Неоконченная повесть

От дочери автора.

   В рукописях моего отца обнаружилось произведение в черновом варианте, без названия. Данная рукопись имеет формат повести, написанной отцом в последние годы его жизни и, несмотря на то, что он не успел ее завершить, она достойна публикации и прочтения.
Елена Пантелеева-Осипова

                1.

   Была ночь. Длинная зимняя ночь, когда старого, да к тому же больного человека одолевают мысли о скором прощании с этим удивительным, загадочным и перепутанным земным миром, миром любви и надежды, миром счастья и страдания, миром успехов и падений, в общем, с тем миром, с которым каждый из нас живущих соприкасался с появления на свет до своей, всегда внезапной и непредусмотренной кончины.
   И вот он, этот старый и больной человек, в эту зимнюю ночь лежал в одиночестве в небольшом однокомнатном домике, с маленькой кухонькой, отгороженной от угла русской печи до простенка второго окна тесовой, когда-то выкрашенной в голубой цвет, перегородкой. На потолке висела одна единственная лампочка мощностью 60 ватт и тускло излучала свет сквозь засиженное мухами стекло. От подтопка, сложенного совместно с русской печью,
шло тепло и какие-то запахи вперемешку с подгоревшим луком. Этот подтопок служил ему одновременно и источником тепла, и очагом для приготовления пищи. На затёртом, но подметенном полу, в самом центре под лампочкой, стояли квадратный стол и две старые, но довольно ещё крепкие табуретки, а около дощатой перегородки то ли диван, то ли кушетка неизвестно какого года модификации, но тоже ещё пригодная для использования по своему назначению, так как у неё были заменены одна ножка и обшивка новой, в клетку, коричнево-желтого цвета, гобеленовой тканью. А в правом углу стояла железная кровать, тоже из древнего мира, от которого она, кровать, и не отказывалась своей скрипучестью и ржавчиной, кое-где проступающей сквозь ободранные места ножек. Вот на этой кровати и лежал этот человек.
   Лежал молча, так как разговаривать было не с кем. Единственное живое существо, кот Васька, исчез ещё двое суток назад, то ли на кошачьи свадьбы, то ли в зубы шатающихся псов, бегающих стаями по ночной улице.
   Лежал и смотрел на включенную лампочку, спасающую от мрачных мыслей, вползающих в эти минуты наступившей ночи. Вокруг лампочки летала, вылезшая из щели, отогретая муха, такая полусонная и неуклюжая, что он сильно заинтересовался ею и стал сравнивать её действия с человеческими.
   "Кажись, и малое существо, вроде бы, по-человеческим меркам, и ненужное, и неразумное, а гляди вот: также к свету тянется, к теплу стремится. А выключи свет и существо исчезнет, потуши солнце и мир пропадёт..."
   И свет потух. Так неожиданно, что темнота разом вторглась в мир: ничего нельзя было различить и даже ощутить, вернее почувствовать, теми клетками тела, а может быть и душой, которые всю жизнь ощущали этот свет и эту темноту. Зашторенные занавесками четыре окна слились со стенами, и он оказался в каком-то тёмном царстве, царстве бесконечной, всеобъемлющей темноты без выхода и вылета в светлый мир. Даже кровать, казалось, подвешена на эту темноту, страшно поскрипывает от любого шороха, что ещё минута-другая и при неосторожном движении, темнота поглотит тебя в свою черную дыру, из которой уже никогда и ничего не будет просматриваться, никогда не поступит никакого сигнала к спасению. Никогда. Это и есть, наверное, бездна.
   В старческом теле сделалась такая неподвижность, такое напряжение, что он постепенно начал ощущать сначала вой январского ветра, затем лёгкое постукивание в замерзшие окна крупинками снега, а затем чуть-чуть, а потом всё сильнее и сильнее, силуэты окон своего жилища. И он понял, что это ещё не Бездна, что это ещё продолжение той жизни, того мгновения-вечности, которым награждает всех живущих, ощущаемый великими, изруганный богохульниками, отвергаемый коммунистами и признанный слабыми и немощными людьми - Бог. Да, это Он - великий и Единственный, да, это Он - Всесильный и Всемогущий. Только Он вершит делами и судьбами людскими, только Он может карать или миловать. Другая кара, помимо Божьей, благость во имя спасения покоренному. Другая милость, помимо Божьей, мука вечная, принявшему её.

                2.

   А за окном зима. Обычная зима, такая бывает в средней полосе России. И январь - то морозный, с сильными рождественскими или крещенскими холодами, то такой жидкий и весенний, что без кожаной или резиновой обуви рискуешь промочить ноги, но в том и другом случае ребятишки катаются на санках, юноши и девушки делают лыжные вылазки аж в самые обворожительные уголки рощ, в лёгких спортивных костюмах, а пожилые люди, как и в любое время года, относятся очень серьёзно к своему здоровью и, прежде чем одеться, тщательно продумывают каждую деталь своей одежды, но так же и не любят больших перегрузок.
   Средняя полоса России не очерчена ни пунктирами, ни точками, ни какими-либо другими знаками на географических картах, тем более на местности, поэтому события, описанные в этом повествовании, могли произойти в любом населённом пункте средней полосы: то ли это город, то ли это село, то ли это какой кордон, то ли это просто деревня под названием Растегаиха, в которой родился автор этих строк, и прожил в ней достаточно долгое время. Не будем мешать автору продолжать свой рассказ и не будем сетовать на названия знакомых мест, а может быть на случайные совпадения портретных обличий и поступков. На все это автор имеет право. Лишь бы была истина в повествовании и среднюю полосу нашей огромной России сквозь эти строки можно было бы разглядеть, узнать и почувствовать на Чукотке и на Байкале, в Перми и в Нижнем Новгороде.
   И так зима. По Растегаихе метёт. Лёгкий снежок постукивает в окна немногочисленных домишек, в большинстве обветшалых и требующих ремонта. Две улочки, неизвестно по какому проекту построенные, дугообразной формы глядят в одну южную сторону, как бы встав в шеренгу по два. Тропочка, проложенная по Передней улице (так будем называть первый ряд домишек) и тропочка по задней улице (так будем называть второй ряд домишек) к утру сравняются со снежным покровом и с наступлением рассвета, деревня может показаться необитаемой. Лишь дым из труб рассеет все сомнения. Люди ещё есть. Жизнь ещё теплится.
   А сейчас ночь и метель. Ни одного огонька. Ох, уж эти электрики! Им ничего не стоит ввергнуть в темноту Растегаиху. Вот и старик Талов щупает, пропуская меж редких, почти выпавших ресниц, еле заметные силуэты окон. Ему, старому больному человеку, очень обидно, что исчезла муха именно в тот момент, когда погасла лампочка.
   -А ведь и правда: потуши солнце и мир пропадёт - думает он.
   Наверно можно согласиться с Таловым: пропадёт мир без солнца, но трудно согласиться, что этот старик Талов, не такой уж и старик - ему и шестидесяти лет ещё нет; что этот больной Талов, не такой уж и больной, - он всё что-то тешет во дворе, когда непогода, он всё копает в огороде, когда надо копать. Какой он инвалид? Так говорят однодеревенцы. А он лежит на своей скрипучей кровати и ждёт, когда загорится в его тёмном жилище обсиженная мухами 60-ваттная лампочка. Ожидание вытеснило страх перед Бездной. Но от бессонницы избавиться он не в состоянии. Она овладела всем его существом, она не впускает его в сновидения, она - это мука до того невыносимая, что заставила его рассуждать, анализировать, сопоставлять факты, отвергать домыслы, напрягать память, путать события. Да что она только не делала с ним, эта бессонница. Вот и сейчас она решила покуражиться перед ним и завела в такие далёкие дебри, что в хорошее время он и не вспоминал о них. А если когда и вспоминал, то просто так, к слову да при случае. А тут - на тебе, даже бессонница лезет в мысли человеческие, в жизнь людскую и ковыряется в судьбах, не касающихся её.
   Он повернулся на левый бок. Кровать скрипнула, но не задела его нервы, потому что эта скрипучесть срослась с его телом. Окна еле просматривались, и где-то там, в безумии ночи, монотонно завывала январская непогода. Он лежал с открытыми глазами и вдруг ему показалось, что угловое окно озарилось и в его проёме появилось смеющееся существо, похожее на большого козла с неправдоподобными толстыми и неуклюжими рогами и собранной в пучок бородой. Глаза, выставленные чуть ниже, как это ни странно, оголенных, но на самых их концах с пучками волосяных метелок, ушей, вращались вокруг осей в разные стороны. Оскал зубов придавал этой морде смеющееся выражение, но зубы, смыкаясь где-то в глубине зева, потихоньку клацали, издавая равномерный звук, похожий на тиканье часов. Вертящиеся глаза чучела встретились с глазами Талова и стали его сверлить. Затем этот рогатый козёл вылез из оконного проёма и начал медленно приближаться к кровати. Талов в ужасе не знал, что предпринять и ждал развязки. А козлиная морда всё ближе и ближе. И когда он почувствовал прикосновение оскаленной пасти к своим губам, то в безысходном ужасе, на все голосовые связки закричал: "Ма-а-ма-а!"
   Тут он проснулся. Вскочил на кровати и плотно прижался к стене, вглядываясь в ночное пространство. В коридоре что-то загремело и послышалось царапанье в дверь. У Талова дрожали руки и ноги. По спине не переставая ползали мурашки. А в мозгу, кроме страха, никаких мыслей не возникало.
   Повторное царапанье вывело его из оцепенения, и он сел на кровать. Страшной козлиной головы не было. Лишь ритмично тикали настенные электронные часы, да слышались настойчивое царапанье в дверь. При слове: "Выгулялся, паршивец!" - он встал, зажёг огарок стеариновой свечи и открыл дверь. Большой пестрый кот перевалился через порог и быстро направился на кухню, где стояла банка с прокисшей едой и жадно начал есть. Талов, не гася свечу, снова лёг на кровать и стал размышлять о случившемся. Подобные кошмары часто ему снились, часто и кричал он во сне, не только дома, но и в гостиницах, когда ездил по командировкам, и в больнице, когда болезнь валила его на койку, и в гостях после увеселительного время провождения. Не находил средств избавления от них, по утрам стыдно было перед людьми, которые слышали всё это, а отвратить не мог. С женой по этому поводу всегда происходили размолвки, и она при крупных ссорах пользовалась почти всегда этим физическим недостатком и прокалывала душу самыми мерзкими словами, которые так и сыпались с её языка. Лишь один кот ни разу не выразил своего недовольства, а наоборот, подползал близко к лицу Талова, оглядывал его, убедившись, что ничего страшного не произошло, отползал снова в ноги хозяина, где он почивал. Вот и сейчас, окончив трапезу, Васька прыгнул на кровать и развалился на своём месте. Талов повернулся к стене, плотно накрылся одеялом, и не шевелясь, притих. Огарок свечи довысмаливал последние минуты в своей консервной банке, издавая неприятный запах. Ночь продолжалась.

