1
Прогулка с Окуджавой по Гефсиманскому саду
Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 22.08.19 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "Здесь, в Гефсиманском саду".
Об одном стихотворении Булата Окуджавы, о братьях-стихотворцах, о великих наших грехах и воздаянии за них в шутку и всерьез
С тех пор, как чудо человеческой мысли – Интернет вошел в широкий обиход, все творческие натуры получили наконец возможность самовыразиться, и древо поэзии расцвело небывалым цветом. Скажите, кто нынче не пишет стихи? Я таких людей за последние десять лет вообще не встречал. Все пишут, все плодоносят и каждый тут же выкладывает свой плод на всеобщее обозрение. Выкладывает и снова пишет. Объем литературного процесса поражает воображение. Туго знающие дело умельцы тут же конкурсы мечтающим о славе стихотворцам устраивают. Стихотворцы для этих конкурсов умопомрачительные образы придумывают, замысловатейшие узоры из спондеев и пиррихиев не щадя живота ткут. Те из пиитов, кто повлиятельней, чьи души особо прекрасны и возвышенны, литературные скандальчики, чтобы не было скучно, организовывают.
Жизнь кипит.
...А я вот недавно чудесную актрису Манану Менабде слыхал. Прочла она вслух одно – всего одно – стихотвореньице (На портале Ютьюб можно найти). Простенькое-простенькое, спокойное-спокойное, ну совсем уж простое, а у меня душа перевернулась, как в старину любили выражаться.
И что в нем, в этом стихотвореньице, чем оно такое особенное? Какой такой человек его написал – неужто такой уж он необычный? Может ли такое быть?
...Ну, Окуджава написал. Ну и что, что Окуджава. Ни замысловатейших спондеев в нем, ни пиррихиев – и что у него за манера такая? Ну вот гляжу я и ничего не понимаю.
...Сколько раз я это испытал: прочтешь что-то новое у него и подумаешь: ну ничего он в этот раз не сказал, ну совсем ничего, ну неужели и в этом что-то есть. Простое до какого-то последнего предела простоты, сухое, как тот песок, как посох сухое – ну что в нем может быть? И вдруг через месяц, через два, через полгода, год всплывает строка, и даже не помнишь, чья она, и такая с ней вместе необыкновенная радость, как будто вот они – небеса обетованные, как будто ожил тот сухой посох.
...Сколько раз зацветал в моей душе этот посох, сколько раз это чудо наяву случалось, и, может, потому всегда досадно мне было, когда кто-нибудь (а были случаи, когда даже люди, которые его любили, и которых он любил), что-то не то говорил о его стихах. Стихи, мол, его – они не Бог весть что, а вот вместе с мелодией. Теперь-то уж, конечно, очень редко такое говорят (только очень уж самоуверенные литераторы еще это себе позволяют), а раньше случалось.
Может, потому досадно, что сам я боялся даже услышать мелодию его "Новогодней елки": знал, что сразу забуду, как звучат эти строки отдельно от нее. Потому что и с "Часовыми любви" то же самое было, и с музыкантом, который там "в лесу под деревом наигрывает вальс" и со многими, многими его вещами.
Люблю его песни, люблю не меньше стихов, но вот не могу, не умею возвращаться назад от намертво слившейся со строками мелодии, и мучаюсь, бывает, и вспоминаю, и не могу вспомнить, как звучали они прежде, чем так обжигали они меня, когда были просто строками на бумаге. Ему-то это было легко, да он ведь гений, ему всё легко.
...И хотя бы однажды, услышав мелодию, сопровождающую знакомые стихи, кажется, навсегда что-то теряю...
Я забываю, я теряю
Психею светлую мою,
Слепые руки простираю,
И ничего не узнаю...
(Ходасевич)
И ничего не узнаю...
Нет, узнаю, конечно, и что-то новое передо мной, и золотой поток слепит мне глаза. Но что-то и правда навсегда теряю. Да ведь всё сохранить нельзя...
Не все его строки сделались песнями, не ко всем он сочинил мелодию. Есть у него и другие стихи, но я хочу сказать не о тех, где сразу бросаются в глаза изысканные образы или сложная архитектура строк, а вот об этих, простых.
Смотришь на эти предельно безыскусные строчки и не поймешь, чем они так обжигают душу. И думаешь: бывает же на свете такая простота! Однажды только и встретишь такую. Увидишь ее и будто кто-то прямо в ухо тебе прокричит: да ну их, эти замысловатые узоры из спондеев и пиррихиев. Да ну их все!
Трудимся мы, трудимся на ткацком тяжелом поприще, ткем и ткем свои стихотворные полотнища не щадя живота своего, а жизнь между тем идет своим чередом. "Хрипят по утрам петушки молодые, дожди налегке выпадают грибные", – как сказал когда-то Твардовский. И страшно подумать, как мало мы видим, занятые своим тяжким трудом. Сколько прекрасного пропускаем. А ведь придется и нам когда-то оставить всё это.
Наступит момент – и сдадим мы свою голубую кровь на самый последний, самый главный анализ. Сдадим ее прямо туда – в золотые небеса. И начнет переливать ее из стакана в стакан старый усталый доктор с большими белыми крыльями. Станет он проверять, плавают ли там, как кораблики, достойные вечности золотые сны. И вынесет свой приговор, окончательный и бесповоротный. А что в нем, в том приговоре, будет про нас написано, – это покамест никому не известно. Да, наверно, и хорошо, что не известно: может, стало бы нам от него холодно и грустно.
Ну, да это я, конечно, шучу. "Всем даруется победа", – это ведь сам Окуджава пообещал, хотя и прибавил тихонечко (тихо-тихо, почти что про себя): "не взаправду – так в душе".
Ну, там посмотрим, чего сейчас про это гадать.
А вот что отправимся мы туда когда-нибудь, так это уж точно.
И в небеса взовьется белый дым змеей
И, словно по законам волшебства,
Мы пролетим над теплою землей ,
В обнимку, как кленовая листва.
Булат Окуджава
А пока этого еще не случилось, давайте послушаем Манану Менабде – что она там читает?
Да вот оно:
Матушки Нонна и Анна,
Здесь, в Гефсиманском саду,
Гром и ледовая манна
Этой зимою в ходу.
Снежное крошево льётся,
Но до скончания лет
Солнышко всё же пробьётся —
В этом сомнения нет.
Матушки Анна и Нонна,
Что ни грозило бы впредь,
Небо глядит благосклонно —
Будем любить и терпеть.
Булат Окуджава
...Cтихи эти, конечно, из другого времени, кажется даже иногда – из другой жизни. И теперь уже радость эта, как пошутил печальный Мандельштам, – "ворованный воздух." Но чем-то ведь надо дышать.
================================
2
Есть ли место в последнем троллейбусе?
Заметка эта с сокращениями была опубликована в "Независимой газете" от 29.11.2018 в приложении НГ EX LIBRIS
Знаете, отчего мне грустно?
А грустно мне оттого, что вспомнил я слова Афанасия Фета.
Вот эти:
Этот мед благовонный, он мой, для меня,
Пусть другим он достанется топким лишь воском.
Гордые такие слова, только вот принять их за приглашение на пир как-то у меня не получается. Всё почему-то сдается мне, что я-то и есть этот самый «другой», один из этих «других».
...Ах, ну что поделать, что поделать, не все на этой земле нас обожают и за нас, маленьких человечков, так уж сильно переживают.
Даже вот поэты.
А я-то ведь многих из них всё-таки люблю. И обидно мне. Неужели, думаю, и эта моя любовь совершенно безответна? И начинаю перебирать мысленно лица. И первым всплывает в моей памяти почему-то лицо Нобелевского лауреата.
...Замечательный поэт Бродский, кто ж спорит. Но никаких, хотя б даже самых ничтожных следов ответной теплоты на моё горячее чувство в стихах его, увы...
...Никогда!....
...Ни тогда, когда он длинное-предлинное стихотворение сочиняет, когда он разные растения в этом длинном стихотворении перечисляет. Перечисляет без особой радости и трепета, не поймешь, для чего. То ли, может, лекарственный справочник для аптеки составить решил.
