***
Над всезнающей площадью полыхало пламя. Кто-то сотворил костер, впустив в пространство тени и силуэты. Сумерки гроздьями падали вниз в оркестровую яму, и закрытый плащом дирижер руководил музыкальной группой спонтанно, словно он возник из ниоткуда, ворвавшись, как брошенный дракон, в эту темную аллею гигантских коридоров, собиравшихся в монотонные комнаты. Комнат было столько, сколько мог представить одаренный мастер. Они связывались в узлы, манерные, витиеватые, превращаясь в пучеглазых и остроухих великанов-рептилий, и плодились, разрастаясь нервной системой, из которой выплывал центральный мозг, давая команду подопытным бродягам. Бродяги состояли из червей-переростков, из ожившей скорлупы, из ракообразных, из каменных линий, складывавшихся в квадраты и в ромбы, становясь подобием исторического запредельного лица. Лицо принимало форму мумии и тлело, а потом приклеивалось к единому образу, и тут обнаруживалась тысяча вариантов всевозможных лиц, этакая актерская материя, которая кружила и натыкалась на замочную скважину и выбрасывала ключ, опуская его на дно полупустого бокала, из которого рассеивалась мыслительная жижа… Комнаты составляли единую личность, алгоритм, всеведущий механизм, они жаждали поглотить дирижера, который тыкал палочкой в невидимую стену, которая рушилась и возрождалась, как длинная скульптурная мозаика, но воздух мазал шорохом и шелестом грудь подброшенной вверх рептилии, и она выхватывала клыками из рук дирижера палочку и плевала ее в пузатое окно, прикрытое белой занавеской. В комнатах кто-то находился, какие-то существа. Они слюнявили бумагу и перья, что-то диктовали и записывали, и это происходило сиюминутно под музыкальные истины, и между ними текли похожие на предков силуэты, обращавшиеся к паутине поколений, застревая в клеточных фигурах, маяча, полыхая, как факелы, а потом они уходили, и наступало молчание, которое прерывалось чиханием старого барабанщика, отстукивавшего речевой ритм…
***
Ехали автомобили, торопились велосипеды, двигалась материя улицы. Я зашел в магазинчик, купил бутылку лимонада и стал жадно пить. Словно этот напиток спасал мою внутреннюю суть, мою субстанцию. Я сел на скамью и сконцентрировался на дальней точке, в которой собиралось общее пространство миниатюрным хаосом. Я пытался вспомнить вчерашний день, но ничего не получалось, хаос забирался в самое сердце, смешивался с дыханием. Рядом кто-то торопливо прошел. Я не обратил внимания на быструю фигуру. Она промелькнула, как сорвавшийся в небо зонтик. Что-то внутри меня, какое-то инстинктивное чувство, прошептало: это она, твоя любимица. Я оторвался от бутылки, от самонаблюдения, поднял брови. Да, это была она, моя симфония, моя лирика, моя вторая душа. Таня, соседка по этажу. Молоденькая, шустрая. Она пробежала, как белка. Мне пришлось пробудить дух свой. Я окликнул ее второпях.
Ехали автомобили, теряясь за поворотом. Материя прерывалась и возобновляла вечный ход. Улица, как гигантская корова, паслась, подгоняемая невидимым пастухом. Шум давал пищу для ума, постукивая и позвякивая. Всё сводилось к минимальным занятиям. Здесь точно гулял Райх. Гулял, растворившись в толпе, сочиняя очередную музыкальную фразу, которая непроизвольно становилась фоном для городских прогулок.
Таня повернулась.
- Это вы?
- Да, Танечка.
- Рада вас видеть…
- Взаимно, красавица, взаимно.
- Как здоровье у вас?
- Здоровеет.
- А я вот торопилась на распродажу, но, похоже, опоздала.
- Ну, посидите со мной. Хотя… Давайте лучше зайдем в ближайшую булочную. Съедим по пирожку с повидлом.
- Э… ладно.
Я взял ее за руку, и мы побрели на запах булочек.