                3.

   Как не пытался Талов уснуть, не мог. Тогда осталось одно средство: это счёт. До тысячи он досчитал без запинки, а от тысячи и обратно не так уверенно и быстро, но тоже справлялся и лишь от двухсот до ста начал сбиваться все чаще и чаще. Потом вдруг замолк, почувствовав лёгкую воздушность. Там, где-то за стеной, ему показалось зимнее звёздное небо и мелькнул на нем силуэт вышеописанного козла. Небо начало подниматься всё выше и выше. Козёл исчез, но оттуда, с неба, падал какой-то предмет и издавал неприятно-щемящие звуки: "У-а, у-а!"
- Ведь живой, - подумал Талов- надо бы помочь. Тут появилась женщина и поймала этот орущий предмет, прижала к груди, оказавшейся обнажённой, и сунула коричневый сосок груди ему в рот. Предмет этот был ребёнком. Ребёнок затих. Женщина-мать завернула его в какие-то тряпки и положила на, невесть откуда взявшуюся, русскую печь. Небо, давшее крестьянке нового человека, исчезло из глаз Талова, и перед ним оказалась внутренность деревенской избы, центром внимания которой была печь. Новый человек лежал тихо-тихо и сладко посапывал. Он не знал, что он человек, что рядом с ним есть ему подобные, что ему предстоят большие испытания, как всему человеческому роду. Он не знал, да для него это было и безразлично, что ему дадут имя Глеб. Глеб Антонович Талов, рождённый в январскую зимнюю ночь под знаком Козерога. И тут осенила старика Талова мысль, что он видел не привидение страшного зверя, а свое собственное рождение, которое он никак не мог помнить ввиду отсутствия у новорождённого таких способностей. И Талов на сей раз не проснулся и не звал маму, ту самую маму, которая поймала его, падающего с неба, и не дала разбиться вдребезги.

                4.

   На следующий день автор, проходя мимо дома Талова, и увидев, что к его дому нет ни единого следа, хотя дверь на крыльце была открыта настежь, решил проверить старика: не случилось ли что с ним. Но на его пути встал читатель, которого молча никак нельзя было обойти.
- Что, к Талову? - спросил читатель.
- Да. Не имею права не знать, что с ним, - ответил автор.
- Да бросьте-ка вы это, - опять начал читатель, - никакого Талова не существует, а то, что вы накарябали, такая дребедень, что читать муторно, лишь разве для средства от бессонницы. Так предложите вы это чтиво своему Талову: он уснёт навсегда и вас избавит от творческих и бесполезных мук - писать-то будет нечего, растает ваш Талов, как снег весной. Растает.
   Автор с недоумением посмотрел читателю в глаза и только хотел возразить, как читатель снова вступил в разговор: "И не пытайтесь меня переубедить. Не пытайтесь. Теперь столько литературы продаётся и такой, что даже Пушкину надо примириться и отступить на задний план, а вы со своим Таловым даже и не мечтайте близко подходить к типографскому станку. Если вы хоть чуть-чуть мерекаете, то взгляните хотя-бы в районную газету и там верховодят всякие Оуэны, курсирующие с планеты на планету с красивейшими названиями.
Головокружительные подвиги этих Оуэнов дают душе такой заряд бодрости, что чувствуешь их за своей спиной долгое время. А у вас вокруг лампочки, летают мухи, или герой ваш боится козлов, и дети сыплются с неба. Тьфу! Пофантазировать и то не умеете как следует. Бросьте, говорю вам, Талова, да вместе с ним и Растегаиху псу под хвост. Придумали тоже: Растегаиха. Неужели вы не имеете под рукой атласа или на худой конец географической карты? Бросьте! - говорю вам.
   Читатель повернулся и быстро пошёл прочь, а автор стоял в недоумении и смотрел на раскрытую дверь дома Талова. Тропинки не было и на крыльцо нанесло за ночь много снегу.
- Может и правда Талова не существует. Может не стоит зря лезть по этому сугробу? - подумал автор и смело начал пробираться к таловскому крыльцу.
   Когда автор открыл двери в избу, то увидел включенную 60-ваттную лампочку, описанную выше, спящего Талова на своей скрипучей кровати и кота Ваську, вполглаза наблюдающего за автором. В избе были тот же стол, тот же диван, те же табуретки и куча книг, аккуратно сложенная на скамейку, про которые автор забыл упомянуть вначале. Чтобы электросчетчик не считал бесполезные киловатты, автор подошёл к выключателю и нажимом на клавишу выключил свет. Не стал будить своего героя, а вышел из дому, закрыв за собой на крыльце дверь и бурча: "Как же нет Талова? А это кто, Оуэны проклятые?"

                5.

   Когда Талов проснулся, было уже около одиннадцати часов дня. Кот, почуяв пробуждение хозяина, быстро вскочил и спрыгнул с кровати. Два раза мяукнул, как бы приглашая хозяина, и отправился на кухню, где стояла его пустая миска, сделанная из консервной банки. Глеб Антонович сбросил с себя одеяло и растирая, и разминая ноющие суставы ног, легко постанывал. Затем спустил ноги на пол, встал, держась за спинку кровати, и стал медленно передвигать ноги, будто на лыжах, скользя по холодному полу. Взял лежавшие на краю печи тёплые шаровары и шерстяные носки, натянул всё это на себя и направился на кухню в след за котом. Налил в электрический чайник воды и, расправив закрутившийся шнур, воткнул штепсель в розетку. Кот следил внимательно за действиями хозяина и терпеливо ждал подачки, видя, что хозяин не обращает на него никакого внимания, ещё раз мяукнул. Тогда Талов в раздражении отломил кусочек от буханки хлеба, лежащей под полотенцем на кухонном столе и бросил на пол. Кот посмотрел на кусок, затем на хозяина и поняв, что другой пищи не будет, начал есть. Талов снова вошёл в жилую комнату теперь уже более уверенный и без стона, взял аптечку, лежавшую вместе с книгами на скамейке и разложил на столе лекарства, предназначенные для утреннего моциона. Он страдал сахарным диабетом, и не мог жить без инсулина - этого спасительного препарата. После укола стал прохаживаться по избе. Тяжесть в ногах постепенно начала проходить, на лице появилась живительная окраска и во всем теле необходимая для жизни бодрость. Он ходил из угла в угол и слушал как издавал шум закипающий чайник.
   После завтрака он пошёл на улицу и был удивлён, что в коридоре так много снега.
-Дверь закрыта. Крыша не дырявая. Как может попасть сюда снег? - думал он. Толкнул дверь и увидел, что от крыльца до тропки по улице ни единого следочка.
- Надо опять браться за лопату. Но как все-же может попасть снег на коридор при закрытой двери? - сколько ни напрягал свои мысли, придумать ничего не мог. Конечно, он не знал, что это работа автора, который может войти куда угодно, не оставив ни единого следа и сделать все, что ему пожелается. Правда, Талов не знал, что у него есть автор, руководящий его мыслями и действиями, как судьба.