...Ни тогда, когда глядит одиноко в своё окошко в скучном городе, весь полон переживаниями.
...«Всё это тебя не касается», – как бы подчеркивает он всем своим видом. И сдается мне, относится эта его поза не только ко мне, но также и к вам, дорогие мои братья по неразделенной любви, если можно так выразиться...
..Хм, хм...
...Хотя восхищение ваше всем этим, не касающимся вас, конечно, подразумевается. А иначе зачем бы автору было его вам показывать?
...Эгоист он был, этот Бродский, высшей марки эгоист, как мы когда-то в детстве любили выражаться. «Меньше, чем единица», – сам о себе сказал.
..Кокетничал!
...Очень высокого мнения был о своей персоне. На самого Александра Блока свысока посматривал, хоть и не по праву, конечно. Ну, Бог ему судья. А что он про Евтушенко говорил! А вслед за ним и разные другие поэты, куда помельче его. А вслед за ними и еще помельче поэты, если можно так выразиться...
...Хм, хм....
...А у Евтушенко, между прочим, это самое переживание за нас за всех есть. Душевное расположение или, скажем, сочувствие подделать ведь нельзя. Когда в стране непорядок и кто-то мается этим, как собственной раной, оно видно. Ну вот Александр Твардовский таким был. Это даже и доказывать не нужно, это каждый чувствует, если он вообще что-нибудь чувствует.
...И вот, как подумал я о Евтушенко, так и удивился. А чем, собственно, думаю, он нас всех так сильно прогневил? Конечно, есть у него у него и хвастовство, и бахвальство. Он иногда «похож на большого Буратино», как сказал о нем Окуджава. А что, это уже стало смертным грехом? У нас у всех что своих грехов нет?
...Зато он рубаха-парень, он сочен и органичен в этом образе. Зато не презирает он ни нас, ни вас, ни слесаря дядю Васю, как некоторые избыточно просвещенные гуманитарии-аристократы. (Бродский, кстати, тоже не презирает, это я не про него. Не хочу наговаривать на него лишнего.)
...Смотрят они, видите ли, этак снисходительно со своих поэтических высот на делающего за них тяжелую, но необходимую работу человека.
...Зато он приглашает всех нас в свой хоровод.
Подумал я обо всём об этом и еще страннее оно мне показалось. Неужели, думаю, вот этого уже мы не можем ему простить, нам, видите ли, больше по душе, когда нас демонстративно игнорируют? Неужели нам милее чье-то высокомерие? Или мы уже на свой счет этого высокомерия не принимаем, поскольку и сами чувствуем себя такими-разэтакими аристократами. Сами умеем игнорировать и тех, и этих: мелкие мошки, мол. А мошки эти когда-нибудь нас и на вилы могут поднять за такое пренебрежение. Бывало ведь уже. Думаете, семнадцатый год прошел, так можно и вздохнуть с облегчением?
Ну, это я, конечно, шучу. Шучу, господа, шучу, товарищи.
...Хоть, может, и не стоило мне (замечу в скобках) так шутить и фамильярничать ни с Фетом, стихи которого во всех моих прогулках со мной, ни с Бродским, которого тоже люблю, хотя и чуть меньше, ни с вами, дорогие мои товарищи, аристократы ли, разночинцы ли...
Ах, не утерпел я...
Ну хорошо, прошу прощения и у вас, и у Фета, и у Бродского.
Хотя, по правде скажу, – с Бродским мне немного сложнее. Бродский своими высказываниями о других поэтах невольно напрашивается, согласитесь, на какое-то сравнение. И оно, сравнение это, бывает и не в его пользу. Ну так, кое в чем иногда бывает. Что ж, в мире поэзии случаются порой и такие чудеса.
...Ну, взять хотя бы того же Евтушенко. Как ни крути, а даже простой человечности в стихах Бродского меньше, чем у него. "Перемешаны наши дыханья, перепутаны наши следы", – всё же Евтушенко сказал, не Бродский, и вряд ли это случайно. Он, наверно, острее это чувствовал.
Но и Евтушенко не дождался от нас за это взаимности. И зря, наверно, мы так неблагодарны. Ведь именно поэты определяют климат в обществе, создают в нем определенную доброжелательную атмосферу... во всяком случае так это представляется моему утопическому сознанию. Нам, маленьким человечкам, тоже ведь нужно, чтобы кто-нибудь помнил о нас и, может даже, грустил. Ну, хотя бы изредка. Ну хотя бы так, как этот вот щеголь Евтушенко, который не раз и не два пожалел нас, иногда может даже спьяну. Ну хотя бы вот это помните, как вздохнул он однажды, сидя на своей завалинке, где "чья-то песня чуть с горчинкою эхом звезды шевелит". Слушал, слушал он эту песню, расчувствовался, слушая, и вздохнул:
Ты скрипи, скрипи, завалинка,
Помолись за наш народ,
И за Диму, и за Владика,
И за многих наперед.
И еще "идут белые снеги", – сказал...
Идут, идут.
Сколько б чепухи он ни написал (а, по правде говоря, – многовато, конечно, написал), за эти божественные строчки должно ему, по справедливости, воздасться, ну хотя бы там, на небесах. А если повезет, то может и здесь, на земле, – от благодарных и чутких потомков, которые вдруг да не пройдут равнодушно мимо, как прошли мы с вами.
...Зря прошли. Авось, да поменьше б злобы промеж нас теперь было. Да чего уж там мечтать.
...А еще помните, Ахмадулина когда-то произнесла:
Это я – человек-невеличка,
всем, кто есть, прихожусь близнецом,
сплю, покуда идет электричка,
пав на сумку невзрачным лицом.
Мне не выпало лишней удачи,
слава богу, не выпало мне
быть заслуженней или богаче
всех соседей моих по земле.
Плоть от плоти сограждан усталых,
хорошо, что в их длинном строю
в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою –
позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними, как слово и слово
на моем и на их языке.
Хорошо ведь сказала, правда? Хоть все сто томов Нобелевского лауреата пролистайте – не найдете у него таких слов.
И как это я сразу про них не вспомнил?
Ну вот, как всплыли они в моей памяти, так и начала утихать моя грусть. И едва даже совсем было не утихла, да что-то вдруг помешало. Не припомню даже сейчас, что именно. Ну, неважно. Важно другое: не понимаю я, братцы, чем они кому-то не угодили – соловьи старого времени, поэты-шестидесятники, держащиеся просто и незаносчиво? Что, разве не прекрасны их слова? А по-моему, что-то очень даже золотое в них.
...Евтушенко, Ахмадулина... А Юрия Смирнова помните? Позабыли уже, конечно.
...Ну да вот что он сам, предвидя, должно быть, грустную нашу забывчивость, написал когда-то:
Звезды светятся не часто,
Всех не видно.
За невидимых отчасти
Мне обидно.
Очень стоящие звезды
Есть меж ними.
Это мы не знаем просто
Их по имени.
1960
...Признаюсь, думал я, что традиция эта прервалась и всё осталось там, «в шестидесятых» (условно). «Вселенский пафос братства прощай, прощай, прощай», – как сказала об этом Вероника Долина. Да и что можно было думать другое, когда сам Булат Окуджава написал о тех, к кому он когда-то «прикасался плечами» (и это было счастье, а иначе откуда б явилась такая строчка), написал, наглядевшись и налюбовавшись: «спят спокойно на левом боку, изготовилось тело к прыжку.»
Думал я так, пока не прочел вот это:
Снег
Потом всё будет, позже, утром,
ну, а пока – ты крепко спишь,
пугаясь света, перламутра
покрытых первым снегом крыш.
В хрустальном дереве из сада –
век-древоточец выест ход.
Под белым пухом снегопада
застынет призрачный народ –
народец, полоротый, нежный,
наученный считать долги –
он обескровленной надеждой
накормит снегопад с руки.
Под полыньёй небес разъятых
на звёзды, белые от сна,
взлетят клочки газет и ваты
и трещиной пойдёт луна,
как яблоко в эмали тонкой,
в сорочке, в корочке, созрев,
от стука лопается звонко,
и открывает ранка зев
прекрасный, розовато-бледный,
благоухающий, как снег –
и ты над ним, продрогший, бедный,
усталый, тёмный человек,
не знающий такого чуда,
умрёшь, застынешь в первый раз,
не в силах ни сбежать оттуда,
ни отвести голодных глаз.