- Знаете, я вас поначалу стеснялась. Вы такой серьезный, но при этом такой солнечный…
- А как не быть солнечным, Танечка… Не хочется гибнуть во мраке.
- Я вчера с подругой болтала. Она говорит, в городе появляются новые рабочие места.
- Да? Это хорошо.
- Теперь мой брат сможет устроиться на работу.
- Да-да. Это отлично, что жизнь налаживается.
Я погрузился в свои сокровенные мысли. Я думал о ней, только о ней. Брат мне был, в общем-то, не интересен, меня влекла ее милая мордашка, ее женственная фигура, ее теплый голос. Я хотел обнять ее, расцеловать в губы и в щеки.
Она мельком смотрела на меня и крепко сжимала мою вспотевшую руку.
Я пытался отыскать нужную мысль. Закончилась прежняя пора внутреннего диалога, когда я всюду распылял заумь. Теперь мысли звучали в голове просто, естественно. Я не желал больше умничать, не желал блистать накопленными знаниями перед Таней. Просто хотел сказать ей, что люблю ее, и всё. Коротко, ясно.
- Танечка, я люблю вас.
- Меня?
- Да, вас, моя миленькая.
- И вы мне нравитесь, Петя.
- Правда?
- Правда-правда.
У меня за спиной как будто выросли крылья. Я ожил.
- А давайте после булочной пойдем в парк?
- Давайте, я не против.
- Или в кино, может? Я куплю билеты.
- Можно и в кино. На какую-нибудь романтическую комедию.
- Самое то.
***
Я лежал на земле, прикрытый листьями, как чародей под звездным покрывалом… Пытался читать «Игру в бисер» Гессе, но мысль ускользала, как обвалившаяся материя, но тут же возвращала мне ощущение духовной наполненности, когда, погружаясь в метафизическое пространство изначальной целостности созидательной оболочки, исследуя первичное состояние космической упорядоченности, я выхватывал из памяти ценные кадры своей жизни… Когда-то я был карапузом, просто собирал информацию о мире посредством органов чувств, любил яркое лето, в котором накапливалась энергия чуда и выходила через меня, как через единый образ человека, собравший в себе тысячеликую идею внутрибытия…
Я лежал на земле и наблюдал звуки, цвета, ритмы, они не докучали мне, нет, вкладывая в понятийный и чувственный аппараты новые смыслы, благодаря которым я мог размышлять и существовать в данном пространстве-времени… Возможно осязаемый мир лишь существует в мыслях бога, прав ли был Беркли, кто его знает… Бесконечная субстанция Спинозы очаровывает, пленит… Я просто додор среди божественной природной архитектуры этого чудесного мира… Подражал ли ей Гауди, больной ревматизмом…
И стоит мне подняться с земли, как меня смоет дождем и поднимет вековой пылью вверх к ангельским вратам…
Я слышал в собственном представлении, как гремела посудой Таня, подставив ее под струю теплой воды, намыливала губку и счищала остатки пищи с тарелок и с ложек, а потом села за стол, налила себе чаю и обжигала губы и язык кипятком, потому что вечно спешила, я ей говорил, что это вредно, может вызвать рак пищевода, но привычки томились в сознании, как осьминоги, ухватившись за нервные клетки… Мне не хочется ее женировать, она и так полна тревог от обычной неустроенности, я не буду говорить ей о том, что мне сказал Володя сегодня утром, когда я пришел на работу, он сказал, что я уволен, что ничего не поделать, я не нужен компании, от меня никакого толку…
И я пришел сюда, на это поле, лег на землю, закрыл глаза и стал слушать, как ветер шелестит крыльями ангелов… Со мной была книжка Гессе, о которой я уже упоминал, стихи и рассказики Хармса, «Дневник» Дали, в планах было прочитать роман Саши Соколова, написанный методом потока сознания, но стоило мне только лечь и задуматься, и чтение осталось за пределами моего нынешнего духовного равновесия, ибо я занимался упорно самонаблюдением, как будто боялся заблудиться, перестав контролировать свои прогулки как в мыслительном плане, так и в физическом, телесном…
