстве случаев для упешного выполнения задачи необходимо филигранное владение формой, отточенные версификационные навыки. Впрочем, Вильгельм Вениаминович Левик, блестящий переводчик и мой любимый учитель, был склонен сближать искусство переводчика с мастерством портретиста. Однако не стоит забывать, что сам он занимался не только поэзией, но и живописью вполне профессионально. Я же все-таки склонна видеть немалое сходство своей профессии с актерской, да и режиссерской. Если хотите, перевод - театр одного актера, и при этом он сам себе режиссер. Думаю, что у поэтического перевода должна была бы быть своя, отдельная муза, которая берет под свое покровительство далеко не каждого желающего.
РАБЫ И БОНЗЫ
Так, эта муза в свое время решительно невзлюбила Анну Ахматову. Вследствие недостатка гибкости, внутренней своей статичности она не могла отождествить себя с автором переводимого стихотворения, войти в предлагаемую роль. Почти все переводы, выполненные по подстрочникам и подписанные ее именем, сделаны не ею самой, а так называемыми "ахматовскими мальчиками", они же и "ахматовские сиротки". Ведь при советской власти существовала отлаженная система заказов на переводы по подстрочникам, которые выдавались обладателям сложившихся литературных имен. Однако далеко не каждый такой именитый литератор хотел и умел переводить. Эта ситуация с неизбежностью порождала класс так называемых "литературных негров", своего рода поденщиков, готовых взяться за любую работу, но не имевших ни имени, ни влияния. Их нещадно эксплуатировали литературные бонзы, которые результаты труда этих безвестных поденщиков легализовали с помощью своего имени. Разумеется, львиная доля заработка оседала в карманах этих самых бонз, не говоря уже о том, что истинным авторам переводов суждено было навсегда остаться в тени. Многие из переводчиков, впоследствии получивших известность, прошли эту унизительную "школу мастерства". Меня, к счастью, миновала чаша сия.
Да, школа перевода в СССР была уникальной, самой лучшей в мире, и мы вправе ею гордиться. Да, государственный заказ на переводы приносил нам относительно стабильные заработки, возможность существовать, занимаясь любимым делом. Но были у этой системы и свои издержки, своя, так сказать, оборотная сторона.
При постоянных государственных заказах работа по подстрочнику воспринималась как неизбежное зло. Именно так в большинстве случаев перелагались стихи восточных поэтов и насельников экзотических стран, носителей редких языков, ну и, разумеется, почти вся поэзия народов СССР. Что касается европейских регионов, здесь чаще находились поэты-переводчики со знанием языка, не нуждавшиеся в таком "костыле".(Хотя и тут не обходилось без исключений, в особенности при переложениях со скандинавских языков, голландского, венгерского и в некоторых других случаях) Но при несметном количестве национальных языков и литератур на территории Советского Союза было совершенно нереально отыскать толмача-полиглота, при этом еще и слагавшего вирши, который сегодня переводил бы армян, завтра- киргизов, а послезавтра-калмыков, и все с неизменным успехом. Поэтому посредничества было не избежать, и кому-то приходилось выполнить черновую работу, дословно переведя стихотворение на русский язык. Затем поэт-переводчик, получив "руины" и " чертеж первоначального здания", приступал к воссозданию сладкозвучных строф уже на великом, могучем, правдивом и свободном.
Почему-то наиболее престижным и почетным в то время считался перевод грузинских поэтов и публикация в издательстве "Мерани". В разные годы их перелагали Николай Заболоцкий, Борис Пастернак, Белла Ахмадулина и прочие именитые поэты, естественно, без знания языка. Подстрочник с грузинского получить для рядового деятеля литературного цеха было практически нереально. Остальные литературы народов СССР на профессиональном жаргоне именовались "чечено-ингушатиной". Так и говорили: "У меня большой гонорар задерживается, дайте, что ли, хоть чечено-ингушатины перехватить..." И все отлично понимали, о чем идет речь. Однако такие замечательные переводчики, как Наум Гребнев,Мария Петровых, Яков Козловский, Юлия Нейман, сумели обогатить нашу общую культуру настоящими шедеврами, переводя, строго говоря, все ту же "чечено-ингушатину". Многое зависело от мастерства, вкуса и гражданской позиции автора русского текста. Ходило даже такое примечательное четверостишие в нашей среде:
Гамзатов, к сожалению,
Не сын народа древнего,
А плод воображения
Козловского и Гребнева.
И, положа руку на сердце, следует признать: нередко высоко профессиональному переводчику приходилось "причесывать", "дотягивать" национального автора до приемлемого уровня. Ибо качество, которое требовалось от русского текста, было неизменно высоким. Беспомощные, хромые и кривые строки попросту не принял бы редактор.