Мария Маркова
Поколение фронтовиков имело своих певцов. Эти стихи Марии Марковой посвящены современникам. По правде сказать, после ухода Окуджавы мне не довелось прочесть строчек, которые были бы так полны любовью и сочувствием к живущим. Так оно, это стихотворение, на одном дыхании написано, столько в нём нежности. Мне повезло: я его прочел, когда оно только родилось, лет десять назад, и померещилось мне тогда: а может, не всё еще потеряно.
"Полночный троллейбус плывет по Москве"...
2018
=========================
3
Святые бород не брили, да не в бороде дело
Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 12.08.20 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "Святые бород не брили".
Прекрасные иллюзии шестидесятых. Поэт Юрий Смирнов, режиссер Станислав Ростоцкий, актер Вячеслав Тихонов, актриса Ирина Печерникова
«Я люблю вас люди! Вы хорошие.»
...Все-таки удивительно, что слова эти были когда-то произнесены. Вспоминаешь их и думаешь: неужели нашелся чудак, сказавший такое? Это ж надо было так подставиться! Такая фраза – царский подарок любому зубоскалу.
...А может просто человек только что двести грамм со своим лучшим другом в подъезде принял и решил сделать это фактом литературы?
Но вот какое чудо: он не только не свалился после такого восклицания в ближайшую лужу, а очень внятно разработал тему, доказав, что был при этом в своем уме и твердой памяти.
Но кто же мог это сделать? Кто это был? Он пел? Играл на виолончели? Рисовал? Он ощущал чужое страдание более остро, чем свое? И это был главный его талант?
Спросите об этом учителя истории из фильма «Доживем до понедельника» . Человека не такого уже молодого, очень обаятельного, томящегося, как Лермонтов, напрасно растрачивая в пустыне жар своей души. Спросите князя Андрея Болконского. Спросите, наконец, Штирлица, он человек осведомленный. А лучше всего спросите самого Вячеслава Тихонова, так волшебно вжившегося в эти роли, а потом с дрожью в голосе читающего «Малую землю» – эту памятную всем эпопею дорогого Леонида Ильича.
Ему первому доверено было произнести ее строки. И он сделал это так, что только и осталось всем счастливцам, слышавшим это чтение, обнять его, любить и плакать над ним и над великой книгой, озвученной его незабываемым голосом.
( До сих пор идут споры: сам ли Леонид Ильич своей собственной рукой написал этот свой «Тихий Дон» или...)
...Ну, это я зря съязвил. У кого из нас нет собственных грехов. А все-таки он очень хорошо и убедительно сыграл роль учителя в фильме «Доживем до понедельника». А когда они – актер Вячеслав Тихонов с актрисой Ириной Печерниковой – остаются вдвоем в классе (в конце фильма, если помните), это – я и теперь готов поклясться! – самая прекрасная пара «изо всех прошедших по земле людей». О, будь у меня талант Микеланджело!..
Но вы уже недоумеваете, должно быть, к чему я все это говорю?
Да вот, случилось мне недавно опять посмотреть этот фильм, и опять меня поразили слова этого обаятельного преподавателя, про то, что именно «дар ощущать чужое страдание более остро, чем свое, рождает бунтарей и поэтов» .
Как они прекрасны – бунтари и поэты – подумалось. Да и вообще, какие же мы, люди, необыкновенно, необыкновенно хорошие! На ком ни остановишь взгляд – он не хуже или, на худой конец, почти что не хуже этого лейтенанта Шмидта, про которого рассказывал историк своим ученикам.
Ну как, скажите, не мелькнуть хоть на минутку этой живительной мысли, глядя на юные лица школьников, внимающих своему вдохновенному наставнику. И недоумеваешь только: ну почему он все чем-то недоволен? Ну правда, трудно понять, чего ж ему хочется от них большего, что он за максималист такой. Недостаточно что ли ему этой демонстративной неявки на урок, показавшей их немалую моральную силу. Или он хочет внушить этим внукам лейтенанта Шмидта идеалы, которых не было у его детей? Не опасный ли он человек?
Ну это, конечно, смотря для кого опасный. Не хотел бы я быть тем бедолагой, кого станет он справедливо обличать в свою вдохновенную минуту, хоть и тяжки мои грехи.
Но как же он прекрасен, рассказывая детям о прекрасном человеке! Как прекрасны лица детей, слушающих его затаив дыхание. «Я люблю вас люди! Вы хорошие», – ну как тут не вспомнить эти слова. Невольно веришь, что и мы храним в себе что-то от этого огня.
.
Но когда кино закончилось волей-неволей пришлось возвратиться с небес на землю.
Ну что ж – подумалось – затишье ушло, райские сны улетели, вряд ли кто-то даже с очень пьяных глаз так сегодня очаруется плывущим перед его глазами людским потоком.
Да и небесные ангелы строги и врать не приучены. Станут ли они диктовать земным творцам идеи, позволяющие тем сочинять такие строчки и такие фильмы? Как-то это немножечко сомнительно...
...А если что-то такое и приснится иногда белокрылам небожителям, то это ненадолго. И теперь уж нам всем – по грехам нашим видно – впору вспоминать совсем другие слова. Ну вот эти хотя бы:
Что ж, век иной. Развеяны все мифы.
Повержены умы.
Куда ни посмотреть – все «скифы, скифы, скифы...
Их тьмы, и тьмы, и тьмы»
Сказал это когда-то Булат Окуджава, и вряд ли строчки эти устарели.
...И все же, вспоминая ту, произнесенную когда-то безоглядно-оптимистичную фразу, с которой я начал эту заметку, хочется повторить вслед за Вячеславом Тихоновым: «Наивно? Да. Ошибочно? Да. Но я приглашаю вас не рубить сплеча, а почувствовать высокую себестоимость этих ошибок.»
Все-таки, хорошо ведь, что было это сказано, что почудилось хоть однажды кому-то что-то такое хорошее, что в конце концов должно победить когда-нибудь что-то такое плохое. «Ведь кто-то что-то произнес и что-то в этом было». Не все ведь один только мрак да мрак.
...Я люблю вас люди! Вы хорошие.
Оглянитесь, люди, на себя:
Вы – как альпинисты с тяжкой ношею
На вершину лезете, сопя.
Временами муторно, несладко –
Хлещет ливень, стелется туман.
Только снова скатана палатка,
Снова неба матовый экран.
Это наша горькая удача –
На вершину лезть, дерзать и сметь!
Не карабкаться нельзя! Иначе –
Неподвижность, косность, то есть смерть.
Не сгибайтесь под тяжелой ношею
и друзей старайтесь поддержать...
Вы поверьте в то, что вы хорошие,
Будет легче на Земле дышать.
Написано это было в 1964 году Юрием Смирновым. Был он одним из – как их теперь называют – шестидесятников, как, впрочем, и создатель фильма «Доживем до понедельника».
Как по мне, они были святыми, хоть и атеистами, – эти шестидесятники. Можно ли помыслить, чтобы великолепный Бродский, их аристократический современник, стал что-то такое кричать «над этой темною толпой непробужденного народа». А они кричали. И не боялись прослыть дураками, так велика была их любовь. Безответная, конечно. Да и какой мог быть ответ? «Посмотрим, как он сломит шею!» – вот и вся реакция на эту любовь. Вполне ожидаемая реакция того самого «непробужденного народа». Да про это ведь еще Некрасов писал.
Вот и он, Юрий Смирнов, был одним из них, из этих, может быть, последних на свете оптимистов-шестидесятников.
***
Я по натуре своей застенчив,
Камня нет у меня за душой.
Мне бы еще на голову венчик,
И я совсем библейский святой.
Разве что нет бороды до пупа,
Святые бород не брили.
А я бы брил, да природа скупа –
Ни волосинке на рыле.
По совести б надо – меня в образа,
Вроде страдальца-пустывнника,
И чтобы ценилась моя слеза
Никак не меньше полтинника.