                6.

   С тех пор как Талову привиделось свое падение с небес, он в свободное от хозяйственных дел время, всегда мысленно возвращался к этому видению и, когда засыпал, то сновидения имели всегда кадры из его прошлой жизни, перемешанные с несуразной путаницей событий как во времени, так и в последовательности. Каждое событие вроде бы имело фактическое действие, но в то же время оно отличалось или очень однобоко, или делилось на несколько раздробленных фактов, которые при объединении их, являлись бесформенной нелепицей. Но весь парадокс заключался в том, что каждая раздробленная частица имела не только свою жизнь в происходящий момент, но и свое продолжение, свое будущее. Порой он не мог даже отличить виденное во сне от действительных событий прошлого, себя натурального, от того мнимо-виденного. Он натуральный, делился во сне на несколько лиц, похожих внешне на себя, но внутренне раскалывался на части, разбросанные вокруг себя на различные расстояния. Каждая часть имела свой характер, свои привычки, свои убеждения и, в соответствии с ними, свои поступки. И как бы он не пытался это привести в систему логически правильных выводов, объединённых общим законом, у него ничего не получалось. Ему начало даже казаться, что мозг перестал подчиняться его воле и тоже начал распадается на части, каждая из которых мыслила по-своему, не подчиняясь центру.
 -Уж не на пороге ли я сумасшествия? - подумывал Талов и содрогался от такой, ничем ещё не доказанной, догадки, а верней пессимистической выдумки, все прочнее укоренявшейся в его убеждении.
   Упавший с неба ребёнок - это не сказочное существо, которое растёт не по дням, а по часам, а тот же человек, только в уменьшенном масштабе. Ему так же нужна пища, чтобы поддерживать свое существование, ему нужен воздух, чтобы кровь обогащать кислородом, ему нужна вода, чтобы не засох его многоклеточный организм, ему нужно тепло для поддержания тела в определённом температурном режиме, да мало ли что ему ещё нужно. Весь животный мир развивается и растёт значительно быстрее человека, а человек долгие годы с начала жизни только предъявляет свои настойчивые требования: "Дай!", "Хочу!", "Вы обязаны!" и ему дают, выполняют его желания и требования. Так и Глеб просил и требовал, просил и требовал. Сначала своим знаменитым "Уа-уа!", а потом словесными звуками "Дай!" и "Хочу!".
   У нынешнего Талова это все не осталось в памяти, она начисто отмела такие пустяки, отвергла их как хлам, от которого избавляется всякий живущий, ввиду его ненужности и мало-эффективности.
   Поэтому он, сегодняшний Талов, эти пеленочные видения воспринимал, как должное и не пытался их оспаривать или подвергать изменениям по своему усмотрению. Но когда растущий Глеб начал двоиться на разных людей, тут сегодняшнего Талова заело. А двоиться он начал в школе после познания буквенной силы и внушения учителей о разноликости мира. От Талова-потребителя начал отделяться Талов-патриот.
   Талов-потребитель никак не мог отказаться от соблазна пользоваться всем, что окружало его - яркого, вкусного, сладкого, весёлого, вольного, всем, что приобреталось без всяких усилий, без тяжёлого труда, без ожидания - он хотел немедленного удовлетворения своих потребностей. Но времена "Дай!" и "Хочу!" прошли, поэтому он, если позволяла обстановка, втихаря начинал брать своей рукой или пытался путем обещаний и просто обыкновенного обмана получать то, что жаждала его потребительская натура. Никакие нравоучения, ни призывы к совести не могли остановить его. Понравится ему колесо для каталки, служившее когда-то ободом телеги, он выпросит у товарища или просто-напросто отберёт; узнает у кого в огороде поспели первые овощи, он залезет в этот огород и утолит свое желание, притоптав и разворошив грядки. Он был не только разрушитель и насильник, но и в некотором роде созидатель, то есть выполнял поручения мамаши по хозяйственной части: приносил в кадку воды, колол дрова, копал огород, встречал из стада буренку и даже плел лапти. Каждая работа его оценивалась какой-нибудь услугой, которую он всегда получал после выполнения проделанной работы.
   Талов-патриот - это прямая противоположность. В рекомендуемых школой и прочитанных им книгах, он прежде всего делил героев книги на положительных и отрицательных. Выбирая себе объект для подражания, все свои поступки соизмерял с поступками этого героя. Когда жизненная ситуация требовала принять то или иное решение, а выхода он в своём герое не видел, он снова искал себе идола и, найдя, поклонялся ему. Для него мерилом жизни были честность, уважение старших, благотворительность, добывать блага только через труд, горячо любить свою родину и в случае на её покушение, для защиты не пожалеть даже жизни. Он не принимал лесть и ложь, насилие и клевету, трусость и двурушничество, и другие пороки общества, проклятые человечеством ещё, в незапамятные времена. И самое главное то, что он поставил перед собой цель: достичь в обществе положения самого справедливого и непогрешимого человека, чтобы в любое время мог сказать: "Да, я прожил так и поступал так, как это подобает высшему существу природы, Человеку. Доведись жить сначала, я бы поступал точно также, без всяких отклонений и отговорок." Он глубоко верил в мечту о построении коммунистического общества, самого справедливого и гуманного, и негодовал, что многие, в том числе и его двойник-потребитель Глеб Талов, никак не хотят вникнуть в простоту приближения мечты к действительности: надо лишь делать то, что служило бы облегчению жизни ближнего, даже в ущерб своим желаниям, а не выжимать из общества выгоду, не отдавая ничего взамен. Вот таким патриотом выглядел Глеб Талов, двойник потребителя другого Глеба Талова.
                7.