Пока я лежал, воспринятая информация переваривалась в мозгу и рождала новые ассоциации, бегло я просматривал ее, классифицируя, систематизируя, обобщая… Эти процессы вызревали спонтанно, переливаясь и претерпевая метаморфозы, и оседали в блокнотике, к которому я успел привыкнуть, как к старому приятелю…
Иногда жизнь удачно вмещает в себя полотна живописцев, как наглядные, предельно реалистичные, так и беспредметные, предельно абстрактные, она отражает их, и ты невольно видишь среди листвы, среди облаков, среди тонких веточек эти композиции, которые, как панорамы, развертываются перед твоим глазом, подобно спелой симфонии… Здесь и пейзажи Писсарро, Сислея, и возвышенность Милле и Ханта, и эстетическая обобщенность Горки… И всем этим дышит земная вселенная, впитывает, вкладывает в себя… И подражая природной поэзии, ты как бы вырастаешь, выныриваешь из зыбкого личностного интеграла, соединяясь с просторным галактическим движением, которое подхватывает тебя, несет над планетой, и ты видишь сверху свой дом, в котором ждет тебя, маясь от одиночества, твоя Танечка… И поле, на котором ты лежишь, кажется тебе бесконечным, безымянным…
Я не заметил, как заснул на нём… Очнувшись ото сна, поспешил домой, положив подмышку книжки…
***
Однажды из берлоги вылез кто-то, похожий на медведя. Но это был точно не он. Схематичное существо с крупным мозгом. Он просил называть его Супермозг. Побарабанил костяшками об твердый, как сталь, воздух и вышел в открытое пространство. От него пахло сиропом и мелом. Вид имел он неприятный. Как будто его не выгладили, не выстирали. Древний мозг, севший в тело. Хорошо еще, что у этого иноземца не выросли лишние руки и ноги, а точнее, лапы, а то он мог испугать бы местных жителей до колик в животе.
Берлога служила ему хижиной. Он выгнал медведя и провел в своем домишке целый год. Потом ему надоело храпеть и голодать, и Супермозг выполз на волю, как спавшая рыба. Широкие ноздри хватали воздух, пупок втягивал волны, как мог, пытаясь насытиться. Три сердца стучали в груди, бешено и тревожно. В них копошились мелкие жуки, и воздуха не хватало. Супермозг заревел протяжно, ударил себя в грудь по-обезьяньи и упал на сырую землю, потеряв сознание.
Космолет двигался, как ящерица, между астероидных осколков. Пилот, молодой и трезвый, управлял этой гигантской машиной при помощи липкого языка. Он чем-то напоминал игуану, заплутавшую в аквариуме. Один осколок задел ткань корабля, и в висках у пилота застучало. Ругнувшись, он включил автопилот.
Луна, обросшая бородой, с серьгой в ухе, из которого торчал телескоп, смачно захохотала. Её защекотал лунатик. Он усердно работал щипцами, вырывая из нее волоски, и нечаянно задел оболочку.
***
Это было нечто, щупальцеобразное, странное, громоздкое. Оно заполняло собой всё небесное пространство, хватая птиц и поедая их. Оно пульсировало. Оно расширялось. Это было вселенское око. А может, гигантский плотоядный рот, который языком хватал всё живое и неживое, поглощал, впитывал, цеплял, засасывал. Эта антиматериальная сущность вибрировала, как сгусток энергии, корчилась, издавала окающие звуки. Внереальные ее всплески падали на землю, на каменные плиты, на мраморные коридоры, на змеистые ступени. Это было тоскливое нечто, сложное, туманное, тяжелое.