Так нет, не поймете, вам – жгись на костре,
Стони и корчись распятием.
А может, страданья мои острей,
Чем у библейской братии.
Останусь тише поросшего пня,
Буду – само смирение.
А что до апостолов – это брехня
И больше так, для сравнения.
Симпатично, правда?
Хороший поэт, да. Давно ушедший, позабытый, к сожалению. Всё уходит, всё проходит. Всё как он сам когда-то сказал:
***
Этот сон зеленый неужели
Вдруг пройдет, как все проходят сны?
Станут углем сумрачные ели,
Янтарем пахучий сок сосны.
Да и мы с железками своими
Образуем отложений слой
Вроде тех, что нынче носят имя –
Каменноугольный, меловой.
Небеса над толщею слоеной
Будут в звездах, словно решето,
А меж ними дух неугомонный,
Воплотиться ищущий во что.
=============================
4
Кто раскрутил Тютчева до культового статуса
Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 17.06.20 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "Мне Шекспир никогда не нравился"
Красивым, двадцатидвухлетним, мечтающим о славе, посвящается
В столичном немолкнущем гуде,
Подобном падению вод,
Я слышу, как думают люди,
Идущие взад и вперед, –
написал Маршак, и ему можно позавидовать.
Впрочем, с появлением Интернета кое-что стало слышно и нам, не таким, конечно, искушенным и проницательным, как Самуил Яковлевич, но все же... К мнению жены и детей добавились в изрядном количестве и мнения людей совершенно незнакомых, но прекрасно слышимых. Это ли не чудо?
Что касается меня, то, в силу моих склонностей, мне особенно интересно бывает узнавать мнение литераторов по тому или иному поводу и, если взять шире, людей, которым литература не совсем безразлична. Я не гонюсь за модой, мнения давно ушедших творцов мне так же интересны, как мнения современников. И рассуждение того же Фета насчет того, что "кто, мол, не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик" меня возмущают, как будто это написано сегодня в газетной передовице.
Ну конечно – думаю я – у него, у Фета, были свои проблемы, но нельзя же переносить эти тяжелые размышления на всех. Да, в молодости он сумел остановить майское утро и потом семьдесят лет любовался его сиянием. И после этого уходить, когда приблизился наконец неумолимый срок, безусловно, было горько. Но причем здесь мы? Мы-то разве не лирики? Но бросаться с седьмого этажа, между прочим, не собираемся.
Ох уж эти безгранично человеколюбивые идеалисты с этой своей "безмерностью в мире мер", – чего они только не придумают, чтобы чувствовали мы себя не в свой тарелке.
Ну пошутил, пошутил. Поскольку я не литературовед, умеющий решительно и без ненужных сомнений расставлять всё и всех по полочкам (что является, конечно, результатом глубокого предварительного анализа), то только и остается мне шутить.
Но и тут не добиться мне больших успехов. Никогда в жизни не написать мне такого, например: "Афанасий Афанасьевич Фет – русский поэт и лирик, который имеет немецкое происхождение. Несмотря на это, он был одним из самых утончённых поэтов, что, однако, тем не менее, не мешало ему быть великолепным помещиком и управленцем."
Ну, Зощенко ведь! А размещено это творение на самом обыкновенном интернетовском сайте и написано оно, между прочим, безо всякой претензии на какой-то там юмор. Упаси Боже! Совершенно всерьез написано. Автор этого шедевра явно не понимает своего потенциала.
Ну-ка посмотрим, о чем еще они пишут, эти "идущие взад и вперед" прохожие, думающие исключительно о литературе?
Вот интересное размышление Владимира Солоухина:
"Маяковский рождает соблазн к подражанию, и действительно многие пытаются подражать ему, очень многие. Блок не рождает такого соблазна. Гора, как бы высока она ни была, зовет вскарабкаться на нее. Белоснежное пышное облако выше такого конкретного желания. Им любуемся, понимая всю его недоступность."
Ну, вот тут я соглашусь, пожалуй. Всё так, только давно вышедшего из моды Маяковского, как мне думается, можно безо всякого ущерба заменить в этом высказывании на Бродского. Вместо Блока мог бы быть Фет, но это не суть важно.
Не подумайте только, что я не уважаю Маяковского – еще как уважаю – просто констатирую факт. Да ему, я думаю, все эти подражатели которых когда-то было так много, ему-то они вовсе и не нужны, да и надоели, наверное. Там, в вечности, есть ему с кем коротать время и без них. А подражатели... Да, у него они были когда-то, а вот у Блока и Фета их не было. Ну ведь действительно: что они, эти подражатели и эпигоны, могут взять у Блока или у Фета? Еще меньше, чем у Пушкина. А про Пушкина одна юная поэтесса правильно сказала:
Прогулки с Пушкиным – скучней занятья нету.
Гуляйте с Толиком и Славою по свету.
Счастливые Толик и Слава!
Еще одна поэтесса, кстати, сообщила, что настоящие поэты вообще обходятся без предшественников. Тоже в Интернете прочел.
Интересное место этот Интернет. Начнешь иногда читать и, незаметно разгоняясь, чувствуешь внезапно, что несешься неведомо куда с высокой крутой горы.
Вдруг мелькнет перед твоим ошарашенным взором такое – аж дух захватывает:
"Лев Николаевич Толстой, с моей точки зрения (которую разделяют в литературных кругах), ничего особенного в литературе не сделал. Он просто написал несколько популярных романов."
Ух!
Тут самое пикантное про литературные круги, по-моему. Ох и занимательно было бы там вращаться!
Ну, а уж где Толстой, там и Достоевский обязательно. Это как у Хармса: Пушкин об Гоголя, Гоголь об Пушкина... До сих пор спотыкаются.
(Но это уже будет высказывание другого человека. Хочу предупредить: у каждого из мнений, которые я здесь привожу,– свой отдельный автор):
"Достоевский вообще тёмный и мрачный писатель. Раньше он мне очень нравился, а сейчас мечтаю вынести в сад кресло-качалку, развести костёр, положить по правую руку книги из моей библиотеки и подкидывать их в костёр: "Братья Карамазовы "– в костёр; "Война и мир" – в костёр; " Мастер и Маргарита " – обязательно в костёр, тем болеее " рукописи не горят", вот и посмотрим, как они не горят. "
Вот Марина Цветаева "испускающая потоки поэзии по любому поводу". Нет, мне так не сказать! Не умею я так обаятельно формулировать и никогда уж, конечно, не научусь.
Ну, а вот и сам Шекспир на огонек пожаловал:
"Признаюсь, что мне Вильям Шекспир никогда не нравился. Но читал когда-то. Да и русские классики тоже не нравились…"
Ну что ж, насильно мил не будешь, хоть и не позавидуешь им, этим русским классикам и этому господину Шекспиру. Да, не позавидуешь, конечно. Но что же делать?
А вот что:
" Я полагаю, что нужно следовать своему настроению и об этом писать." (Это опять же мнение нашего строгого судии, так сурово обошедшегося с Шекспиром. Очень, по-моему, интересное суждение профессионала.)
Ну и вот вам еще одно заявление напоследок:
"Я всегда задаю себе вопрос – кто его классиком назначил? Кто его раскрутил до культового статуса?"
...А это наш, пока еще мало кому известный современник, вгрызается в постамент Федора Ивановича Тютчева, который до сей поры был, как известно, "наш патент на благородство". Ну что ж, ничто не вечно.
...Как я уже сказал, за каждой из приведенных здесь цитат стоит отдельный человек. Личность. Выборка, как видите, довольно представительная.
Вы, конечно, помните строчки Ахматовой: "Когда б вы знали из какого сора растут стихи, не ведая стыда..." Но, признайтесь, до сих пор не знали вы, в какой сор превращаются прославленные биографии, едва лишь какой-нибудь острый на язык потомок задумается о них и публично выскажется. А это нынче – с пришествием в мир Его Величества Интернета – случается довольно часто. Произнесенное слово звучит сегодня гулко и разносится далеко. Боюсь только, ваша мечта о поэтическом бессмертии немножечко потускнела теперь, когда вы это узнали.