-Черт побери этого автора! - воскликнул старик Талов - Никогда, слышишь ли, господин автор, никогда я не делил себя на части и то, что вы приписываете мне расчлененному, абсурд, чистейший абсурд!
Автор услышал негодование Талова, но соизволил деликатно отмолчаться, чтобы не вызвать ответной бури со стороны созданного им героя. Мирное сосуществование - одно из лекарств от бессонницы и других недомоганий. Да и зачем, собственно, возмущаться?
   Вот к примеру. Была война. Голодали люди в деревнях. Несмотря на приусадебные участки, которые нечем было обработать, еды все равно на семью заготовить не могли, а налоги были непосильные: и мясо сдай, и масло, и яйца, и какую-то брынзу, о которой в наших краях и не слыхивали, и сельхозналог, и страховку, и самообложение, да в обязательном порядке нужно было выработать минимум трудодней. Не выработаешь, сельхозналог удваивается. В городах хоть карточки на хлеб давали, а тут живи как знаешь. Лишь разве что во время тяжёлых сезонных работ по 200-300 грамм получали крестьяне из колхозного амбара муки собственного помола. В один из таких счастливых дней мать говорит: "Сходи, Глебушка, получи норму, а то я и расписаться-то не умею, да и в весах не понимаю."
   Пошёл Глеб-потребитель, получил 200 грамм муки, да по пути со склада горсточку за горсточкой, всё и съел. Подал матери пустой мучной кошелёк и убежал на улицу. Мать в слезы. Не потому плакала, что муку жалко, а потому, что голодно мальчишке, а она ничего не может предпринять. Глебу-потребителю наплевать на проблемы матери - ну съел и съел, а вот Глебу-патриоту сделалось так стыдно, что он долго не мог смотреть в глаза матери и мысленно клялся, что никогда не позволит совершить подобных поступков Глебу-потребителю.
   Или другой пример. Школьный. Трудно было с учебниками, с бумагой, с карандашами, перьями и другими принадлежностями. Учебников хоть и не хватало, но можно было сходить к товарищу, чернила изготовляли сами. Пусть не фиолетовые, а чёрные. Когда созревала крушина, собирали ее спелые ягоды, клали в горшок с какой-нибудь ржавой железякой, ставили на целый день в русскую печь. Когда это варево упревало, вынимали горшок, выжимали сок и разливали в бутылки. Этими чернилами и пользовались. А вот с бумагой было посложнее. Глеб-патриот пытался использовать вместо неё бересту, разделяя нарезанные на квадраты куски на листочки, но это дело оказалось до того кропотливое и тонкое, да к тому же писать на такой тетради нужно было с большой осторожностью, что пришлось эту затею бросить. Лишь Глеб-потребитель нашёл выход из этого положения. Он забрался в колхозную контору. Открыл шкаф счетовода, который не имел запорного устройства. Достал оттуда "дело" с какими-то документами, каждый листок которых с обратной стороны был чистым, не исписанным и нашил из них тетрадей. Этот "выход из положения" послужил примером другим учащимся, потому что весь класс имел такие тетради. Когда счетовод обнаружил пропажу половины бухгалтерских бумаг, то шум поднял на весь колхоз. Шум этот дошёл до школы. Глеб-потребитель не видел в этом никакого греха, а вот Глеб-патриот сообразил, что в этих бумагах существует неразделимая связь с жизнью деревни. Тогда он, как патриот, собрал всё, что мог с одноклассников и, разумеется уже не по-патриотски, а втихаря положил, вернее рассовал по разным полкам в тот же колхозный шкаф. Долго после этого счетовод при тусклом огне керосиновой лампы восстанавливал эти документы. Многим колхозникам пришлось в конце года поплакать за свои утраченные трудодни, за которые пришлось платить в виде добавочного сельхозналога.
   Убеленного сединой и жизненным опытом Талова трудно было прижать к стене. Два эти факта ему ничего не говорят, да он их и не помнит. Поэтому автор приводит ещё один из того детского времени.
   Школа в один из предзимних дней обратилась к учащимся с призывом: "Все на сбор шишек!" Так как вокруг Растегаихи росли леса разно-породных деревьев, то этот призыв для ребятишек был радостью, и эта радость удваивалась потому что лесничество обязалось за собранные шишки произвести оплату чистой монетой.
   Глеб-патриот был и организатором, и руководителем похода. Прихватив с собой корзинки, ведра, кузовки или котомки, команда заготовителей отправилась в лес. А в лесу стояла обворожительная тишина. Ёлки, сосны, берёзы и осины настороженно прислушивались к этой тишине, боясь пошевелить хоть одной веточкой. Они, вероятно, чувствовали скорый приход зимы, так как птичья трескотня, гомон и пенье исчезли - всё это унеслось на юг, в дальние загадочные страны. И вдруг ребячий смех, восторженный и непринужденный, ворвался в эту тишину, нарушил лесной покой. Вот уже большая развесистая сосна, стоящая посреди поляны более столетия, почувствовала, что по её стволу приближается к вершине незнакомое существо. Когда повалился на землю самый кудрявый, усеянный шишками сучок, она поняла, что это не белка, но предотвратить беду не могла. Через полчаса эту красавицу-сосну было уже не узнать. На земле вокруг неё лежал зелёный душистый наряд, над которым возвышался уродливый ствол с рогатинами, кричащими небу о своём несчастье. В зелени сучьев копошились, как муравьи, школьники, обрывая смолистые шишки.
   Возвратившись из удачного похода, было решено, что шишки будут сданы все вместе, а плата за них будет разделена всем поровну. Но случилось так, как не предполагал никто. Избранные для сдачи шишек двое делегатов, половину добычи взяли себе, а остальную сумму разделили поровну между оставшимися участниками похода. Инициатором такого дележа был Глеб-потребитель. Когда все узнали о такой нечестной игре, Глеб-потребитель даже не покраснел и не попросил извинения, а моральное внушение Глеба-патриота осталось без внимания. Вот так и раздвоился Глеб Талов. В любом поступке или поведении чувствовалась двойственность. Даже религия, которая оказалась опиумом народа, не могла их объединить. Глеб-патриот оказался воинственным и убежденным атеистом, а Глеб-потребитель верующим и самой религии не придавал никакого значения и не гнушался за счёт своего безразличия к этому для себя сделать кое-какие выводы. Доказательством служит такой пример.
   На выходе из деревни в село Васильевское одним стариком была установлена часовенка - это крест с ящиком, в котором стояла икона с каким-то божеством. Прохожие, верующие в сверхъестество, проходя мимо этой часовенки и осеняя себя крестом, оставляли возле иконы мелкие деньги. Глеб-потребитель заметил это и часто пользовался добротой верующих, перекладывая монеты в свой перегруженный карман. Когда скопилась нужная для него сумма, он купил себе перочинный нож с двумя лезвиями и щеголял им перед сверстниками. А как же, теперь он свободно может играть в "ножик", не клянча у товарищей принять участие в игре, может сделать "мушку", свисток из таловой ветки, да и другие мальчишеские забавы и поделки не обходятся без ножа. Нож для деревенского мальчишки самое дорогое сокровище. Когда секрет добывания денег был кем-то раскрыт, то тут вмешался Глеб-патриот, атеист и ревностный службист марксистской идеологии, о которой он не имел никакого понятия. Но если ему в школе внушили, что религия - это опиум народа, значит это так и есть. Порушили церкви, ликвидировали священнослужителей, а Бог преспокойно взирал на это со своей небесной высоты и не предпринял никаких противодейственных мер.
   Так есть ли он, Бог? После долгих колебаний Глеб-патриот, идя в школу в Васильевское, (в Растегаихе была только начальная школа) продемонстрировал перед сверстниками кощунство над часовенкой. С замиранием сердца выхватил из ящика часовни икону с облезлым ликом божества и почувствовал под ногами звон падающих монет. На мгновение этот звон вызвал страх в его сердце. Он побледнел и не мог произнести ни слова. Но когда он сообразил, что резким движением он захватил иконой пожертвованные монеты, и они при выемке упали на землю, то начал успокаиваться и, геройски размахнувшись, сильным ударом о лежащее в придорожной канаве бревно, разбил на две части икону. Постояв минуты две, и не дождавшись наказания всевышнего, швырнул эти части в кусты корьешника, разросшегося вдоль дороги. И пошёл вместе с товарищами в школу гордый своим поступком. Товарищи молча сопровождали его безо всяких комментариев и зависти.

                8.

   Как бы Талов не относился к автору, но встречи будут им необходимы до тех пор, пока идёт это повествование. Вот и сейчас автор решил навестить своего героя, но на двери его жилища висел замок. Конечно же, как это он мог забыть: Талов уехал в Юрино, в районную поликлинику. Ежемесячно он посещал её, проверял на сахар в клинической лаборатории кровь и мочу, был на приёме у врача, получал необходимые лекарства в аптеке, обходил все магазины райцентра и к вечеру возвращался домой.
   Зима приближалась к концу и февраль решил исправить январскую ошибку, так шибанул морозами, что у куриц и петуха побелели гребешки, а заборы и стены рубленых домов издавали трески, увеличивая на них и без того большие щели. Казалось, что выдыхаемый парок тут же превращается в мельчайшие кристаллики, которые звонко с еле уловимым звуком падают на скрипучий снег впереди идущего человека, а воробышки, спрятавшись за застрехи, дрожат, прижимаясь друг к другу в ожидании тепла. Если телом ощущаешь этот холод, то сознание подсказывает, что это последние усилия зимы показать свой нрав. Скоро, скоро весеннее солнце приступит к своей главной работе - высвобождать весну из сугробов и снежных завалов, освобождать реки и речки от ледяного панциря и давать жизнь промерзшим за зиму кустам и деревьям.
   Автор хотел уже уйти от дома Талова, но дрожащий от холода кот потерся об его валенки и просяще посмотрел в глаза.
-Что замерзаешь? - спросил автор и решил, разумеется, из жалости впустить кота в избу. Вместе с морозным воздухом они вошли в жилище Талова. Кот сразу прыгнул на печь и улегся на покрытые половиком кирпичи, замурлыкав тепло и уютно.
   Автор хотел уже уходить, но заметил на столе тетрадь, на корочке которой было написано: "Растегаиха. Очерк." Удивлению не было конца: неужели его герой, вопреки воле автора, самостоятельно занялся писательской деятельностью? И что тут намарал?
Любопытство взяло верх, и он открыл тетрадь, углубившись в чтение новоявленного писателя. Вот что он прочитал.

