Самджек сняв джинсы умостился
на кресле в Лэменби, год кружит колесом
и дни проходят светом между спиц
у Джека пепел под глазами и
ногтями, из еды одни отбросы
лицо побито, от тоски горит
Джереми Рену, что следит за Джеком
из печки, из углей, приходит в голову:
ему бы приключение
Рен проплывает с дымом из трубы через поля
до рощицы, где чёрный пруд глядит на небо,
садится на воду гусиным пухом очнись
Рен просит, пруд ему в ответ
мигает
они приходят к двери Лэменби: рассказы
о жёваных покрышках тракторов, о сгустках крови
на молоке, потраве кукурузы, о ночном сопении
под окнами невесты, и о странных
пожарах на безлюдье, и о слизи
на яблонях и на дверных звонках, мигренях,
банкротствах, отключениях энергии, следах
какашек на качелях, червяках из пива
к ним обращаются скрипучим голосом с вершины мира
но Джек убитый горем даже голову поднять
не может из замочной скважины следит
за Дженни Рид дающей показания за кухонным столом
она заметила чудовище
с ослиными ушами,
потрескавшимися губами
при свете светлячков из деревенской телефонной будки
щекотно он тает от разряда батареи
и мрачное тупое безразличие,
когда ломает чистить зубы и одеваться в чистые носки,
сползает с Джека словно снежный наст
из сундука с оружием
он достаёт нож в ножнах, Эглантин из гардероба
к джинсовке пояс с инструментами, фонарь и жестяную кружку,
рюкзак, рогатый шлем, нагрудник из гортекса
шесть дней и шесть ночей преследует нечистого,
черпая кружкой из колодцев для скота
питаясь ядрышками буковых орешков
и костным мозгом земляных червей, и на закате
седьмого дня он входит в рощицу
шиповник растопырил рыболовные крючки
холодный дым от мульчи листьев под ногами
базальтовая дверь без ручки только камень
и в дверь на пруд Самджек стучит два раза
костлявой рукояткой Эглантина
и лопаются
пузыри смолы
из пузырей несётся голос похожий на пердёж
и кто же ты дурак тебе так невтерпёж
что мне в кладовку сердце сам несёшь
эгей, Самджек ему кричит
поспорим ты хоть камни облизать готов
и чёрные шасси грузовиков
лишь бы узнать кто я таков
в пруду за отмелью на самой глубине
лежит себе чудовище в берлоге
и слушает
и думает: откуда
он знает всё
эгей, Самджек ему кричит
поспорим что тебя все любят так же
как мусорные баки на заправке
да, говорит само себе чудовище
кто б ни был ты, а это понимаешь
эгей, кричит Самджек, поспорим ты
и ветер на два голоса свистите
сквозь ржавчину гофрированных крыш
дырявых позаброшенных сараев
конечно
говорит чудовище
конечно
но это мне не помешает
с тебя снять шкуру
и выше, выше
в светлеющей зелёной тишине
брыкается лесное существо
и как невеста складывает
оторванные руки
и прорывавшийся Самджек
уже отброшен прочь,
и пруд разбит на сотни миль
и отвратительным дождём
льёт Джеку на лицо,
и тело Джека с высоты
ныряет в жижу, и Злосчастье
его готово оседлать
всей тяжестью своих хрящей
сдери-ка шкуру ты с меня,
Самджек ему, и ты увидишь
что сам я монстр изнутри
и он Злосчастью прямо в глотку
вонзает длинные клыки
2022 (перевод)
*
Jacob Polley. The Misery
Jackself has rent his jeans, is shrunk
into an armchair in Lamanby while the year wheels
round and the days pass like light
between the spokes ash under his eyes
and his fingernails, sweepings for his meals,
his face battered, sorrow-bright
he needs a quest, thinks Jeremy Wren,
who's been watching Jackself from the coals
of the stove
across the fields, into a copse where a black pond lies
staring, Wren drifts with the chimney smoke
and settles like goose-down on the water wake
up, Wren says, and the pond
blinks
to the door of Lamanby they come, tales
of chewed off tractor tyres, blood clots
in the milk, trampled corn, midnight snuffles
at virgins' bedroom windows, weird
fires in unpeopled places, slime
on doorbells and apple trees, headaches,
power cuts, bankruptcies, skid marks
on the seesaw and whipworms in the ale
squeaky voices from the topside of the world
tell them, but Jackself lifts his grief-mask
a little to listen he's at the keyhole
for Jenny Reid's testimony at the kitchen table
she glimpsed the monster
goat's ears,
chapped lips
by the mothy glow of the village phone box
there's a tickle electric, thawing
and Jackself's deep blue
indifference to brushing his teeth and wearing clean socks
is dislodged in a slump like a snow crust
from his weapon chest,
the sheath knife, Eglantine from his wardrobe,
his denim jacket, torch, tool belt, tin camping cup,
rucksack, horned hat and Gore-Tex breastplate
for six days and nights he tracks the fiend,
dipping his cup at cattle troughs, gnawing
the kernels from beech nuts, the marrow
from earthworms, and at dusk
on the seventh day he enters the copse
fishhook twigs, deveining briars
cold fuming from the leaf-mulch floor,
then the knockerless basalt door
of the pond on which he hammers
twice with the bone hilt of Eglantine
tarry bubbles
break
and from them, word by word, a voice like a fart
asks who is this halfwit who brings his heart
happy to my larder
hey, Jackself cries,
I bet you lick the undersides
of stones, the black chassis of trucks in laybys,
asking who am I
deep in the pond, past shelf
after grisly shelf, the monster is laired,
listening
how does he know,
it thinks
hey, Jackself cries,
I bet you're loved like a motorway
service station litterbin
yes, the monster says to itself,
whoever you are, you understand
hey, Jackself cries, I bet you sing
with the wind through the rust-holes
in the corrugated iron roof
of a shed where no one goes
I do,
the monster says
I do
but that won't stop me
skinning you
and up, up
into the lightening
green silence kicks
the creature, dismembering hands
clasped like a bride's
and Jackself is thrown back
at its bursting through,
the pond smashed miles
into the night and falling
as foul rain onto his face,
and his body mounted and churned
deeper into the slurry by the Misery's
writhing down on top of him
with all its gristly weight
but skin me, Jackself says,
and you'd see I'm
monster underneath
and he rips out the Misery's
throat with his teeth
*