Скажите правду: горит ли в вас еще "Угрюмый, тусклый огнь желанья" (желанья, разумеется, славы) после прочитанного сегодня?
О эта коварная слава! Кто только о ней не мечтал. Хорошо об этом сказал Евгений Винокуров:
И сколько мальчиков, сгорая,
Погибло, вскинув руки к ней!..
А кто ж вошёл в те двери рая,
В тот сон классических теней?
Кто ж отхлебнул от этой чарки?..
Кто будет в зелени густой
Один стоять, сутулясь, в парке
Над городскою суетой.
=====================================
5
Я к ним прикасался плечами
Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 29.07.2020 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "Я к ним прикасался плечами"(Это строка Окуджавы)
Другое название – Бархатный сезон социализма
Детство, детство... Позади – ничего, впереди – дали. Хочешь посмотреть, что там, – нет ничего проще: берешь билет, идешь в кино. Там, на экране, предупредительные милиционеры, готовые в любой момент прийти тебе на помощь, там уверенные в себе рабочие, там немного растерянный и смешной, но по-своему симпатичный интеллигент, там обаятельный советский разведчик. Выходишь из темного зала и долго щуришься от яркого света.
Приходит вечер, зажигаются огни, мелькают за занавесками тени. Ты совсем не знаешь, кто там, но слышишь вдруг: «Здесь живут мои друзья и дыханье затая в ночные окна вглядываюсь я», – и почему-то замирает сердце.
На базаре продают ландыши.
«Ландыши, ландыши – первого мая привет...»
Какой волшебный голос у Гелены Великановой!
Ты еще не знаешь, как презирает эту песню Булат Окуджава. Она, наверно, того заслуживает: он редко ошибается. Но ты ее любишь, хоть и никогда б не посмел при его жизни в этом признаться. Так уж вышло. Кажется, по-научному это называется импритинг.
Она совпала с твоим детством, когда по земле ходили не люди, а их небесные двойники, и у молодых крылатых женщин – у всех до единой – были такие голоса, какие только и могут быть у этих райских созданий.
А ведь у Гелены Великановой и вправду был дивный голос.
...И потом, гораздо позднее, но теперь уже тоже в далеком девяносто восьмом году, побывав на одном концерте, не слишком даже и профессиональном, где молодые, очень молодые люди ( «без морщинки, без проседи», – как сказала бы нежная Новелла Матвеева) пели очень светлые бардовские песни, ты, почему-то ошеломленный их, может быть, и не таким уж великим пением, думаешь: а все-таки какое счастливое это было время – бархатный сезон социализма! И пишешь вот это:
..А все-таки какое счастливое это было время – бархатный сезон социализма. Незлобивый диктатор лениво, только по обязанности, бубнит очередной никому не нужный доклад. Разомлевший палач дремлет в укромном уголке. Надо всею страной тихий, безмятежный и почти бескровный полдень. Летят по небу дивные облака фасона шестидесятых. Навсегда останутся золотые сны, которые успели присниться поэтам в минуту райского затишья. Сны о том, как сошло однажды небо в квартиры, в улицы, в вокзалы, в толчею, в давку. И перемешались людские дыханья, и перепутались людские пути, и слились разные дороги в одну общую судьбу. И такой заманчивый свет разлился вокруг, что сам принц Гамлет, гордый и насмешливый, не выдержал: надел демократического покроя пиджак, шагнул и влился в московскую толпу.
И произнесла тогда Белла Ахмадулина:
Мне не выпало лишней удачи,
слава Богу, не выпало мне
быть заслуженней или богаче
всех соседей моих по земле.
Плоть от плоти сограждан усталых,
хорошо, что в их длинном строю
в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою —
позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними, как слово и слово
на моем и на их языке.
И сказал Булат Окуджава :
«Я к ним прикасался плечами…»
И зазвучала в домах гитара. И поплыли дома, как пароходы, в голубую, счастливую даль.
...А сегодня в далеком от Москвы Чернигове поют чудесные его «Горожане» «и нет усталых и больных и виноватых нет» и всего того грустного, что легло между людьми и странами тоже как будто нет.
...Конечно, это были иллюзии, о которых не стоило б и говорить. Но посмотришь, бывает, какое-нибудь старое простоватое кино, снятое, конечно, не таким уж простоватым пройдохой-режиссером по сценарию другого такого же прожженного демиурга, и так глупо вдруг заноет сердце...
...А вы замечали, что в особенно светлые дни, в какое-нибудь райское майское утро, человек делается иногда особенно раздражительным и нетерпимым? Бывает даже, какой-нибудь добрячок становится тогда злым, как юный Лермонтов. Я думаю, это потому, что в такие дни особенно остро чувствуется разница между тем, что есть, и тем, что могло бы быть. Ласковое солнышко – насмешливый провокатор.
===================================
6
Воспитание чувств без участия педагога
Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 14.10.20 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "И в этот миг он запел"
Литература и физиология
...Это, конечно, было озарение. Внезапная, как молния, мысль. Испуганные соседи говорят, что услышали среди ночи громовой хохот, доносившийся из его квартиры, и подумали, что он сошел с ума. Но они ошиблись. Это самое естественное объяснение переполошившего всех дикого смеха оказалось неверным. Когда они вломились в его комнату, он как ни в чем не бывало сидел за письменным столом и что-то писал. И он сам, и вещи в его квартире были целы. Самый придирчивый взгляд ничего странного бы не заметил.
Незваные гости оторопели. Пришлось извиниться.
Случай этот с Юрием Нагибиным я выдумал. Так или не так это было, я не знаю. Но даже если ничего этого не произошло, не вижу причины, которая заставила бы меня отказаться от моей фантазии.
Не вижу резона в этом еще и потому, что уж очень это происшествие соответствует истории, которую я сейчас вам расскажу. Во всяком случае, так мне представляется. А вы уж рассудите сами, прав я или не прав. Не знаю, разделите ли вы мою радость, позабавит ли вас так же, как меня, этот рассказ, сама идея которого...
...Да, все дело, конечно, в самой задумке, лежащей в его основе. Поглядев на нее, небеса (а может, наоборот – подземная братия) расщедрились: исполнение – несомненно под их диктовку – ни на йоту не уступает блестящему замыслу.
История, изложенная в нем, настолько замечательна, что даже неприятные физиологические детали, которые легко могли бы испортить впечатление, ей не повредили.
Нисколько не повредили!
...Называется эта вещь «Страдания ценсора Красовского». Короткий рассказик, напечатанный когда-то в журнале «Юность», N4, за 1988 год.
(Давненько, да. Ну, что поделаешь: я и сам не молод, вот и вспоминаю старину. Ну-ка вы, молодые, вспомните что-нибудь не хуже этого!)
Не могу отказать себе в удовольствии коротко его пересказать.
Надеюсь, кто-то хотя бы в моем изложении услышит (у многих ведь и правда не хватает времени на чтение), заинтересуется, а, может даже, и прочтет потом сам рассказ: жалко ведь пройти мимо такой вещи.
Ну вот, как явствует из названия, служил этот бедолага Красовский по цензурному ведомству. Пушкин, Баратынский, Тютчев (довольно популярные в доинтернетовские времена авторы) всегда имели в его лице своего первого читателя. Вряд ли это доставляло им большое счастье, да и ему ни одна их строка не принесла ни разу ни малейшего удовольствия. Личность была весьма серая. Попросту говоря, грубый чурбан. Хам и невежда, душитель литературы.
Однажды он занемог: что-то произошло с его желудком.
...Как бы об этом поделикатнее сказать... Ну, в общем...(Извините, это не мое: это пересказ, напоминаю.) Он... Ну ладно, я шепотом: он, видите ли, никак не мог оправиться.
Продолжалось это несколько дней, которые показались ему вечностью. Он так отчаялся, что приготовился к самому худшему.
Но – небеса милосердны – и на какой-то там день своей пытки во сне, лежа в своей кровати, он...
...Проснувшись, страдалец понял, что произошло, испытал, естественно, ни с чем не сравнимую радость и облегчение (как испытал бы, несомненно, любой из нас, оказавшись в его положении.)
