(Рассказ инокини)
«Было знаменье: утро, «Честнейшую» пели,
шел отец Мартемьян по амвону с кадилом,
как вдруг – вырвалась. Словно руками раскрыла
темный, тяжкий киот, – вся, в пречистейшем теле,
ликом – об пол. Ох! Матери запричитали:
«Ахти, вышлют нас, вышлют!» Двадцатого мая
к нам вошли средь заутрени, переписали,
посадили в подводы... «А тебе, молодая,
пораженье в правах, но без ссылки. Трудися,
со страною в едином держись направленье;
замуж выйдешь... детишки... ешь, пей, веселися...»
(А был голод вокруг...) Через день, в воскресенье,
всех – далё-ё-ёко... окроме меня, сиротины.
Подошла я к Владычице, всхлипнула малость,
подняла и, прикрывши отрезом холстины,
отнесла в ту моленную, что оставалась
лишь одна не закрытой, по нашей-то вере;
голодна была, чуть доплелась до порогу,
отдала, на дорожку присела у двери...
А теперь, говорю, укажи мне дорогу,
пособи не погибнуть душею и телом,
дай ночлег мне с горбушкой сухою...»
Умолкла.
Между стекол настойчиво муха звенела.
Гулко стукали ходики. Серо и волгло
было там, на дворе. Грохотали раскаты
дальней, поздней грозы: был сентябрь. Вечерело.
Яблонь билась листвою в стекло. Как когда-то,
Купина, не сгорая, пылала, горела...