***
Мы стояли на остановке, и на нас глядела ночь, как призрачная вселенная, нас затягивало в воронку тихих видений, в которых правда переплеталась с ложью, и тикали часы, стекавшие, как желе, с потолка небесного, и казался шар земной подтаявшим, как попавшее в тепло мороженое, мы стояли на остановке и ждали автобус, в котором собирались отправиться в другую страну, в страну нашей абсолютной фантазии, из которой могли попросту не выбраться на свет божий, погрузившись в нереальный сбивчивый ритмически поток ощущений, дугообразных, формулообразных ассоциаций. Мы стояли на остановке и мечтали о временном насыщении эйфорическим восторгом, и на наших сердцах чернилами воздушной любви писали ангелы замысловатые строчки, складывавшиеся в стихи, в песни, мы стояли на остановке, поглядывая на часы, присевшие на скамью в образе старца, он курил трубочку, из которой тянулся дымок, и глядел на наши физиономии через круглые очки, наверно, проигрывая в уме, перед внутренней видеокамерой, очередной сюжет, объединивший влюбленную парочку, которая ринулась отыскивать ключи от тайных замков, чтобы распахнуть миллион дверей, ведущих в параллельные галактики, а быть может, даже вселенные или мультивселенные, а потом остаться там, возможно, навсегда. Мы стояли, сжимая в руках пакеты с продуктами, позаботились друг о друге, чтобы не голодать в том городе, который жаждал встретить путешественников, моя возлюбленная оставила на моих губах легкий поцелуй, ставший некой краткой симфонией, размякшей, как сбитый в кучу снег, неким объемным голосом, который забрался в мою гортань и вещал оттуда мысленно, голосом, возникшим из соединения ее мягких очерченных губ с моими, потрескавшимися, суховатыми, этот поцелуй оставил след в моей памяти, и память толчком выбросила наружу первичную материю идеальной чувственности. Я так и представлял нашу встречу, она прячется от назойливого дождя под хрупким зонтиком, я проезжаю неподалеку от остановки, послужившей ей обителью, на простенькой машине, даю знак ей, помахивая рукой, она садится в мой старенький автомобиль с засыпанными дождевыми каплями стеклами, благодарит за оказанный радушный прием меня, а также госпожу судьбу за то, что не вымокла до нитки и не заработала простуду, от которой одни проблемы и которая разоряет на лекарства, мы движемся неторопливо по скользкой дороге вдоль фонарей, вдоль света, который они роняют мелизмами метаморфоз, вдоль теней, вдоль оконных рам и звездных силуэтов, разрастающихся, чтобы заполнить собой темной пространство и оживить дух застывшей материи. Увы, это ворвавшееся в мое расслабленное сознание видение вмиг исчезло, померкло, оно не могло руководить потоком ассоциаций долго, я оказался опять на остановке, созерцая молчаливые струны ночных звуков, которые вибрировали, затягивая меня и мою возлюбленную в прошлое, в начало всех начал, в интегральную точку, в миниатюрный город линий, пятен, штрихов, мы стояли на остановке как статуи, как каменные глыбы, как два астероида, мы стояли и ждали, когда придет автобус, но автобус не приходил, возможно, уже было поздно, и водитель решил покончить с усталостью и теперь громко храпел дома, носом уткнувшись в мокрую подушку, положив волосатую руку с родинкой возле большого пальца на плечо супруги, которая видела во сне, как ее муж покупает новую машину и везет ее и двух детишек на пляж, где они могли бы хорошо отдохнуть, отгородиться от суеты, от излишнего напряжения, просто могли бы поплавать и поиграть с детьми, а заодно познакомиться с туристами, сходить в кафе или в местный кинотеатр на комедию или мелодраму, неважно, суть в том, что они могли бы отдохнуть, расслабиться, оставить за пределами их совместной жизни тревоги и огорчения. Мы стояли на остановке бог весть сколько, и я взял за руку ее, сказал, что сегодня, должно быть, все же не сможем уехать, она согласилась, но мы продолжали стоять в застывшем безмолвии, а часы, которые опять текли, как дождик, с потолка неба, стрелками щекотали цифры, и эта масса скоро провалилась внутрь воздушного пространства, словно ее засосало, мы потеряли время в его первозданности, мы оказались вне времени, вне временной шкалы, мы просто стояли и ждали, когда кончится