И тут – о чудо! – до него впервые дошло слово поэта. Крылатая пушкинская строфа всколыхнула и понесла освобожденную душу. И в этот воистину звездный миг он запел.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
...Он лежал и пел, и слезы счастья катились по его лицу.
Ах, какая незабываемая картина! Лежит человек в кровати – весь с ног до головы в... (ну вы поняли в чем) – и в первый раз в своей жизни в эту минуту всей душой чувствует, что такое искусство!
Что-то в этом есть символическое, не правда ли? Был бы я живописцем, обязательно попытался б изобразить это на холсте, скромно прикрыв, конечно, некоторые подробности, которые бы только угадывались. Ну там – выражение глаз, запечатленный на лице опыт пожилого человека, морщины на челе – следы возвышенных дум, благородная седина и тому подобное. А главное – порыв! Не библейский сюжет, конечно, но...
...Такой вот пример воспитания чувств без участия педагога.
Что было потом уже не так важно. Потом он пришел в норму, стал самим собой и, естественно, продолжил делать свое черное дело.
Ну вот, собственно, и все. Думаю, лучше обойтись на этот раз без морали. Все мы люди, все мы человеки. Что там Лермонтов про человека написал?
«...Пускай не ищет он причины чужим страстям и радостям своим...» – так, кажется.
Особенно радостям своим, конечно.
==============================
7
А вот об этом Чичибабин сказал лучше Бродского
Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 02.09.20 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "Я с родины не уезжал".
Чуть меньше единицы, чуть грандиозней Вселенной
Заговоришь о Бродском, и сразу маячат перед тобой силуэты мраморных статуй в далеком Риме. Кто знает, услышали б мы когда-нибудь их непринужденные разговоры, если б не колдовство его музы. Искусный Пигмалион – и тот не смог бы придать такую жизнь этим фигурам.
Беседуют, перемывают косточки своим знакомым. И всё-то им про них – а в их лице, конечно, и про нас (что на этой земле меняется?) – известно, так что даже зевают они, расслабленно и лениво обсуждая их (а, скорее, все-таки наши) судьбы. Вековая скука застыла на их каменных лицах.
–А эта, худощавая, но с толстыми ногами, знаешь, что с ней приключилось?
–А тот...
Ну, Бог с ними. Возможно, вам вспоминается иное, и вы видите перед собой маршала Жукова и блеском маневра почти не уступающего ему древнего полководца Ганнибала. Может, золотое перо поэта оживило для вас туманные подробности великих битв...
Война и мир – все можно найти у него. Бродский удостоился особой милости: суровые наши повелители – Пространство и Время – никогда не препятствовали ему по-свойски окликать себя (иногда чуть ли не ежеминутно, но всегда, должно быть, не без повода) и заглядывать в отдаленное и недавнее прошлое. Удивительно ли, что он беспрестанно этим пользовался: не отказываться же от такой синекуры.
А ведь и вправду – редкая удача! Наш, по большей части скучноватый «на всех широтах» мир, нечасто бывает так щедр даже к избранному им художнику. Вечное разочарование, кажется, с самого рождения написанное на лице этого счастливчика, не должно вводить нас в заблуждение. Как не преклоняться перед его даром.
Что ж, и я снимаю шляпу перед великим капитаном. И я, затаив дыхание, стараюсь не пропустить ни единого звука из его чудесной речи, а потом, случается, годами думаю, что значила та или другая его фраза.
Но грустно мне становится, если случайно упадет мой взгляд на старинные церкви.
Кажется мне тогда, что сама древняя Русь сиротливо мнется в сторонке, пока мы слушаем его занимательные истории, что грустит она, как Пенелопа, об изменившем ей Одиссее.
Сдается мне, что этим пронзающим небо куполам хотелось бы услышать от него о чем-то более близком и родном, о том, может быть, главном, чем полно было еще недавно Пространство и Время вот тут, у их подножия, что, может, возвышало разбредшихся теперь в разные стороны, но смотревших на них когда-то вместе детей Адама. Или, хотя бы, казалось, что возвышало?
Да, об этом самом – о том, что связывало друг с другом эти толпы людей, если их правда что-то связывало. Об этом написал другой...
И скажу вам как на духу: как ни велик Бродский (может, правда в его стихах вся наша Вселенная уместилась и даже немножечко сверх того), все же об этом тот, другой, сказал лучше.
...Жил – и не так уж давно – между нами человек. Если кто-то на свете еще верил в людское братство, то это был он. И потому, наверно, дано было именно ему сказать о том, что случилось с родиной. Сказать человечно, просто, без надрыва. Не сказать – выдохнуть. Просто добавить чистую свечу своей души к ее древнему свету. А нам осталось только любоваться ею. И вспоминать невесть куда подевавшихся серого волка и Аленушку, горевавшую когда-то над задумчивым ручьем. И лучшее, может, свое стихотворение так он и назвал: «Плач по утраченной родине» . Перечитайте, кто забыл.
Борис Чичибабин «Плач по утраченной родине» .
ПЛАЧ ПО УТРАЧЕННОЙ РОДИНЕ
Судьбе не крикнешь: "Чур-чура,
не мне держать ответ!"
Что было родиной вчера,
того сегодня нет.
Я плачу в мире не о той,
которую не зря
назвали, споря с немотой,
империею зла,
но о другой, стовековой,
чей звон в душе снежист,
всегда грядущей, за кого
мы отдавали жизнь,
С мороза душу в адский жар
впихнули голышом:
я с родины не уезжал –
за что ж ее лишен?
Какой нас дьявол ввел в соблазн
и мы-то кто при нем?
Но в мире нет ее пространств
и нет ее времен.
Исчезла вдруг с лица земли
тайком в один из дней,
а мы, как надо, не смогли
и попрощаться с ней.
Что больше нет ее, понять
живому не дано:
ведь родина – она как мать,
она и мы – одно...
В ее снегах смеялась смерть
с косою за плечом
и, отобрав руду и нефть,
поила первачом.
Ее судили стар и мал,
и барды, и князья,
но, проклиная, каждый знал,
что без нее нельзя.
И тот, кто клял, душою креп
и прозревал вину,
и рад был украинский хлеб
молдавскому вину.
Она глумилась надо мной,
но, как вела любовь,
я приезжал к себе домой
в ее конец любой.
В ней были думами близки
Баку и Ереван,
где я вверял свои виски
пахучим деревам.
Ее просторов широта
была спиртов пьяней...
Теперь я круглый сирота –
по маме и по ней.
Из века в век, из рода в род
венцы ее племен
Бог собирал в один народ,
но божий враг силен.
И, чьи мы дочки и сыны
во тьме глухих годин,
того народа, той страны
не стало в миг один.
При нас космический костер
беспомощно потух.
Мы просвистали свой простор,
проматерили дух.
К нам обернулась бездной высь,
и меркнет Божий свет...
Мы в той отчизне родились,
которой больше нет.
Стихотворение это 1992 года
2020
================================
8
Заметка эта была опубликована с сокращениями в "Независимой газете" от 05.10.22 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "Случай с Беллой Ахмадулиной". Здесь она целиком.
Одна невинная шутка, вызвавшая однажды нешуточный гнев ценителей поэзии
«И если вы слишком душой огрубели – Идите смягчиться не к водке, а к Белле. И если вам что-то под горло подкатит – У Беллы и боли и нежности хватит» – написал о ней Высоцкий. Он, конечно, был прав, и тот факт, что мало кто столько своих стихотворений посвятил товарищам по поэтическому цеху, сколько посвятила она – еще одно свидетельство его правоты. И каких стихотворений!
Тем более странно вспомнить, что именно за одну из таких вещей ей когда-то сильно досталось от просвещенной аудитории.
Недавно в интернете я опять встретил ту же самую реакцию на строку Ахмадулиной, вызвавшую в свое время нешуточную злобу у некоторых ценителей поэтического слова.
«Какая наглость!» – произнес поэт, прочитав у нее:
«за Мандельштама и Марину
я отогреюсь и поем»
Наткнувшись на это замечание, я смутно припомнил, что что-то такое уже слышал и решил первым делом перечитать эту вещь. Захотелось освежить ее в своей памяти.
