Ничего не изменится. Луг зарастёт, дом замшеет
и распадётся, оставив печку торчать.
Вены выйдут из берегов, дочерна загорит шея,
соль на рубахе выступит, как печать,
как печаль из затянутой полузабытой песни.
Силуэт прадеда в эмалевой белизне
покажется зеркалом.
Ничто не сбудется, никто не воскреснет.
Слово калечной птичкой сидит во мне.
Больно ему, хочется на свободу.
Нет свободы, биться нельзя, не биться тоже нельзя —
только смотреть, как трубы торфозавода
по старой памяти небу ещё грозят,
уже не дымя, но пока что не рассыпаясь.
Борщевичный крест буравит собой асфальт.
Облако над ним похоже на тонкий парус,
мы — на людей, живших сто лет назад.
Я повторяю эхом: ничего не изменится.
Пестрая птичка вспархивает с голбца.
Остов церкви смотрит на марш юнармейцев
надтреснутой фреской ошарашенного лица.