дождь, чтобы уйти домой, мы ждали, и в этом ожидании рождались новые смыслы, ритмы, движения, мы ощущали их, и она снова поцеловала меня, а я коснулся губами ее теплых губ, и она шепнула мне на ухо, что пора идти, а то окончательно замерзнем здесь. Мы шли домой, держась за руки, и почему-то мне вспомнились кадры из кинофильмов Вуди Аллена, его интеллектуально-невротический образ, эти романтические диалоги, и еще играла какая-то джазовая мелодия, чья-то импровизация, я рад был, что держу ее за руку, рад был, что ощущаю тепло от прикосновения к ее руке, не только физическое, но и душевное, мы будто бы слились воедино в этом дождевом вихре, и нас все-таки понесло в соседнюю галактику, а быть может, даже в соседнюю вселенную или мультивселенную, мы смогли открыть эти магические двери, смогли почувствовать философию новых мест, новых пейзажей, правда, так и не смогли увидеть бога, но этого мы и не могли бы сделать ни в одной своей фантазии, даже самой глубокой, самой мечтательной, самой смысловой. Да, мы простояли на остановке час, а может, два, но за это время нам открылась сокровищница истин, которые втолкнули в наш единый разум клубок свежих ассоциаций, я подождал, когда ангелы снова чернилами чувств напишут на моем сердце: в нем живет любовь и в нем живет сострадание к ближним… И моя возлюбленная словно прочитала эту фразу в моих глазах, она улыбнулась, искренне улыбнулась, разделяя мое чувство, да, мы не покинули свое жилище, нашу тесную хижину, но зато ощутили тысячу жизней в своей единой, пронесли через себя тысячу эмоций, признаний в любви, тысячу романтических свиданий, тысячу побед и поражений, тысячу тонких состояний, ароматов, фраз, интонаций, мы стояли на остановке, но на самом деле мы блуждали в умах своих за пределами этой материи, за пределами видимой субстанции, мы гуляли в саду, любуясь, наслаждаясь такой многогранной жизнью, мы просто любили друг друга и в этом находили сладость и суть своих путешествий, ясно, нежно любили…
***
Я наблюдаю образы и луны, тени и планеты вокруг. Квадратные мотоциклы едут прямо на меня, автомобили врезаются в окна моего дома, вертолеты сливаются с крышей. Я – танцующий абориген, я антилопа и кенгуру в одном лице. Небо, дай мне пищи духовной. Арбузы лежат на траве, я откусываю кусочек, он переваривается в желудке. Моя лирическая проза стучит в висках и тревожит душу. Душа заблудилась в коридорах сознания. Хамелеоны хватают языками мысли-капсулы. Из дальних уголков космоса падают камни на тихий спутник. Они как бы гладят его по выпуклому телу, эти вездесущие сгустки застывшей энергии. Нежные глаза у тебя, девочка Земли, задумчивые такие… Я наблюдаю слова и строчки, планеты и линии в тишине. Не рассказывай мне эту историю, ангел с фиолетовыми крыльями, я ее уже слышал. Экспериментирует природа с формами, я так и знал. Я сам форма ее и плоть. Я живу в большой пещере и оттуда выглядываю наружу, чтобы произнести свое имя, но меня никто не слышит. Танцуют факелы, принцессы прыгают через скакалки. Сознание теряет свои свойства и грани, перетекая. Метаморфозы миров отражают вселенский замысел. Творец наблюдает за своим детищем. А ты снова спишь под глиняным деревом, уткнувшись в потертую книжку. Я наблюдаю образы и луны. Плачет душа и смеется, но нет ее в пространстве-времени. Есть сознание. Сознание плачет и смеется. Зачем ты принес бутылку воды и кинул под скамью? Я ведь хочу пить. Пьет человек, пьет кошка, пьет слон. Как хорошо пить, пить, пить… Мысли тянутся, как верблюды. В старом томике стихов живет дух поэта. Гигантский язык убирает пыль с улиц, забирается в дома, в ларьки, в магазинчики. Всё очищает от уличной пыли. Громадный сюрреалистичный язык-уборщик. Бездомный превращается в игуану и играет в пинг-понг с каменной статуей. Бьет фонтанчик в лицо, освежая воздух. Как ты чувствуешь, девочка Земли, метафоры века? Как ощущаешь прикосновение пальцев к струнам плоской гитары? Абстрактная материя признает агностицизм молодого философа. У планеты снова насморк. Я наблюдаю образы и луны, звезды и галактики. Они всесильны. Вулкан поэтических дум пробуждается, монотонным голосом врываясь в шорох листьев. Я превращаюсь в пламя, в воду. Ядро планеты горячее-горячее. Высоко