Перечитал... Ну что сказать? Пустячок. Позвали на обед, подумаешь!
Вам, конечно, интересно, кто позвал. Да вот: «Жена литературоведа, сама литературовед».
Ну, то есть ее, как свадебного генерала, пригласили, чтоб настоящий живой поэт за столом ученых литературоведов присутствовал.
А только зря она усмехнулась, когда это поняла. «Ах да – подумала – вы хотели бы гораздо более известных любимцев муз к себе пригласить, – ну, Мандельштама и Марину, например, – да вот незадача: их и на свете уже нету. Пришлось мною ограничиться. Ну ладно, поприсутствую я у вас. Покушаю хотя бы за них.»
Дорого же ей обошлась эта усмешка.
Как посмела! Какая наглость! Поставить себя в один ряд с Мандельштамом и Цветаевой!
Накинулись на нее утонченные знатоки поэзии яростно, как цепные псы. Накинулись так, будто и впрямь это она из тарелок святого Осипа и святой Марины пообедала, оставив их навсегда голодными.
А тут еще и литературоведы на нее обиделись, которых она задела. (По недостатку опыта и мудрости, конечно. Молодая еще была. Она потом сама говорила, что стала по-другому смотреть на литературоведов.)
Ну это я чисто умозрительно рассуждаю – про литературоведов. Мне не известна их реакция на это стихотворение. Но я бы сам не стерпел, если б был одним из них. И только научная объективность удержала бы меня, может быть, от резких слов в ее адрес. Впрочем, может быть, и не удержала бы. Ну как сдержаться, услышав такое:
Затем мы занялись обедом.
Я и хозяин пили ром,
нет, я пила, он этим ведал,
н все же разразился гром.
Он знал: коль ложь не бестолкова,
она не осквернит уста,
я знала: за лукавство слова
наказывает немота.
Он, сокрушаясь бесполезно,
стал разум мой учить уму,
и я ответила любезно:
«Потом, мой друг, когда умру,
вы мне успеете ответить.
Но как же мне с собою быть?
Ведь перед тем, как мною ведать,
вам следует меня убить».
Это она сказала за обедом хозяину. Но все окончилось благополучно, во всяком случае, в стихотворении. В реальной жизни, думаю, все оказалось не так лучезарно.
Мы помирились в воскресенье.
– У нас обед. А что у вас?
– А у меня стихотворенье.
Оно написано как раз.
Представляю, сколько ей пришлось претерпеть, бедной. Сколько «смущенья, надсады и горя» приняла она за эту невинную шутку. Вряд ли, ох, вряд ли эти самые литературоведы в жизни своей руководились самой главной заповедью которой следовало бы руководствоваться современному человеку: Прощай ближнему своему обиды легко, как прощаешь ты их своему начальнику.
Ну, это, конечно, мои догадки, может, ничего такого серьезного и не случилось, но то, что ее порицали за недостаточно почтительное обращение с дорогими именами в этом стихотворении, я помню.
Да оно-то хоть и шутка, а меня вот не отпускает:
«за Мандельштама и Марину
я отогреюсь и поем»
...Такие человечные слова. Такая в них печаль.
Такое грациозное, изящное, непринужденно-шутливое, почти пушкинское стихотворение. (Кстати, намерение посоревноваться с Пушкиным проглядывает в нем очень явственно. И почти ведь удалось дотянуться до его планки. Чуть-чуть бы еще блеску!) И вот эта пронзительная строчка из него. Особенно она!
А ведь и кроме этого есть у нее такие слова о том же Мандельштаме, что разве тот, кто совсем уж не владеет святой наукой расслышать другого усомнится в их искренности.
В моём кошмаре, в том раю,
Где жив он, где его я прячу,
Он сыт! И я его кормлю
огромной сладостью! И плачу!
Андрей Битов, помнится, признавался, что сам едва не плакал над этими строчками.
Она-то сама умела ценить чужие стихи. Больше того – умела даже говорить о них. Какое слово не померкнет перед словом гения? А ее не померкло! Вот ее строки, посвященные Ахматовой:
...нет, глубже мыслимых глубин,
из пекла, где пекут рубин
и начинается природа,–
исторгнут, близится, и вот
донесся бас земли и вод,
которым молвлено протяжно,
как будто вовсе без труда,
так легкомысленно, так важно:
«...Дорога не скажу куда...»
Меж нами так не говорят,
нет у людей такого знанья,
ни вымыслом, ни наугад
тому не подыскать названья,
что мы, в невежестве своем,
строкой бессмертной назовем.
Много ли найдется строк, равных этим, сказанных о великой поэтессе?
А если вспомнить еще ее вещи посвященные Окуджаве! (Цитирую с сокращениями).
...А вчера колокольчик в полях дребезжал.
Это старый товарищ ко мне приезжал.
Зря боялась – а вдруг он дороги не сыщет?
Говорила: «когда тебя вижу, Булат,
два зрачка от чрезмерности зренья болят,
беспорядок любви в моем разуме свищет». ..
В это время открылась закрытая дверь.
Снег все падал и падал, не зная убытка.
Сколь вошедшего облик был смел и пригоже
И влекла петербургская кожа калош
след – лукавый и резвый, как будто улыбка.
Я надеюсь, что гость мой поймет и зачтет,
как во мраке лица серебрился зрачок,
как был рус африканец и смугл россиянин?
Я подумала – скоро конец февралю –
и сказала вошедшему: "Радость! Люблю!
Хорошо, что меж нами не быть расставаньям!"
Да, вот так: достигала она иногда в своем творчестве почти пушкинской высоты.
А ее гениальное: «Это я – в два часа пополудни повитухой добытый трофей...» – неужели кто-то его забыл?
Мне не выпало лишней удачи,
слава богу, не выпало мне
быть заслуженней или богаче
всех соседей моих по земле.
Плоть от плоти сограждан усталых,
хорошо, что в их длинном строю
в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою -
позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними, как слово и слово
на моем и на их языке.
Такой пленительный образ эпохи. Плачьте, кому не пришлось в ней жить! Ну, мечта, ну, иллюзия. Но ведь получилось – единственно и незабываемо получилось – об этой иллюзии, которая была у многих, об это фантоме, таком естественном для почувствоваших вдруг, что непомерное давление на их души чуточку ослабло, что государство немного подобрело, вышло ведь – и как чудесно вышло! – этот мелькнувший на миг в усталых сердцах сон о человеческом братстве воплотить в слова. И как же смешон будет тот, кто посмеет со смешком процитировать эти строчки, как же он сам будет смешон!
Пускай прибережет свой саркастический смешок для этих вот строчек: для них он более, чем уместен.
Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
(Павел Коган)
Потому что о времени большевиков плакать не будут, а об этом, может, и будут.
Да разве не заслужила она благодарность усталых сограждан одним только этим?
Но признательность соотечественников, надо сказать, иногда принимает странные формы. Не раз встречал я даже у собратьев ее по ремеслу – иногда даже у хороших поэтов – подозрительное желание как-то умалить ее творчество, едва ли не сбросить Ахмадулину с парохода современности. Ох, и многим же строгим ее судьям стоило бы подумать прежде, чем начинать говорить о ней!
================
9
Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 13.07.22 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "Цыпленок жареный".
Вариация на тему известной песни
«Ах ты, шарик голубой, грустная планета», сотрясают тебя эпидемии и битвы, никто не может быть уверен в своем завтрашнем дне, есть только один персонаж, за которого можно быть вполне спокойным.
Во времена моего детства песенка о нем была весьма популярна и вполне могла бы заменить собой государственный гимн, хотя, несомненно, уступала ему в торжественности. Да и сегодня он, конечно, не забыт, и будущее у него такое, что мы ему еще позавидуем.
Вы, я думаю, поняли, о ком я говорю. Да, это он. Идет себе и поет:
Была бы шляпа,
Пальто из драпа,
А к ним живот и голова,
Была бы водка,
А к водке глотка,
Всё остальное трын-трава.
Он, как и мы с вами, хочет, жить, но приспособлен к этому, надо признаться, гораздо лучше нас. Выживет где и когда угодно. А все потому, что совсем не нуждается в кислороде.