                Растегаиха
                (очерк)

   Вторая половина века для меня началась неудачно. Ухудшение состояния здоровья часто оканчивалось больничной койкой. В этот период все чаще и чаще оглядываешься в прошлое, анализируешь прожитое, вспоминаешь яркие картины из своей жизни и пытаешься угадать конец, который катится с неимоверной быстротой навстречу уходящим годам.
   Ошибки, промахи - всё навиду. И если спросят: Как бы жить начал заново? Отвечу: только по-другому, только по-новому - осмысленнее, глубже, проще, честнее, открытее. Не верю людям, которые говорят, что вторую жизнь они прожили бы так же, как и первую.
   Через 2 дня новый год. У меня отпуск. Хотел съездить на родину, в деревню, но опять оказался в больнице. Времени много. Объезжу мысленно мою малую родину, такую родную и далёкую. Побываю в неказистой деревне Растегаихе, умирающей вместе с моим поколением. Останется ли её след на огромной планете Земля? Да и был ли он?

                Родился растегай.

   Родился новый гражданин - растегай. Крикустый, требующий к себе внимания. Непризнающий законов, неведающий невзгод и мытарств - это все впереди. Дайте ему тепло, пищу, ласку. По закону природы вы обязаны выполнить его требования. Вы - люди. Будет ли он помнить тепло своей земли, вступившийся на неё босыми ножками ясным летним днем, останется ли краска на его щеках от ветерка, приправленного морозом, привьют ли соки земли любовь к родному краю? Это его дело. Но оно должно быть привито тобой, житель деревни, тобой, растегай. У него в паспорте будет записано: место рождения д. Растегаиха.

                По пути на родину.

   Мысленно тяну барку памяти против течения великой Волги до мелководного устья Ветлуги и устремляюсь вверх по течению этого извилистого, шаловливого притока. То справа, то слева мелькают заливные луга с высокими травами, смешанными лесами и деревнями, глядящими как обычно с крутого берега на проказы ветлужских волн. Навстречу идут плоты с лесом на поводу юрких буксиров и мелководные баржи, загруженные то пиломатериалом, то стеклопосудой, то другой необходимой кладью для большого хозяйства страны.
   Анчутино - большое село в устье реки Люнды, до недавнего времени имеющей значение как лесосплавная река. Весной по большой воде по ней плыли четырёх, а затем трехрядные клетки, потом сплошной молевой лес. Вода спадала, и сплавщики с баграми и топорами и пешком или с "зачисткой", выталкивая бревна в русло из всевозможных заливов и излук, расталкивали образовавшиеся заторы. В Анчутине собирали эту непослушную массу брёвен в клетки и уже на Ветлуге формировали плоты и "матки".
   В середине лета Люнда становилась совсем мелководной и через неё местами переходили люди не снимая одежды, переезжали на запряженных в телеги лошадях, проскакивали с песка на песок на автомашинах. Через реку строилось несколько сезонных мостов, которые ежегодно разрушались паводковыми водами и ежегодно возводились терпеливыми сельчанами. Лишь один Анчутинский мост связывал правобережных с левобережными жителями круглый год.
   По обоим берегам Люнды росли леса: то хвойные, то лиственные, то смешанные, перемежавшиеся с просеками, вырубками, полянами и деревеньками. По крутым берегам в глубоких норах селились стрижки, в омутах водились жерехи, сорожки, ельцы, окуни, в осоке прятались зубастые щуки, а по песчаным отмелям стаями плавали жирные пескари.
   Леса были богаты грибами и ягодами, в них водились лоси, медведи, волки, лисы и зайцы, а также другое зверье, обитающее в средней полосе России. По старицам и безымянным притокам Люнды построены поселения бобров, в иных захламленных старицах было много карасей. В низменных поймах росло много черемухи и смороды.
   Идя вверх по Люнде из Анчутина через стеклозавод и Никольскую Слободу, трудно заметить в тальниковых зарослях вытекающую холодную речку Першу, вьющуюся в густых сплетениях чернотала, прячущуюся в корнях ольхи, и просто и открыто пробегающую вдоль песчаных полей моей родины.
   Если идти от Люнды через Ремидонку вверх по течению Перши, то непременно на своём пути встретишь единственную плотину на этой речке, которую местные жители назвали БАМом. Не по грандиозности и величию стройки, а наоборот, в ироническом смысле, так как горе-строители, отхватив приличный куш, и без того бедного совхоза, ушли в свои пенаты, не очистив водоём и намертво закопав в песчаные поля много металлических бездействующих труб с соответствующей арматурой по проекту предназначенных для орошения полей.
   Через плотину идёт дорога в мою Растегаиху, захудалую деревеньку, куда стремлюсь я всей душой много лет, но никак не могу отважиться вернуться к моему далёкому и милому детству. Пустеет деревня. Там уже нет начальной школы. Исчезла моя Фамилия. Исчезают другие. Что её, Растегаиху, ожидает в будущем? Имеет ли она свою историю? Лишь некоторые старики что-то помнили и знали о её рождении, но и они давно умерли, а вместе с ними умерло и её прошлое.
   В детстве я слышал некоторые факты о происхождении нашей деревни, которые я попытаюсь восстановить в памяти.

                Исаев Починок.

Два барина.
   Где они встретились? В трактире, на постоялом дворе при очередном кураже или в игральной комнате знаменитой, а может просто знакомой особы - не знаю. Но только под возбуждённые возгласы: "Пики!", "Пас!", "Трефы!" решались судьбы Никит, Василис, Иванов, их близких и дальних родственников с их шорничеством, печным делом, столярничеством, ткацким ремеслом или просто молодым здоровьем.
   Два барина. Один выигрывал. Другой наоборот.
   Бедный скарб крепостного Исая вместе с сыном и женой из родной деревни Масловки Нижегородской губернии с горной стороны Волги через её ледяное поле, через труднопроходимые дебри лесной глухомани под завывание метелей и голодных волчьих стай был доставлен, как личная собственность к новому владельцу, помещику-крепостнику.
   Удачная покупка леса в труднодоступных полу-болотистых местах требовала рабочих рук. Случайный выигрыш в карточной игре крестьян не спасал положения: нужно было много мускулистой силы, чтобы вырубить леса и сплавить в низовье Волги и от продажи леса ещё потуже набить свой карман.
   Чтобы прокормить это быдло, нужно его же руками выкорчевать пни, посеять хлеб, собрать урожай.
   Так Исай оказался в полуторах верстах от Люнды на берегу небольшой речушки Перши, журчащей под колодами, огибающей корни вековых деревьев, скрывающейся в зарослях ольхи и высокой крапивы и тихо сливающейся с Люндой.
   Как прошла его первая зима, известно только одному Богу. Он больше никогда не увидел родимого края и трудно привыкал к комарам и мошкам, стаями, залетающими в зимницу. Дымокур, разведенный в зимнице, не помогал, а способствовал разъеданию расчесанных рук и лица, заросшего неухоженной свалявшейся бородой.
   К весне вокруг зимницы образовалась поляна со штабелями сортового леса, и барин по насту из Головина (ныне с. Васильевское) направил обоз для вывозки древесины на берег Люнды.
   Лес был вывезен. К Исаю в соседи поселили ещё несколько крестьянских семей, и поляна увеличивалась при раскорчевке и заселялась. Поселение было названо Исаев Починок.

                Растегаи.

   Лес все дальше отступал от развалин первой зимницы, и Исаев Починок начал походить на обыкновенную крестьянскую деревушку с её курными избушками, крытыми ржаной соломой, с голопузыми и босоногими ребятишками, с еле двигающимися стариками.
   Круглый год мужики были подвержены тяжёлому изнурительному труду: зимой заготовка леса и вывозка его на берег Люнды, весной полевые работы и раскорчевка новых площадей, летом уход за посевами и заготовка кормов, осенью уборка урожая, ремонт хижин, строительство овинов и амбаров, подготовка к зиме.
   Вся эта работа делалась вручную самыми примитивными орудиями и приспособлениями: топор и поперечная пила, рычаг и полуголодная сивка, соха и мотыга, коса и серп, цепы и лопата. Все это требовало крепкого здоровья и силы, да много времени, а их у крепостного мужика никогда не было.
   Измученные люди с расстёгнутыми зипунами, кафтанами, рубахами от зари до зари гнули хребет на своего господина. Умирали преждевременной смертью, становились инвалидами, были в тягость многодетной семье, но никто из всемогущих не проявлял ни капли сострадания, не говоря уже о какой-либо помощи.
   Даже слова этих мыслящих существ при произношении растягивались, и за их одежду в расстёгнутом состоянии, нараспашку, своеобразную немногословную, но с протяжным произношением речь, их стали называть растегаями, а деревня получила двойное название: Исаев Починок и Растегаиха.
   Со временем первоначальное название утратило свою силу и предалось забвению, и современные растегаи не знают, что деревня, где они родились, когда-то называлась Исаев Починок.