в небе парят птицы-мелодии. Кистью водит творец по холсту бытия. Материалистический рыцарь спорит с идеалистической барышней. Спор ожидается долгий, настойчивый. Вечная трагедия мироздания. Сознание хочет смеяться, хохотать. Танцуют существа в ночной дымке. Они надевают на себя роли в этом театре пятен и звуков. Я наблюдаю образы, слабые и твердые. Сознание философствует. Линии деревьев возникают хаотично. Наступает утро. Соловей заливается. Прогуливаюсь. На велосипедах проезжает пара. Кто-то забыл зонтик на скамейке. Уходят фантазии, исчезают идеи. Пирамида-сновидение врастает в тропинку. Племя продолжает танцевать. Я превращаюсь в собаку, которая лает на собственную тень. Я оказываюсь в мастерской. Собака изучает живописные полотна города. Силуэты в углу толкают пространство на улицу. Праздничные букеты падают в вазу с водой. Шторы задергиваются. В полумраке разыгрывается магический спектакль. У зверей вырастают крылья, и они улетают на Марс. Сочные краски впечатываются в душу. Но души нет, есть сознание. Сознание плачет и смеется. Я наблюдаю образы и звезды, города и планеты вокруг. Я просто наблюдаю, лежа в гамаке. Наблюдаю через телескоп за таинственной жизнью. Но тайна становится явью. И я привыкаю к этим образам, я привыкаю к этим смыслам, от которых жарко внутри. Свеча становится солнцем. Я вырастаю вдруг.
***
Медузоидофараноиды, рептилокостекроиды, гриндеприродосоиды пылесосят стены моего жилища. Сумбурные диалоги выныривают из их ротовых впадин и переходят в мое ротовое отверстие, как бы застревая между зубов, как спичка. Я вспоминаю исторические даты. И перед моим хриплым сознанием встают картины фантастических явлений, опускавших когда-то свои щупальца на определенные временные промежутки, даруя человечеству свои тайные послания. Медузы и жуки полыхают сиреневым пламенем. Горчично-водянистые туловища драконов и паукообразных существ заслоняют видимый горизонт, являя собой акробатические этюды. Я, как маятник, как кость, как сомнамбула. Я забываю слова, ищу их в линейных узорах, напрягаю зрение, рисую миросозерцательные комнаты, в которых много биографий, реплик, шампанского. Гости спят на пуфиках, на раскладушках, на дощатом полу, на стеклянном полу, плюют в сжиженный потолок, рифмуют строки из устричных фигур, кладут ноги в сандалии, сидят в углу, как прокаженные, ссылаются на густые острова, где деменционные страусы жуют мастерски сшитый хлеб, промокший от ромовой влаги и обрекший себя на дырочное существование. Я сгущаю в себе звуковую прозу, как циркач, лазаю по опасным канатам, зарываясь в невидимый песок, шнурую ботинки, встаю на них голыми ногами, на которых раны от травяных касаний, трава жесткая, как бритва, но я избегаю ее, я бегаю по гальке, по слабой мраморной ветке, расширяющейся от вогнутых вовнутрь атомных растений. Моя душа врастает в пространственные идеи, как глиняная статуя, она вертится, кружится, шипит, как будто кто-то бросил ячмень на плиту, темные силуэты ползают по потолку и забираются под люстру, а из люстры падают, как банановая кожура, на ковры из мела, песка и слякоти. Я, подобно юле, двигаюсь с бешеной скоростью. Моя голова похожа на вздувшийся футбольный мяч. Невидимая сила ударяет по нему, и я падаю, падаю навзничь, превращаюсь в мякоть, в сливочную глазурь, и марсианский пес вылизывает меня, и я оказываюсь в межгалактическом лифте, меня уносит в антиматерию, в иные миры. А в комнатах-коридорах продолжает звучать музыка, стучат в барабаны человекоподобные существа, швыряют в измазанные ветром окна лишние струны, как в мусорную корзину, и окна втягивают вещи, как горсть семечек, и проглатывают их, засасывая шершавым языком. Обои избегают взглядов, сворачиваясь в рулоны. Странная тоска шевыряется в груди, как лишняя планета. Бегло оценивают местные жители временные иероглифы. Относительность порывов, желаний, импульсов сковывает наледь на спинке стула, брошенного за книжный шкаф. Я прерываю ход фантасмагорий, покрикивая на шумную ящерицу, примостившуюся у кровати. Она увеличивает хвост и плывет, как лодка, по комнатным волнам. Моя голова вдвигается в плечи и становится параллелепипедом. В ней начинает бурлить мыслительный поток. И я засыпаю.
