ПРОЩАЛЬНЫЙ ДЖАЗ
2022 — 2023 г.
И глядит оттуда на меня
ассирийская коленчатая тьма...
* * *
Сошёл с непрочного ума?
Слетел с катушек?.. Оба-на,
не унывай — живёшь в России:
убийцы, странники босые,
замес таёжный. Тишина
седые вёрсты опаляет.
А в небе ангел пролетает,
играет музыку про нас —
прощальный
джаз.
* * *
Пуля — дура. Она всегда прилетает в голову,
не спрашивает, за Украину ты или нет.
Солдатня гогочет: — Хули, готов клиент!
А потом тебя, окровавленного и голого,
зарывают в сырую землю.
Ту, что не достанется никому.
Потому что Бог не создавал установки «град»,
потому что киевский хлопчик не виноват —
ты просто его прикрывал. Ты же знал: вину
искупить невозможно.
Спи спокойно,
брат.
* * *
— Мама, они нас убьют? — Спи, доча, спи.
— Мама, война закончится? — Закончится, потерпи.
— А когда мы выйдем наружу, увидим небо, деревья, да?
— Спи, доча. В небе ангелы и звезда…
— Нет никакой звезды. Там только страшные самолёты.
Мама, что же ты плачешь? Не надо, что ты…
А ещё через тридцать дней, как она и сказала,
под грудой бетона, битого кирпича, искорёженного металла
обнаружили дверь, железную дверь в подвал.
Только стылый ветер на развалинах немощно подвывал,
когда выносили чёрные трупы, и кто-то выдохнул: — Холокост…
А в небе звёзды сияли (наверное, много звёзд),
и одна сказала своей золотой товарке:
— Видишь эту мёртвую девочку? Сделаем ей подарки:
вырастим вишни, яблони, рассадим на ветках птиц,
и в этом саду не будет ни фанатиков, ни убийц —
только небо, и облака, и девочка, у которой четыре сына…
Господи, где же ты?..
Украина…
* * *
Расквашенный закат, подбитый бэтээр,
развалины моста, два трупа обгоревших
бурятских пацанов — и занесло же леших.
Идиллия, прощай! Прощай, СССР!
В конвульсиях войны империя уже
кончается и вот, как лёгкий дым, растает.
Повесится одна, другая зарыдает
свихнувшаяся мать в ночном Улан-Удэ.
* * *
Когда солдат докурит сигарету
и расстреляет мир из калаша,
как тяжело проснуться и дышать!
Сожжённый городок похабной смертью
воняет... Жить! Скорей перебежать
снарядами изрытый двор — стена
обрушена, и в синеве небесной
летают металлические бесы.
Хозяйка дома думает: «Ума
лишился Бог. Воды хотя бы пресной!»
А там, в подсолнухах, убитый лейтенант
в руке сжимает фотографию невесты…
* * *
О, родина, какой меня отравой
ты опоила в северном краю?
Твоей Победы стыдной и кровавой
я ни за что весной не воспою.
Пока горит Ирпень и Киев плачет,
твоей солгавшей Пасхи куличи
я ненавижу — как же мне иначе,
когда в подвале девочка кричит?
Твои солдаты, чёрные от гари,
с неё сорвали платье, а потом…
Уже я видел где-то эти хари,
и под кирзовым крепким сапогом
я корчился, раздавленный. Но это,
о, родина, не ты была! Смотри,
мы доживём однажды до рассвета,
две дурочки, две ласковых сестры.
* * *
Допустим, животное. Башка огромная — с телевизор.
Чёрта с два эту тварь заставишь соображать.
Такой на войне — каптёр или, скажем, писарь:
и выпить пивка здоров, и мяска за троих пожрать.
— А ты, — говорит, — не волнуйся. Эти пиндосы нас не обманут.
Наши ребята раздолбают фашистов. Останется только пыль…
И тут на меня накатывает: — Да мне твои кричалки по барабану!
Только бы сын вернулся! Только бы душу не погубил!..
А этот глядит, ухмыляется, потирает потные руки:
— Гляди, как тебя разобрало. Родина вам покажет кузькину мать…
И я разрываю ворот футболки: — Суки! Какие суки!