                Переворот.

   Шли годы. Вокруг деревни появились поля с тощей песчаной почвой. Поляны зарастали новой порослью. Умирали одни люди, рождались новые. Но жизнь крестьян не улучшалась - они по-прежнему влачили жалкое существование прозябали в темноте и невежестве. Для них грамота и учёба считались бездельем. Тяжкий грех повсюду преследовал забитых и обездоленных тружеников. Голодный пост, коленопреклонение перед имущими, чинопочитание, унижение собственного достоинства, терпение (Бог терпел и нам велел) и другие лишения передавались от поколения к поколению.
   Мир вольнодумства и свободы, попытки сбросить ярмо крепостничества и угнетения, дать народу землю и волю, поднять культуру на почве просвещения - все это проходило мимо растегай. Да и было ли такое на Руси сермяжной и нищенской? Степан Разин, Иван Болотников, Емельян Пугачев для моих предков были мифическими героями из песен и сказок, вроде Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Микулы Селяниновича и Ивана Дурачка. Они ждали избавления только от царя-батюшки, который один мог их защитить и улучшить участь, наказав виновных крохоборов и обидчиков.
   И вдруг все перевернулось. Октябрьская революция врасплох вторглась в пределы маленькой деревни. Здесь не было битв и сражений за власть. Пришли люди в кожаных куртках, отстранили старосту и писаря и утвердили советскую власть, власть крестьян, как они утверждали. Захудалый помещик и лесопромышленник незаметно исчезли куда-то и больше не появлялись.
   Шла гражданская война. На призыв правительства крестьяне добровольно шли на фронт. Добровольцами были Александр Антонович Ерофеев, Тимофей Сергеевич Ратников, Фёдор Матвеевич Серов, Александр Михайлович Никулин, Иван Михайлович Фармазонов. Первые трое не вернулись больше в свою Растегаиху, толи погибли, толи умерли от повального тифа. Иван Михайлович Фармазонов с раздробленной челюстью от колчаковской пули прибыл в родные края.
   Из среды крестьянства начали выделяться вожаки, ревностно выполняющие свои обязанности. Среди людей в кожаных куртках оказался один из добровольцев, растегай Александр Михайлович Никулин, который был комиссаром в Воскресенской волости Нижегородской губернии. Но мы ничего не знаем о деятельности нашего земляка, так и не вернувшегося в свою деревню.
   Неразбериха первых лет советской власти, а также НЭП способствовали к выявлению деловых и сметливых мужиков, которых вскоре назовут кулаками и увезут туда, куда Макар телят не гоняет, а их имущество конфискуют вместе с жильём и надворными постройками.
   Появились новые слова: социализм, коммунизм, колхоз. Что это такое? Судачили об общих огромных домах, об общих вещах и общем столе, об общих постелях под одним одеялом и других неимоверных выдумках. Крестьяне с недоверием относились ко всем начинаниям. Когда создавалась артель "Передовая беднота", а затем колхоз "Большевик" они неохотно воспринимали это новшество и не хотели "записываться" и лишь повальная коллективизация принудила всех свести на общий двор лошадь вместе с упряжью, телегой и санями, плугом и бороной, распроститься с коровенкой и другим скотом, отдать амбары вместе с семенами, лишиться овинов, перенеся из к общему гумну.

                Перша.

   Эта речушка была одной из самых работящих во всей округе речек. Её русло некогда было перегорожено тремя плотинами. Энергия воды с пользой служила человеку. Две мельницы, одна недалеко от устья Люнды, принадлежащая Петру Зайцеву, и одна в Растегаихе, принадлежащая Ивану Зайцеву, снабжали население окрестных деревень продуктом жизни - мукой.
   В с. Васильевском уже в послевоенное время была построена гидроэлектростанция. Но её энергии ввиду малой мощности генератора и отсутствия трансформатор ной мощности (напряжение подавалось прямо с шин генератора), а также большой потери в линиях, не хватало даже для освещения такого большого села. А уж о приводе других машин нечего было и думать. Так впустую были затрачены общественные деньги, и электростанцию ликвидировали.
   После коллективизации мельница Петра Зайцева стала бесхозной, плотина разрушена, а постройки растащены на дрова.
   И только растегаинская мельница ещё долго крутила жернова, и обозы из ближних и дальних деревень с зерном, а обратно с мукой курсировали по дорогам. Ржание лошадей, говор людей на разных диалектах (в нашей округе что ни деревня, то свой диалект), весёлые или грустные песни подгулявших возчиков, а то и целые баталии упрямцев, висели разнообразными звуками над прудом и доносились до деревни.
   Из пруда был прокопан новый жёлоб и сделано ещё одно водяное колесо, которое стало вращать, через систему ременных передач молотилку, упрятанную под крышу сарая. Возле молотильного тока, как по линейке, стояли реквизированные у населения овины, поодаль ровными рядами размещались ометы с соломой, а ближе к току - круглые скирды из необмолоченных ржаных снопов.
   Перед войной Перша взяла на себя обязательство производить льноволокно и льняное масло. Лен-долгунец родился хороший, а транспортировка его в необработанном виде была не выгодна. Поэтому колхоз где-то приобрёл льномялку, прокопал третий жёлоб и, сделав ещё одно водяное колесо, пустил её в ход. Построил льносушилку, маслобойню и толчею, которая работала тоже при помощи энергии воды. На мельнице была установлена крупорушка и даже циркульная пила, производящая тес. И всю эту работу взяла на себя никому неизвестная речушка Перша, вытекающая из болот, а частично из озера Плотова, пополняемая на пути ручейками родникового происхождения.
   Летом тихими вечерами после трудового дня почти вся молодёжь стремилась на пруд. Смех и весёлые возгласы раздавались над водой. Уставшие тела исцелялись, человек приобретал здоровый вид, будто побывал в купели с живой водой. Всё: и тишина предвечерних сумерек, и своеобразный запах ольхи, осоки и других прибрежных трав, и белые кувшинки, качающиеся среди широких листьев, и дальние всплески рыбы - всё способствовало восстановлению сил и являлось хорошим отдыхом.
   Казалось, тише и покорнее этой реки нет ничего на свете. Но это только казалось. При сильных ливнях нужно постоянно следить за уровнем воды в пруду, а также за его берегами, чтобы не размыло их и водоём не остался пустой. А сколько хлопот приносили весенние паводковые воды. Редкий год не размывало плотину. Почти каждую весну все мужское население с лопатами, топорами и баграми дежурило на опасных местах, но всегда приходилось рубить вершняки и начисто спускать воду. Уходила рыба, а оставшаяся в канавах и лужах вылавливалась разными приспособлениями вплоть до мешков и рубах с перевязанными рукавами и горловиной для головы. А летом в мелководье после весенние-полевых работ со всех окружающих деревень съезжались люди на лошадях, запряженных в колымаги (своеобразные опрокидывающиеся тачки) и в два-три дня возводили заново плотину. Водоём наполнялся, пруд принимал свой прежний вид и оживали механизмы, отремонтированные во время вынужденного простоя. Перша снова работала и приносила пользу людям.

                Война.