***
Пожалуй, начну с того, что мне дали этот сосуд с какой-то жидкостью и попросили выпить залпом. Я не знаю, честно-честно, что это за жидкость. Тот человек, который дал мне эту субстанцию, был довольно неопрятен, он был замкнутым, от него пахло табаком и капустой, я не знаю, кто это был, меня не посещают никакие догадки. Чем-то он походил на марсианина: большие уши с заостренными кончиками, приплюснутый нос, синие-синие глаза, в которых поселился целый океан с древними существами. Что-то было первобытное в этом незнакомце, какая-то дикость, отрешенность, будто бы он был отшельником. Он мне протянул сосуд с жидкостью и сказал, чтобы я выпил до дна. Я опешил. Представьте, подходит какой-то тип и просит меня отведать это… Странная штука, не правда ли? Но я готов был подчиниться, стать рабом того утверждения, словно меня заворожили, загипнотизировали. Я принес домой эту длинную емкость, долго разглядывал ее, даже нюхал. И вот, поужинав, сел на диван и, держа в руках сосуд, принялся гадать, что последует за одним глотком, за вторым? Может, я превращусь в ящера или в циклопа, а может, уменьшусь до размеров мухи или, наоборот, стану гигантом, мамонтом, динозавром? Мой разум переваривал сказанное этим пришельцем, но его так и тянуло подчиниться, испробовать на вкус этот напиток, опрокинуть сосуд, наполнить желудок. И хотя я чувствовал себя сытым и не испытывал никакой жажды, я взял и глотнул. Глотнув, поморщился, но тут же допил целиком эту жидкость, да так, что ничего не осталось, совершенно. Я лег и заснул. Мне снились галактики, планеты, астероиды, звездная материя… Я улетал на космическом корабле от фараноидов и рептиколонов. Сердце билось, подпрыгивая, смесь удивления и тревоги ерзала в груди, поднимая меня и опуская. Я слился с вселенной, с первичным числом, с априорным маятником, я стал тысячеликим растением, пускавшим корни в лунной землице… Меня качало, трясло, я рыдал, смеялся, стучал в барабан. Оживали духи предков, начиная танцевать. Тени двигались, как змеи, на стене, оставляя пятна, штрихи, лунки, шипели, птицы-роботы шумно пролетали над землей, полыхая красным, сиреневым, зеленым, врываясь в пространство, как глиняные диски. Меня выбрасывало наружу, словно великан отрыгнул пищу. Я видел, как окна превратились в коридоры, в которых плавала лодкой очередь, существа с овальными мордами и с деревянными ступнями стояли за талонами к зубному. Желтая линия, покрытая насекомыми, уткнулась в дверную ручку, а потом возникла воронка, затягивая в недра свои блокноты, ручки, фамилии. Я испытывал на себе метаморфозы. В меня летели лошади, жирафы, буйволы. Я всасывал их, как черная дыра, я поглощал их нежно, как прозрачное озеро, и они множились, разрастались, взлетая, крылатые и чистые, как ручей в лесу, они вылетали из меня, размножившись, и парили, парили высоко в небесной глазури. Я писал в воздухе машинально, я глядел в телескоп и угадывал витиеватые буквы… Они складывались в слова, и слова оживали, становясь песочно-оранжевыми струйками, потом оседая на зубах, как на мраморных тонких ладонях. Мне припоминались джойсовские мелизмы, как выброс энергии из пуповины, они звучали с вкраплениями стеклянного ритма. Я продолжал бить в барабан, и барабан рос и множился, а потом возникла пустота, затихла мелодия, лишь тихо капала вода из крана, я открыл глаза и обнаружил падающий от фонаря свет за окном, в руках у меня лежала газета, подо мной трещала смятая простынь. Я понял, что наступило утро, пора было идти на работу. Мимоходом заметил разбившийся вдребезги сосуд, точнее, его осколки на ковре, пришлось подмести. Выпитая накануне жидкость испарилась во мне, как будто и не была мной поглощена. Таинственные видения остались позади. Умывшись, я сел за стол и съел три бутерброда. Мозг, перезагрузившись, поцеловал в щеку новый день. Больше его не должно было ничего тревожить. Ничего.