Почему же сложилось так, что низкокачественные переводы, как правило, не могли быть опубликованы, и планка в нашем ремесле с самого начала была поднята очень высоко?
Прежде всего у истоков советской школы перевода уверенно встали такие корифеи еще дореволюционной культуры, как Михаил Лозинский, Сергей Шервинский Михаил Зенкевич, Георгий Шенгели, Самуил Маршак. Чуть позже к ним присоединились Вильгельм Левик и Аркадий Штейнберг, которых мне уже довелось знать лично. Большой вклад в мастерство перевода внесли и так называемые поэты квадриги: помимо уже упомянутого мной Штейнберга, в нее входили Арсений Тарковский, Семен Липкин, Мария Петровых. Все они были настоящими мастероми, крупными, самодостаточными поэтами, но их оригинальные стихи не вмещались в прокрустово ложе официальной идеологии и требований власти к "агитатору, горлану, главарю". У них не было надежды на публикацию своих собственных творений, а переводы требовались постоянно, издавались многотысячными тиражами. Статус поэта-переводчика давал возможность работы с поэтическим словом и относительно спокойной, даже безбедной жизни. Свои стихи в те годы писались ими " в стол", а переводы - "на продажу". Их уход в перевод был бегством от советской действительности, своеобразным эскепизмом, если хотите - чем-то вроде внутренней эмиграции. Но их высокое мастерство никуда не исчезло, из-под пера неизменно выходили тексты, которые и сегодня остаются непревзойденными, эталонными. И в дальнейшем многие талантливые поэты, желавшие сохранить свою самобытность, пространство внутренней свободы, находили спасение, нишу, укрытие именно в занятиях переводом. Так складывалась школа, создавалась традиция. Цех переводчиков стал прямым наследником, носителем и хранителем лучших достижений русской культуры и духовности, во многом еще дореволюционной.
А БЫЛ ЛИ ТЕКСТ?
Однако на общем серьезном, академическом фоне случались моменты курьезные,анекдотические и откровенно авантюрные, порой перераставшие в драматические. Я уже упоминала, что стихи многих национальных и прогрессивных гениев и пророков переводчику порой приходилось дотягивать до требуемого уровня. И в целом следует помнить, что благозвучный и звонкий стих, которым мы наслаждаемся на русском языке, выкован никем иным, как именно мастером нашего цеха. Но иногда ребром вставал вопрос: а был ли, собственно, оригинальный текст?
Я впервые задалась этим вопросом, когда стала заниматься в семинаре переводчиков Востока при Московской писательской организации под руководством Михаила Курганцева. Помнится, Михаил Абрамович подарил мне несколько сборников своих переводов африканских поэтов. В одном из них я обнаружила следующие знаменательные строки:
Дайте мне паспорт, дайте мне визу,
Дайте билет на дорогу!
Больше я эту страну не увижу,
Слава Всевышнему Богу!
Как-то уж слишком живо, свежо и выстраданно смотрелись эти строки для перевода. Когда я тактично и ненавязчиво принялась расспрашивать Михаила Абрамовича о судьбе их автора, он стыдливо потупил взор и пояснил: данный африканский поэт находится в таких глубоких застенках режима, что никто его отродясь не встречал. Разумеется, это была литературная мистификация, затеянная остроумным и находчивым поэтом-переводчиком: он сказал то, что очень хотел, но никак не мог произнести от своего имени, и вложил в уста вымышленного им страдальца-африканца.Под такой хитроумной маской ему удалось обмануть цензуру и даже напечатать столь крамольное высказывание.(Ох, уж этот вечно живой эзопов язык!) .К счастью, Курганцеву эта не слишком невинная шалость сошла с рук, ибо времена уже были сравнительно вегетарианские. А вот история с черногорским поэтом Радуле Стийенским в свое время набрала гораздо более серьезные обороты.
У этого персонажа была вполне благополучная, можно сказать, безупречная классовая и политическая репутация: коммунист, антифашист, на родине преследовался, откуда был вынужден бежать в СССР. Одна беда: поэтом он, строго говоря, не был, но хотел считаться. При большом желании, как известно, нет ничего невозможного: стихи от имени черногорского друга с легкостью слагали Штейнберг и Тарковский. Делали они это, разумеется, шутя и играючи, результат был блестящим, так что многие тексты, созданные всецело ими, приобрели популярность. И все были бы довольны, если бы Аркадия Акимовича не подвело собственное легкомыслие и длинный язык. А на дворе стоял конец 30х годов, и доблестный борец за свободу Черногории не преминул обратиться в компетентные органы, как только неприглядная правда вышла наружу. Результат был вполне предсказуем: Штейнберг получил свой первый срок, а Тарковский, лучше умевший держать язык за зубами, отделался достаточно тяжелым испугом.