Может быть, века пройдут и останется на земле один только этот субъект. «Цыпленок жареный, цыпленок пареный», но, даже после такой термообработки, – живой. Нисколько не изменившийся, совершенно такой же, каким был во времена еще доисторические. И пусть кому-то он кажется вульгарным, все равно по своей всенародной известности, по популярности, по симпатии к себе публики и в веках не меркнущей славе, по готовности следовать его путями оставляет он далеко позади все остальные голоса, повествующие о людских судьбах. Как он мне надоел, этот разухабистый хмырь! Не знаю, как вам...
Гуляешь, гуляешь – всюду он с тобой. И если встречаешь вместо него что-то человеческое, кажется оно тебе чем-то невероятным. Неужели, думаешь, и такое на земле бывает. Вот недавно увидел одно стихотворение и чуть не зарыдал, ей-Богу. Пушкина вспомнил – про чувства добрые. Пушкин, Пушкин, думаю, вот какие стихи твои потомки пишут! Если по ним судить, то уж давно рай на земле настал. Вражда племен прошла, ложь и грусть исчезли...
Пушкин, Пушкин, как тебе все объяснить?
Дмитрий Кедрин
Кайсыну Кулиеву
Ночь поземкою частой
Заметает поля.
Я пишу тебе: «Здравствуй!»
Офицер Шамиля.
Вьюга зимнюю сказку
Напевает в трубу.
Я прижал по-кавказски
Руку к сердцу и лбу.
Искры святочной ваты
Блещут в тьме голубой...
Верно, в дни Газавата
Мы встречались с тобой.
Тлела ярость былая,
Нас враждой разделя:
Я – солдат Николая,
Ты – мюрид Шамиля.
Но над нами есть выше,
Есть нетленнее свет:
Я не знаю, как пишут
По-балкарски «поэт».
Но не в песне ли сила,
Что открыла для нас:
Кабардинцу – Россию,
Славянину – Кавказ?
Эта сила – не знак ли,
Чтоб, скитаньем ведом,
Заходил ты, как в саклю,
В крепкий северный дом.
И, как Байрон, хромая,
Проходил к очагу...
Пусть дорога прямая
Тонет в рыхлом снегу,–
В очаге, не померкнув,
Пламя льнет к уголькам,
И, как колокол в церкви,
Звонок тонкий бокал.
К утру иней налипнет
На сосновых стенах...
Мы за лирику выпьем
И за дружбу, кунак!
10 февраля 1945
=============================
10
Претензии Михаила Светлова к Толстому и Достоевскому
Заметка эта была опубликована с сокращениями в "Независимой газете" от 24.08.22 в приложении НГ EX LIBRIS под заголовком "Товарищи классики! Бросьте чудить!".
«Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана!», – сказал Маяковский, и невольно повторяешь про себя эту фразу, когда глянет на тебя с портрета суровый Лев Толстой или суховато-вежливый Чехов. Как строго смотрят они на нас, наши любимые писатели. Никакая кофта не скроет от них грешную душу. Их нездешняя проницательность вытащит на божий свет и представит на обозрение миру все твои несовершенства. А они, по правде говоря, не такие уж маленькие. Ты-то об этом знаешь да помалкиваешь. Дожил (что само по себе возмутительно) до своих более, чем серьезных лет и по-прежнему любуешься рассветами, как невинный младенец. И вот настал этот миг: раскроются сейчас эти гневные писательские уста и спросят: а где оно, твое святое недовольство собой? Или забыл ты великое слово Некрасова? Где оно – «то недовольство, при котором нет ни самообольщенья, ни застоя»?
То недовольство, что душе живой
Не даст восстать противу новой силы
За то, что заслоняет нас собой
И старцам говорит: «Пора в могилы!»
Правду скажу: увидав однажды какой-то старый портет Некрасова и поймав на себе его взгляд, я припомнил эти слова, а особенно этот его сердечный поклон старикам и вздрогнул. Как не вздрогнуть, будучи не таким уж молодым человеком?
Да, вот этим возгласом «Пора в могилу!», скорее всего, и поприветствовал бы он тебя при личной встрече, – подумал я про себя. Недаром в начале этого стихотворения он благодарит Белинского: «Ты нас гуманно мыслить научил».
...А в могилу-то как-то не хочется даже если ты уже совершенно бесполезный для жизни старец.
Я думаю, что даже Ивану Ильичу из известного рассказа Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича», который был человеком образованным и, несомненно, уважал классику и ее рекомендации, все-таки хотелось еще пожить. Так просто, под любым предлогом. Но беспощадный Толстой сурово допытывался у бедного своего героя, умирающего от рака: ну чего ты тут забыл?
«– Чего тебе нужно? – было первое ясное, могущее быть выражено словами понятие, которое, он (Иван Ильич) услышал. – Что тебе нужно? Чего тебе нужно? – повторил он себе. – Чего? – Не страдать. Жить, – ответил он.
И опять он весь предался вниманию такому напряженному, что даже боль не развлекала его.
– Жить? Как жить? – спросил голос души.
– Да, жить, как я жил прежде: хорошо, приятно.
– Как ты жил прежде, хорошо и приятно? – спросил голос. И он стал перебирать в воображении лучшие минуты своей приятной жизни. Но – странное дело – все эти лучшие минуты приятной жизни казались теперь совсем не тем, чем казались они тогда. Все – кроме первых воспоминаний детства. Там, в детстве, было что-то такое действительно приятное, с чем можно бы было жить, если бы оно вернулось. Но того человека, который испытывал это приятное, уже не было: это было как бы воспоминание о каком-то другом.»
Перебирал он перебирал, этот несчастный Иван Ильич, свои воспоминания, но ничего такого, ради чего стоило бы все это продолжать, так и не нашел.
Перечитываю эту вещь и думаю: он, конечно, великий гуманист, Лев Николаевич, и вегетарианцем был, но я бы лично предпочел держаться подальше, если б жил с ним в одно время. Такая рентгенология мне почему-то не слишком улыбается. Не надо меня так тщательно просвечивать на предмет моих сокровенных мыслей.
Нет, они хоть и великие человековеды, эти самые классики русской литературы, но мне иногда в минуту жизни трудную бывает милее, может быть, не такой великий, но все же более милосердный автор, хоть он и отошел, конечно, от рекомендаций Белинского, Некрасова и даже (о ужас!) самого Льва Толстого. Вот припомнил, кстати, его стихотворение:
Чубатый Тарас
Никого не щадил...
Я слышу
Полуночным часом,
Сквозь двери:
– Андрий! Я тебя породил!..–
Доносится голос Тараса.
Прекрасная панна
Тиха и бледна,
Распущены косы густые,
И падает наземь,
Как в бурю сосна,
Пробитое тело Андрия...
Полтавская полночь
Над миром встает...
Он бродит по саду свирепо,
Он против России
Неверный поход
Задумал – изменник Мазепа.
В тесной темнице
Сидит Кочубей
И мыслит всю ночь о побеге,
И в час его казни
С постели своей
Поднялся Евгений Онегин:
– Печорин! Мне страшно!
Всюду темно!
Мне кажется, старый мой друг,
Пока Достоевский сидит в казино,
Раскольников глушит старух!..
Звезды уходят,
За темным окном
Поднялся рассвет из тумана...
Толчком паровоза,
Крутым колесом
Убита Каренина Анна...
Товарищи классики!
Бросьте чудить!
Что это вы, в самом деле,
Героев своих
Порешили убить
На рельсах,
В петле,
На дуэли?..
Я сам собираюсь
Роман написать –
Большущий!
И с первой страницы
Героев начну
Ремеслу обучать
И сам помаленьку учиться.
И если, не в силах
Отбросить невроз,
Герой заскучает порою, –
Я сам лучше кинусь
Под паровоз,
Чем брошу на рельсы героя.
И если в гробу
Мне придется лежать, –
Я знаю:
Печальной толпою
На кладбище гроб мой
Пойдут провожать
Спасенные мною герои.
Прохожий застынет
И спросит тепло:
– Кто это умер, приятель? –
Герои ответят:
– Умер Светлов!
Он был настоящий писатель!
(Михаил Светлов)