***
Стоял дом, и молчаливо в нем качался дух рода. На столе лежали два яблока, слоеная булочка с кремом, банан и три вишенки. Стоял дом насуплено, будто обидел его кто-то. И полыхала люстра, превращаясь в кролика, и тянулись шторы, обернутые призрачным светом, как призраки, сбежавшие из одинокой хижины. Стояла кровать у самой стены, а на подушке покоилась голова мужичка галактического, высунувшаяся из-под одеяла, всё тело спряталось под этим гладким колпаком. Стоял дом, как рыцарь, как сонный филин, как фараон безликий, таращился на пустоту, на глину пространства, как гончар, и прятал за губами слова, как уставший пастух. Рядом с пастухом ходили, словно в них вживили моторчик, козы, блея, бараны ощупывали каждую травинку своими наростами. Мужичок храпел, как взъерошенный паровоз, гремело в его внутренней хижине, расширяясь, сновидение, запустившее косматую лапу сказочного зверя вглубь прошлого, и закипало, как вода в чайнике, разливаясь по трубам сознания. Мужичок хрипло кашлянул, что-то пробормотал, застонал, крякнул. Одним словом, нарушил вековое паутинное молчание. А дом стоял, даже не пошатываясь, сгустком застывшей энергии, цветовым облаком, из которого разбегались фонтаны-кометы, собирая в себе первичный бульон. Животные так и паслись, наблюдая чудную картину. Мужичок спал, крепко-крепко. Спала земля…
***
Ютубообразная жидкость вливалась в пассивный мозг. Тысячи видеокарточек липли к материи сознательных импульсов. Движения разрастались, как планетарная ветвь. Плакала струна, дребезжа, и вокруг нее бушевало пламя интерактивных панорам. Мозг силился вырваться из громкоголосой стихии, но пружина метафизической конструкции, ритмизованного телосложения, затягивала его нейронную сеть обратно в глубинно-бессознательный поток.
Мозг:
- Слушайте меня, слушайте, покуда я сижу в вашей голове. Моя рептилия высунула язык и лижет воздух. Моя немая сущность информационно напитана. Слушайте строчки из исторических симфоний. Всё остальное – вранье. Нежные пальцы мои касаются занавесок, которые отгораживают окна ваших миров от моей пространственной крепости. СЛУШАЙТЕ, ПРОШУ!
Эхо. Лунная проказа. Туманно-рептилоидная спутанность.
Мозг:
- Всемирная паутина отражает наши микромиры. Она завладела целой вселенной. Гигантский разум дает команду местным сознаниям. Иерархическая система вплетает в свою коридоры явное рассуждение. Фразы, поговорки, отголоски… всё потонуло в материи Супермозга. Он режиссирует этот спектакль, как может.
Боже, спаси наши души от информационного всплеска! – поет хор.
БОЖЕ!
Дай нам сил и пищи…