ЗАПАД ЕСТЬ ЗАПАД, ВОСТОК ЕСТЬ ВОСТОК...
Я уже упоминала, что артистизм требуется от переводчика едва ли не в первую очередь: ведь ему приходится входить в роль. А чтобы выглядеть в этой роли убедительно, крайне необходимо еще и чувство эпохи, чувство места, безукоризненное чувство стиля. Согласитесь, ведь не каждый русский актер будет смотреться органично, скажем, в испанском средневековом костюме или в одеянии японского самурая. При этом он может быть абсолютно убедителен и победителен в какой-нибудь косоворотке или свитке. А вот, предположим, на жителя туманного Альбиона явно не потянет. Примерно так же обстоит дело и с переводчиком. При этом мои коллеги и собратья по цеху изначально делились на "западников" и, так сказать, "ориенталистов". Иными словами, тот, кто отлично выглядел в смокинге или сюртуке, далеко не всегда умел носить восточный халат, подбитый ватой, и чалму.
И в том, и в другом крыле нашего цеха были замечательные личности, блестящие имена. Вильгельм Вениаминович Левик, который для меня был и остается небожителем, великолепно переводил немецких, французских и даже португальских поэтов. Здесь его никогда не подводил вкус, он тонко чувствовал особенности каждой культуры, каждой литературной традиции. Однако в переводах Востока Левик ощущал себя совершенно беспомощным и как будто утрачивал почву под ногами.
Аркадий Акимович Штейнберг, которому мы обязаны непревзойденными по гибкости и артистизму, блистательными переложениями из польской и немецкой поэзии, тоже весьма неохотно брался за переводы Востока, явно бывшие для него абсолютно чуждой стихией.
Самуил Яковлевич Маршак, чувствовавший себя, как дома, в поэзии Великобритании, переводил Восток лишь эпизодически, и совсем не эти стихотворные переводы составили его славу. Одним словом, целый ряд блестящих мастеров можно уверенно занести в когорту "западников".
А вот для Наума Гребнева, Семена Липкина, Александра Кочеткова любимым ареалом, напротив, стал Восток. Они десятилетиями возделывали эту ниву, весьма плодоносную, причем успешно перелагали не только миниатюры вроде рубаи, но и длиннейшие поэмы, и эпосы, которые требуют от поэта- переводчика особенно "долгого дыхания". А все потому, что обладали от природы так называемым "чувством Востока" и именно здесь ощущали себя наиболее органично.
Переводя западную поэзию, мастер нашего цеха должен безупречно владеть такими формами, как лимерик, триолет, рондо, сонет... И, наверное, целым рядом других: я перечислила лишь те, которые пришли в голову сразу. Однако на Востоке дело обстоит еще сложнее, и "ориенталисту" тоже жизнь медом не покажется: поэзия здесь изобилует моноримами, потребует освоения редифа, умения слагать рубаи, газели, бейты... Одним словом, и там, и тут имеется своя специфика, и в том, и в другом случае не обойтись без высокого уровня профессионального мастерства. Вероятно, поэтому практически невозможно отыскать переводчика-универсала, который бы с равным успехом занимался и Востоком, и Западом. Исключение мне до сих пор известно только одно: я сама.
Собственно говоря, казалось, что мне суждено заниматься исключительно Западом: ведь переводы английских поэтов выполнялись мной еще в средней школе. И это не удивительно, поскольку обучение у нас велось по особой программе: иностранный язык ежедневно, да еще курс английской литературы. Такие регулярные штудии, конечно, не могли пройти даром. Но уже в ранней юности я страстно увлеклась поэзией Тарковского и, зная, что он всю жизнь переводил Восток, захотела попробовать силы и в этой области. Судьба ко мне явно благоволила, и я попала в соответствующий семинар при Московской писательской организации. Мир Востока, его философия и мировоззрение, его удивительное красноречие, яркие краски, чувственные ароматы, сложные, прихотливые формы его поэзии - все это меня поразило и захватило. С первых же попыток мои переводы восточной классики были признаны несомненной удачей и в в кругу ревнивых коллег, и в среде строгих редакторов . Но и оставить навсегда мир Эдгара По и Теннесси Уильямса, которыми я занималась в те же годы, было выше моих сил. Так с тех пор и живу сразу в двух различных вселенных и по-своему счастлива в каждой из них.
СВЯТАЯ НАУКА - УСЛЫШАТЬ ДРУГ ДРУГА...
