О беззаветной материнской любви сложены проникновенные стихи и написаны прекрасные песни. Всё так: наши любимые Мамы проводили у наших колыбелей бессонные ночи, кормили и лечили нас, смазывали зелёнкой разбитые в кровь лбы, коленки и локти, утешали и поддерживали в трудные минуты жизни. Слов нет: мы в вечном долгу перед нашими Мамами.
Но мне посчастливилось на деле познать и подлинную отцовскую любовь. Пусть она была более скупой на потакание ребячьим слабостям или на проявление эмоций. Но я с детства знал, что меня и брата Валеру батя любил отцовской требовательной любовью. Да и как я могу думать иначе, если знал, что на зависть соседкам, отец нередко носил маму и меня на руках ещё… до моего появления на свет?..
Военный городок в эстонской Валге, где мы жили более 65 лет тому назад, и латвийскую Валку, где располагался роддом – один на два соседствующих райцентра двух прибалтийских ССР – разделяла небольшая речушка Педели. Будучи довольно тихой в иное время года: что называется, её и «курица могла бы в брод перейти», – на исходе зимы-1954-1955 она показала свой строптивый норов, приведя хлипкий мост в непроезжее состояние. Пока до моего появления на свет оставалось ещё пара месяцев (а по всем показателям у миниатюрной молодой мамочки, носившей в ту пору одежду 46-го размера, я обещал родиться не иначе, как богатырём, что при моих пяти кило живого веса и случилось на практике), пожилая докторша по женской части безапелляционно повелела будущей мамуле являться на осмотры по понедельникам, не реже раза в неделю. Наверное, именно тогда батя и осознал на деле верность поговорки: «Понедельник – день тяжёлый!»
Пренебрегая возможностью делать «объездной крюк» в полсотни километров, с мамой и мною в маминой же утробе на руках, батя стоически еженедельно «форсировал» эту самую Педели вброд двенадцать раз подряд в оба конца. А за пару суток непростого моего появления на свет он и вовсе «прописался» в больничной «каптёрке». Так что, в отличие от других, менее счастливых папаш, моё громогласное: «Уа-а! Уа-а!» он услышал одним из первых. А за пару минут до этого попросил из-за дверей родзала: «Галчонок! Ты мне сына роди, пожалуйста! Хорошо?» Больничные часы бесстрастно подтвердили: я появился на свет 9 марта в 00:02. Но ведь мой путь к свету из лона мамы начался ещё в Женский день!.. А при выписке нас из роддома батины однополчане, скинувшись по-офицерски, подарили счастливым родителям по новеньким наручным часам. Отцу вручили «Маяк» со светящимся циферблатом, а мамуле – «Зарю» в золотом корпусе…
Эти артефакты на долгие годы стали реликвиями нашей семьи.
За мои мальчишеские провинности и, к счастью, редкие плохие отметки «на орехи» мне доставались не подзатыльники с ремнём, а лишь отцовский тяжёлый взгляд и осуждающее: «Эх ты, позорище! А ещё сын офицера! Стой в углу и думай, что и зачем натворил!» Всё обходилось без экзекуций. Но и этого словесного внушения с последующим «бойкотом» на день-два мне хватало надолго. Порою я даже завидовал друзьям по мальчишеским играм, которые нередко «рапортовали», что их отцы и ремнём лихо орудовали, и «ухи крутили» им нередко. Зато потом, сменив «гнев на милость», пацанов и в кино отпускали, и денег давали… Правда, я и на кино свои законные 10-20 копеек получал безотказно, и любимые мною шоколадные батончики батя покупал регулярно. Просто у нас в семье это не надо было определять как «пойти на мировую»… Ибо, острых проблем «отцов и детей» в нашей семье мы как-то смогли избежать...
Впрочем, один момент такого порядка всё же однажды возник. Ну, не принял отец-спецназовец факта моего приобщения к битломанам с их патлатыми причёсками!.. Положение и, вместе с ним, – моё право на самовыражение спасла моя милая бабуля. Услышав батино негодование на моё «цирюльное» непослушание, она сгребла меня, 10-летнего пацана, в охапку, взлохматив мою битловскую причёску, и, прищурив глаза, заявила: «Коля! Сынок! А не ты ли без спроса в отпуске выволакивал во двор нашу радиолу – и вы до упаду тряслись под рок-н-рольные вопли Пресли или, прости Господи, Чака Берри? А я ведь тебя, 25-летнего детину, за это не шпыняла, как ты моего любимого внучка! А ему всего-то десять годков исполнилось. Подрастёт – сам поумнеет, поняв, что даже последняя мода не должна делать из человека урода»… Видели бы в ту минуту вы виновато-смущённую улыбку моего бати! Видимо, и ему попадало от родителей по младости лет…
Вот тогда, возможно, он и понял правоту истины: «Новое поколение поёт песни свой молодости, а не родительской зрелости». Так было, так есть и так будет всегда!..