   Горе, принесенное войной, заполнило каждый дом. Уходили на войну отцы, мужья, дети. Уводили на войну лучших молодых лошадей. Пустела деревня, пустели стойла конюшен. В некоторых семьях остались ватага ребятишек и нетрудоспособные старцы.
   О женщина-мать, на твои плечи ложится тяжелейший груз воспитания детей, обеспечения армии продуктами питания, сырьем - текстильные фабрики, и надежда на скорую победу с возвращением победителей. Что выпадает на твою долю, крестьянка? Каких нечеловеческих усилий потребуется тебе, чтобы перенести все тягости военных лет? И как долго продлится это? Ты этого не знала. Ты этого не предполагала.
   Ушёл на войну председатель колхоза "Большевик" Красильников Фёдор, оставив хозяйство на попечение счетовода, какими-то путями добавившему бронь. Деревня притихла. Почувствовался трудовой спад. Отсутствие основной рабочей силы конного тягла вселило неуверенность в души крестьянок. И лишь жёсткое требование к обязательной выработке минимума трудодней, и самодисциплина помогли им оценить обстановку и взять себя в руки. И вот они, женщины, за плугом, на лесозаготовках, на сенокосе, на ржаном поле с серпом, на току. Рядом с ними подростки и дети. Нужно выполнить норму. Вырастить хлеб. Собрать урожай. На помощь приходит МТС. Тяжёлый неуклюжий НАТИ, управляемый подростком или девушкой, от зари до зари бороздит поля. Перебои с горючим, частые поломки и отсутствие запасных частей, а также низкая квалификация трактористов порой надолго выводили машину из строя, и она часто стояла в бездействии где-нибудь возле перелеска, а бухгалтерия МТС жестоко опустошала колхозную кассу.
   Все реже поля получали удобрения, тощали земли. Некоторые участки не удобрялись совсем и на них начал густой порослью прорастать березняк, местами подходивший к самой деревне. Урожай падал и на трудодни нечего было дать. Государственные поставки нужно выполнять.
   В хлебе всё в большей концентрации оказывалась мякина, подмешанная хозяйкой в тесто предварительно истолченная в ступе и просеянная через решето. Все реже на столе появлялись мясные блюда, молоко давалось только самым маленьким.
   С фронта ждали утешительных вестей, но вместо них начали приходить похоронки. Женщины собирались к несчастной подруге и все вместе выплакивали горе, а утром снова шли на колхозные работы.
   Личные приусадебные участки женщины начинали обрабатывать объединенными усилиями: несколько человек впрягались в плуг и по вечерам по жребию пахали. Ребятишки со старыми людьми, способными двигаться, клали в борозду картофель.
   Лошадей было мало, а после зимовки, ввиду нехватки кормов, их еле живых выводили на только что проклюнувшуюся траву. Какая уж с них пашня. Лишь бы выжили. Лишь бы годны были для боронования. К транспортным работам начали приучать быков, этих строптивых непослушных животных. Сколько слез и нервов стоило не только обучение, но и сами работы на быках или как их тогда называли: Му-2.
   Еще труднее было обслуживать нехитрые механизмы полукустарного производства: мельницу, молотилку, льномялку, крупорушку, толчею. После размыва плотины возле жёлоба льномялки, машина вышла из строя, а также вышла из строя толчея вместе с её подмытым и разрушенным помещением. Промоину заделали, а вот механизмы уже никто не мог восстановить и наладить.
   Лен раздавали колхозникам по домам, сушили в неприспособленных для этих целей банях, мяли ручными мялками, чесали и возвращали колхозу готовую продукцию. По всей деревне длинными осенними вечерами раздавался стук мялок, как бы перекликающихся друг с другом на особом ритмическом языке. От неисправности печей в банях или неосторожности хозяев были случаи загорания бань, а некоторые сгорали полностью.
   Много было пережито за долгие военные годы и нужно ли описывать все тяготы крестьянской жизни: голод, холод, налоги как в денежном, так и в натуральном виде: мясо, молоко, яйца, шерсть. Колхоз за этот период пришёл в упадок, земля не родила, коровы почти не доили, лошади гибли, постройки рушились.
   Особенно трудно было с детьми. Кроме одежды их нужно было накормить. И матери ежедневно были поглощены заботой о пище. Если удавалось что-то достать, то они смотрели через слёзы, как дите уничтожает всю добычу, не оставляя ничего на завтра.
   С наступлением весны все детское население деревни уходило в поля, в леса, на речку промышлять съестное. Пили, как нектар, берёзовый сок, поедали корешки свежей осоки, щавель. Делали пирожки из подорожника с начинкой земляники. Разоряли птичьи гнезда и яйца употребляли в пищу. Ловили разными способами пескарей в Перше. Поспевала малина, черника, сморода, грибы - и все оживали, веселее смотрели на жизнь, ждали и надеялись, что скоро конец войне.
   И вот она кончилась. Фашизм уничтожен. Радость беспредельная. Конец горькой жизни, конец невзгодам, тяжёлым мукам. Мир, как солнце, засиял над землёй. Долгожданный, родной, беспредельный. Как его долго ждали! Как к нему стремились! И вот он осязаемый, вечный.
   Женщины ждут отцов, мужей, сыновей. Даже те, кто получил жестокую бумагу. Куда ни пойдут, взглянут на дорогу: не идёт ли солдат, не движется ли повозка с человеком в шинели. И утром и вечером не могли встать с постели, не могли лечь в неё, чтобы глазами не обшарить дорогу. А сны. Какие хорошие стали сниться сны - не рассказать.
   Надежды сбываются. Начали возвращаться защитники, пусть иные контуженные, раненые или просто больные, но такие родные, свои.
Много их осталось, невернувшихся. Братские могилы или отдельные холмики стали их последним пристанищем, а от иных осталось только воспоминание.
   Вернувшиеся стремились поправить личное хозяйство, работу выбирали попроще, повыгоднее: конюх, лесник, бригадир или возчик на лошади: и дровишки привезёт, и сено, и огород вспашет, и для ремонта построек бревно или жердь подтянет. А бедная вдова-солдатка, глядя на все это, снова плачет в подушку, теперь уж надеясь на детей, переживших войну и вступающих в пору отрочества.

                Колхоз имени Сталина.

   Дети росли, приучались к ремеслам крестьянской жизни: то доску поправят на повети, то несколько кирпичей заменят на стенке растрескавшейся печи, то крылечко отремонтируют, то скамейку соорудят возле присевшего на один угол дома. Те, которые посмелее, меняли крыши, а уж совсем рукодельные начали перестраивать требующие большого ремонта дома, не обходясь без "помочи", то есть миром, всей деревней выполняли работу по разборке и сборке дома, а остальное доделывал сам хозяин с еле пробивающими жиденькими усиками.
   А дела в колхозе никак не шли на поправку. Менялись председатели, менялись бригадиры, но кормов не хватало и соломенные крыши съедались скотом за длинную голодную зиму. Тощая земля не давала урожаев. Доходный лен перестали сеять. Всюду применялся тяжёлый непроизводственный труд, который не оплачивался, а лишь фиксировался в колхозных книгах в виде трудодней или, как говорили однодеревенцы, палочек. Колхозники, в основном, жили за счёт приусадебных участков, возлагая всю надежду на второй хлеб, картофель.
   Молодёжь - это молодость. Весенними вечерами под пиликанье разухабистой гармошки возле чьей-либо избы устраивались танцы. Частушки под музыку "Сормовской", "подгорной" или "сербиянки" далеко за полночь раздавались по притихшей улице. И как горько было тем, у кого не было даже галош или каких-либо полу-стоптанных башмаков, чтобы принять участие в этих незатейливых гульбищах. Лапти здесь уже не годились. На работу - это была самая основная обувь, и каждый юноша ещё с детских лет изучил ремесло плетения лыковых лаптей. Где же взять средства на покупку иной, не домотканой одежды и обуви? Только на лесоучастках. На лесоразработках.
   Любыми правдами и неправдами парни и девчата доставали паспорта (местность была не паспортизирована) или заключали договора по оргнабору с помощью вербовщиков и уходили на лесозаготовки, лесосплав, лесопосадки и другие лесные работы. Часть их обзаводились семьями и оставалась навсегда. Малая часть возвращалась в деревню, но она редела с каждым годом. Растегаиха не омолаживалась.
   И вот в один прекрасный день созывается общее собрание. Представитель района и сельского совета предложил объединить мелкие колхозы в одно крупное хозяйство. Так образовался колхоз имени Сталина с центром в селе Васильевское. В Растегаихе была создана бригада.

                А не преступно ли?