А ведь именно Арсений Александрович Тарковский, которого я так боготворила, сложил строки, ставшие уже хрестоматийными: "Ах, восточные переводы, как болит от вас голова!" И люди нередко начинают сочувствовать: какое у вас, видимо, нудное и тяжелое занятие, вон как убедительно жалуется ваш собрат по цеху на производственную мигрень... Но ведь стихотворение Тарковского, если внимательно вчитаться, совсем не о превратностях работы переводчика. Оно о тирании и рабстве, деспотизме и несвободе, оно о повторяемости, цикличности времен и человеческой истории. Разумеется, я предвижу возражения: в тексте стихотворения впрямую об этом не заявлено. И вот тут ненавязчиво, но неизбежно и возникает тема подтекста.
Собственно говоря, ради подтекста и создается любое произведение искусства. Как справедливо указывал классик марксизма-ленинизма, идея в любом творении автора необходима, но она не должна выпирать из него, точно пружина из дивана. Передача подтекста, на мой взгляд, едва ли не главная задача переводчика, какой бы крамольной ни выглядела эта мысль. А для этого от него требуется умение читать между строк, потому что при утрате подтекста стихотворение становится плоским, теряя весь свой объем и стереометрию. Да, желательно передать форму первоисточника, так как она едина с содержанием, что известно еще со времен Аристотеля. Правда, в полной мере это получается не всегда, особенно если, например, восточная поэма держится на монориме. Увы, в русском языке просто нет подобного изобилия рифм, и такая задача не под силу даже самому гениальному мастеру. Однако совершенно недопустимо, к примеру, переводить сонет как верлибр или восточное двустишие-бейт- как четверостишие. Но первостепенная задача переводчика - УСЛЫШАТЬ переводимого автора. Услышать со всеми его обертонами, индивидуальной мелодией и интонацией, со всеми оттенками выбранной лексики, особенностями энергетики и строфики, с прямым и потаенным смыслом. Иногда это удается сразу, и тогда перевод возникает спонтанно, как наитие, что и случилось у меня с Г. Лонгфелло и Т. Уильямсом. В других случаях приходится прибегать к разбору, анализу, тщательной редактуре. Но, так или иначе, услышать и понять - основная задача переводчика на первоначальном этапе, и даже не так уж важно, подлинник перед ним или подстрочник, если последний достаточно качественный и точный. Надо сказать, неожиданную поддержку мне оказал - кто бы вы думали? - Петр Великий, к вопросам перевода имевший, конечно же, весьма опосредованное отношение, но бывший на редкость дельным человеком. Он говорил буквально следующее: "Надобно остерегаться буквального перевода, не поняв совершенно текста, надобно прочитать его внимательно, проникнуться его духом, добиться ясного понимания идей автора и тогда уже изложить их на русском языке". Да, талантливый человек талантлив во всем, и , хотя самодержец нашим ремеслом не занимался, но правильно понял и четко сформулировал сверхзадачу, стоящую перед любым переводчиком. На фоне метких слов царя, брошенных, скорее всего, походя и второпях, становится особенно стыдно за одного моего коллегу, создавшего целую лжетеорию. Он утверждает, что "темные" для понимания фрагменты подлинника следует передавать в переводе столь же темно и невразумительно. Мне даже страшно подумать, какая печальная участь могла постигнуть такого толмача в петровскую эпоху, учитывая то, что царь на расправу был и скор, и крут. Просто счастье для горе-теоретика, что он родился существенно позже На деле с переводом все обстоит чрезвычайно просто: не уверен - не обгоняй, не понял - не переводи!
Но в то же самое время все обстоит исключительно сложно, потому что понятое и услышанное требуется наилучшим образом передать на родном для переводчика языке. А ведь каждый язык есть не что иное, как совершенно определенный способ национального мышления. Это значит, что ассоциативное восприятие русского читателя может заметно отличаться от, скажем, читателя британского. И все это необходимо учитывать при переводе наряду с формой произведения, текстом и подтекстом, эпохой, местом, культурными традициями, требованиями стиля и вкуса. Таким образом, переводчик должен быть не только поэтом и филологом, но и актером, психологом, культурологом, стилизатором... Таковы требования, предъявляемые профессией, и никуда нам не деться от этого.
Предвижу, что после всего сказанного закономерно встанет вопрос: а можно ли вообще учить такому сложному и прихотливому занятию, такому затейливому ремеслу? Отвечаю: можно, нужно, необходимо. При наличии природной склонности и способностей, разумеется. Тем более, что старые мастера нашего цеха уже ушли или уходят сегодня, и мы рискуем навсегда потерять школу, которой по праву гордились. День нынешний уже отмечен ужасающим падением уровня переводных работ, забвением правил и канонов, утратой практических навыков, и нетрудно догадаться, что день грядущий нам готовит. И как тут снова не вспомнить Арсения Александровича Тарковского:
Златобит молоток свой забросил,
Златошвейная кончилась нить...
Наблюдать умиранье ремесел -
Все равно, что себя хоронить.