А одним из самых ярких детских воспоминаний о том счастливом времени в памяти останется мой первый выезд на покос во время батиного отпуска, который мы провели в Ливнах, на его малой родине. Тем более, что всё началось с казуса: уж очень долго собиралась в дорогу батина младшая сестрёнка, а значит, моя тётушка Люся. Она была старше меня всего-то на пару лет, но именно ей, 12-летней девчушке, было поручено опекать меня, что положительных эмоций нам обоим явно не добавило… Одним словом, отъезжая от остановки, автобус презрительно фыркнул на нас выхлопными газами, когда нам до него оставалось добежать метров сто, а, может, и того меньше…
Как бы там ни было, но следующего автобуса до Хмелевой надо было ждать ещё пару часов. Чтобы не возвращаться домой, дед Вася с батей решили навестить дедову младшую сестру, бабу Шуру, благо она жила в пяти минутах ходьбы от автовокзала. Пока мужчины отлучались в ближайший продмаг за презентом для гостеприимной бабули и потом наносили «гостевой визит», Люся с нашим внушительным покосным «тормозком», добротно упакованным в «авоську» немалых размеров, отлучилась к своей однокласснице. Увы, ни в одну из этих компаний я как-то не «вписывался»: ну что мне, нормальному пацану, делать в компании дедов-бабушек, или, тем паче, – в том же незнакомом для меня девчоночьем окружении? Так я и остался на автовокзале, благо в «Пионерской правде» было что почитать.
Помня о казусе со сбежавшим от нас автобусом, Люся примчалась в зал ожидания аж за полчаса до отправления хмелёвского «Икаруса», а следом подтянулись и косари. Доехав до конечного пункта, мы высадились с косами, граблями, плащ-палатками, но налегке. Причём, наречие «налегке» было не фигурой речи: заболтавшись с подругой, милая тётушка забыла у неё тот самый «тормозок» с бутылкой веселящего напитка и нехитрой закуской. До той поры деда столь обескураженным и расстроенным я не видел ни разу. «Людка! Вертихвостка этакая! Ну, что ж ты наделала?! Взять бы хворостину да задать бы тебе трепака хорошего!..» – последнюю фразу этого гневного монолога, мною изрядно сокращённого и подчищенного от обилия дедовых идеоматических выражений, зарёванная Люся, благоразумно отбежав на безопасное расстояние, слышала уже в изрядном отдалении от места конфликта.
Впрочем, окончательно наше полевое «новоселье», то есть – открытие сезона косьбы – сорвано не было: оно просто сместилось на вечер. Наталка, та самая Люсина подруга, обнаружив наш злосчастный «тормозок», «взяв ноги в руки», быстренько отнесла его моей сердобольной бабушке Ире. А она, не мешкая, оперативно призвав на помощь зятьёв-автовладельцев. Благо жили они в шаговой доступности от заботливой, строгой, но справедливой тёщи. Она и организовала с их участием целую "десантную" операцию» с изрядным подкреплением, как численно, так и в плане продподдержки незадачливых косарей. Живописные кадры нашего пикника на природе с натуры можно было бы снять задолго до «Особенностей национальной охоты»… Думаю, наша компания без проблем прошла бы все кинопробы сцены весёлого застолья под открытым небом...
Иное дело, что затянувшаяся презентация покосного сезона не позволила нам оперативно, до ночи, соорудить хотя бы простенький шалаш. На вечернем «совете старейшин» было решено сделать у раскидистого дуба временный навес, перенеся постройку добротного шалаша на утро. За эту самонадеянность незадачливые косари и поплатились, ибо ночью небо нахмурилось не на шутку и пошёл дождь. Слов нет: за летним дождём, быстро переходящим в ливень, хорошо наблюдать из окна, из-под зонта или, в крайнем случае, имея непромокаемые плащи по штуке на брата. А мы-то были под лёгким навесом… Впрочем, даже тогда на меня, кажется, и единой капли не упало. Я безмятежно спал, а сквозь сон слышал шелест летнего дождя и тихий разговор деда с батей. Может, мне это просто снилось, но я вроде бы слышал сквозь сон, как дедуля вспоминал о кровопролитных боях 1942-го года на Калининском фронте и своём тяжёлом ранении под Великими Луками, а отец говорил о боях под Будапештом в пору венгерских событий-1956.
И лишь утром я узнал, что, не сомкнув глаз, дед и батя всю ночь на ногах простояли под летним ливнем, растянув тот самый рукотворный навес над моей вихрастой головою…
Скажите мне – и что сие было, если это не проявление подлинной, непоказной любви двух настоящих мужчин ко мне – сыну и внуку в одном обличие?!