Диванное войско карателей! Ватно-фейковый комбинат!
* * *
Весеннего дождя унылый метроном
с утра не умолкал, и пешеход рисковый
по лужам поспешал, там, за пустым окном,
на подвиг, на любовь, на чёрт-те что готовый.
Так эта шла война, как будто не всерьёз,
как если бы салют — цветной и безобидный.
Но комкала вдова, намокшую от слёз,
тряпицу — человек
лежал без ног,
убитый.
* * *
Возле города мусорный полигон.
Каждый вечер в город приходит вонь.
У кого-то астма, а кто-то скоро
склеит ласты — рак. И сжимает горло
ледяными руками горбатый страх:
человек — это мясо? А после — прах?
Иностранный агент? Не сторонник бойни?
Как же душно от этой
фашистской
вони!
* * *
Роковая, как песня протяжная,
вся в крови, в куполах золотых,
оборзевшая сука продажная,
всех предавшая, даже святых,
я люблю тебя, Родина страшная,
но тебя, а не гадов твоих.
Пусть ответят за каждого севшего,
обречённого яме, кресту,
за терявшего веру, ослепшего,
заглядевшегося на звезду…
Так возьми же меня, сумасшедшего,
как других, покорять мерзлоту!
* * *
Когда подует северо-восточный,
отравленный зловонием и смертью,
и, выходя на улицу, полночный
чудак закурит хмуро сигарету,
тогда нельзя Орфею обернуться,
нельзя теней измученных касаться.
И только звёзды смотрят на безумца,
горящего в огне протуберанца.
К утру заносит город белым пеплом,
и рукопись мою венчает точка.
О, космос, удивлённый человеком!
О, жалкая земная оболочка!
Ещё Джульетты-бабушки соседство —
шекспирова заманчивая повесть,
ещё стучит моё больное сердце,
ещё болит моя седая совесть.
* * *
Памяти моих предков Боруха и Гиты,
проживавших в Чернигове…
Сам себе строгий хозяин шагаю на запад,
где на реке заповедная тихая заводь.
Иглы еловые падают за воротник,
и на меня пожелтевший папоротник
сбрасывает росу. Спроси, красава,
на пенсионный ошмёток имея право,
как я живу на краю Тридевятого царства?
В целом, обычно: скучаю, глотаю лекарства.
Как-то нескладно случается редкая здесь
радость, какую бродяге ни выпить, ни съесть.
Вот я дойду, разведу костерок, покемарю,
и, не успев накормить эскадрилью комарью,
вспомню откуда я родом…
А всё-таки жесть!
* * *
Спички сырые, ольха: пык-мык —
жалкое пламя пляшет.
Дырочку Бог надышал, приник,
смотрит на горе наше.
Око мерцает — звезда полей.
Злую слезу смахнувши,
Он сожалеет: создать людей?
Да, вариант не лучший!
Светится Лира в Его руке,
сжатой в ночи до хруста.
Булькает варево в котелке.
Жить — это, о, искусство!
Прямо ходить и не гнуться под
ветром крутой эпохи?
Слышишь, угрюмо тайга поёт,
гулко скрипит на вдохе.
* * *
Вот фотография: мой сын из калаша
куда-то целит… Всё-таки убили.
Лежу, слегка от холода дрожа.
Опять мою палатку осветили
семь ярких звезд небесного Ковша.
Далёкие небесные сады ли
намного лучше? Вряд ли. А ещё
такая ночь бывает в Океане:
когда уже не радует ничто,
внезапно боль отпустит в этой ране.
И тишина, и сердцу хорошо —
и биться, и любить оно не перестанет.
* * *
Хвойный лес — моя колыбель и моя могила.
Человек рождается, чтобы его любила
синева небесная, сосен сухая медь.
Тут живёшь, а в городе хочется умереть,
чтобы сердце тише и тише стучало, чтобы
на земле ни мусора, ни водородной бомбы —
только рыбы толковые, звери пушные… Да,
человек безумен, хотя человек — вода,
человек — сосна, человек — завирушка-птица…
Что же, если Богу вселенная только снится,
убегающая из ниоткуда
в непостижимое
никуда…