   В колхозе был свой лесфонд, и, чтобы как-то немножко выправить финансовое положение, лес несколько лет подряд продавался колхозам Саратовской области.
   Люди всю зиму охотно работали: валили лес, возили бревна оставшимися лошадками на устье Перши, свивали в трех и четырехрядные клетки. А весной эти клетки по Люнде, Ветлуге и по матушке Волге доставлялись до адресата.
   В домах появилась лишняя копейка. На улицах по твёрдым, утоптанным тропкам мелькали велосипедисты. В некоторых домах застучали швейные машинки, над крышами нити антенн, улавливающих передачи для радиоприемников "Родина".
   Молодёжь потянулась к учёбе. После окончания техучилищ, курсов, техникумов молодые специалисты направлялись в другие уголки страны и там оседали.
   Колхоз, как сельхозпредприятие, никак не мог выправиться. Лесфонд вырубили. Земли почти не удобрялись. Урожаи по-прежнему были низкими, трудодень бесценным.
   Колхоз преобразовали в совхоз и трудодни ушли в прошлое, но заработная плата и в совхозе была мизерная. Зато в магазине можно было купить муку. Из неё пекли хлеб, ей кормили домашний скот. Были сыты. Но молодёжь рвалась в город, искала культуры. Удобства жизни: газ, ванна, лифт, много свободного времени, кино, театры, парк, пляж. Отработал смену - отдыхай. Не нужно копаться в навозе, весь световой день в страду кормить комаров и слепней на уборочных работах, на заре уходить на луга с косарями, возвращаться поздно с дойки, ежедневно без выходных в любую погоду пасти скот, в мороз и метель подвозить корма, полоть, копать, выкапывать. Все это не нужно. В отпуск можно поехать в деревню. В Растегаиху. Родители без наполненных узлов не отпустят. И мясо, и грибочки, и варенье, и прочие деревенские деликатесы лягут на городской стол. Просто. Хорошо. Доступно. А не преступно ли?

                Горожанин.

   Растегаиха электрифицирована. У каждого "звезда под потолком". Отпала необходимость в мельнице. Комбайны вытеснили молотилку. Плотина разрушена. Водоём зарос ольхой и березой. Там уже не рыбки, а грибы: подберезовики, сыроежки, мухоморы.
   В клубе пусто. Иногда крутят фильмы для 8-10 человек. Люди уединяются у телевизора. Всё чаще пьянки. По случаю дня рождения, Нового года, Рождества Христова, Крещения, 1 мая, Троицы, Дня Победы, то есть всех праздников по церковному и Советскому календарям.
   А какие пьяные торжества проводились по приезду городского чада! Чадо знает, что нужно привезти в гостинцы: колбаски, тепличных огурчиков или помидорчиков, яблочек или мандаринчиков и себя модно одетого, окультуренного, брезгующего деревенской неустроенностью, подмечающего недостатки обхождения. Под городскую закуску выпивалось много спиртного, лилось много хулы на деревенскую жизнь, и все это выблевывалось под забор.
   Ах, горожанин! Не ты ли выпестован этим духом деревни, весенними запахами черемух, ароматом земляничных полян, медвяным настоем гречихи, ковровой роскошью лесов, раскатами грома, здоровыми рассветами и тихими закатами? Не верю тебе, горожанин, приспособившемуся среди каменных громад к коллективному одиночеству. Не надо надсмехаться над деревенской простотой. Там уже не стало школы. Как это горько изменить земле отцов и дедов. Ведь, наверное, ты, горожанин, виновен в кличке, присвоенной недостроенной плотине через Першу и погребенных в полях трубах с бездействующей арматурой. Хорошие мысли и намерения стали прямым вредительством. Под знойным небом жаждущее поле с болью ощущает эти пустые артерии.

                Зачем он родился?

   Родился растегай. А зачем? Тяжело сознавать гибель маленькой деревни все же имеющей свою историю. Особенно тяжело родившемуся в ней.
   Представьте: мы разбежавшиеся, однажды вернулись в свою неказистую опустевшую деревеньку. У иных нет даже пристанища, у других ещё остались кое-какие полуразвалившиеся пенаты. Мы вернулись: электрики, крановщики, трактористы, шофёры, агрономы, медицинские работники, слесаря, токари, педагоги, строители. Мы вернулись домой все. Мы вернулись навсегда. Нам не нужно раскорчевывать непроходимые дебри лесов подобно Исаю, не нужно гадать о пользе коллективного труда. В память о погибших добровольцах в гражданскую, в память о погибших воинах в Отечественную, желающих видеть нашу деревню богатой, красивой и шумной от ребячьего гомона, в память прадедов, дедов и отцов раскинем палаточный лагерь на берегу недостроенной запруды Перши. Построим новые дома, типовые, с мансардами, в двух уровнях, со всеми подсобными помещениями, удобрим поля, произведем меморизацию земель, посеем забытую культуру лен. Будем есть хлеб, выращенный своими руками, будем запивать молоком блины из гречневой муки, есть овсяный кисель с льняным маслом.
   Мы не будем считать возрождение деревни новостройкой. Мы просто вспомним долг перед предками и не дадим кануть в Лету маленькой деревни Растегаихе. Построим хорошие дороги и при въезде напишем горящими буквами: "Добро пожаловать!"
   И после всего этого отпадёт надобность спрашивать: "Зачем родился, растегай?"

Глеб Талов
30.12.85 - 1.02.86

   Прочитав очерк, автор воскликнул: "Ну, Талов, а в тебе что-то есть! Пожалуй, я вклиню в свое повествование это творение, чтобы не утруждать себя лишней заумью: ведь все сказанное в очерке хоть и не о тебе, но в этой деревеньке ты родился, и она, деревенька, состряпала тебя таким, каким ты есть сейчас. Прости уж меня за самовольство.

                9.

   Когда автор вышел из жилища Талова на тропку передней улицы, обдумывая как бы ловчее втиснуть в повесть только что прочитанный очерк, то нос к носу столкнулся с всепонимающим Читателем, который иронически подмигнул ему и произнес: "Что клюнуло? Все вы, авторы, готовы ощипать своего героя, как курицу - пух и перья вон, а тушку сами жарите и жуете до тех пор, пока не останутся одни голенькие косточки. Ах, автор, автор!"
   Автор от неожиданной встречи вздрогнул, хотел обойти Читателя и уединиться за своим письменным столом, но гордость за свое будущее творение остановила его, и он встал в позу перед своим Читателем.
   Мороз пощипывал мочки ушей как иглами, показывал раскрасневшиеся щеки и заставлял шевелить в кожаных холодных перчатках согнувшими пальцами. И даже тревожил ледяным ознобом душу, которая ежилась в его, полной разными выдумками груди. Даже мысли никак не могли собраться в единый залп, чтобы отпарировать ответным ударом Читателю. Медленно соображая, он невпопад хотел отбрыкаться, вернее отвязаться от глупой реплики, прозвучавшей из уст умного и всезнающего читательского выстрела. Но ответ задерживался, как спешащая автомашина вопреки шоферским желаниям перед волевым жезлом автоинспектора. Наконец, он глупо вымолвил: "Курицу щипают тогда, когда ей отрубают голову, а мой герой ещё жив, жив. Мертвецы героями не бывают. Мертвецам место в гробу. Талову суждено по моей воле жить столько, сколько я напророчу. А за сим прощай."
- Не прощай, а до свидания! - сказал Читатель и уступил Автору дорогу.
   Талов ничего не знал о случайной стычке Автора с Читателем и дремля, покачивался в ПАЗике, прижимаясь ногами к тёплой отапливаемой выхлопными газами, трубе.
   И вот он дома. Опорожнив свой портфель на крышку стола, затопил подтопок. Сварил обязательный для поддержания жизнедеятельности картофельный суп с мелконарезанной свининой, употребление которой противопоказано его здоровью, приступил к трапезе.
   Тарелка с горячим супом издавала запахи лука и заготовленного с осени укропа. Аппетита не было. Тогда он достал хранящуюся в углу под скамейкой в чулане бутылку водки, и налил себе полный стакан. Выпив, смачно крякнул, понюхал хлеб и, обжигаясь и отфыркиваясь, начал есть свое произведение поварского искусства. Васька, почуяв равнодушие к его персоне, стал царапать хозяина за штанину. Талов смилостивился и налил в его банку супу, бросив в добавок ещё кусочек хлеба. Оба, Васька и Талов, упитывали еду молча. Когда насытились, оба завалились на кровать. Васька приятно замурлыкал, выражая благодарность хозяину, а Талов, мучаясь от бессонницы, поскрипывал, ворочаясь, своей древней кроватью. Он лежал не включая света, (а был вечер) и никак не мог заснуть, хотя тряска в автобусе туда и обратно, а также, сидя в поликлинике, его изрядно утомила. Тогда он поднялся, налил ещё полстакана горячительной жидкости, выпил единым махом без закуски и снова лёг в постель. Выключатель был установлен на расстоянии вытянутой руки над постелью. Он им щёлкнул и погрузился во тьму.
   Вроде бы никаких раздражительных мыслей к нему не приходило, но сон никак не шёл. Было такое состояние, когда ни о чем не думалось, ничего не хотелось, и все проблемы жизни оказались за гранью его мышления. Глядя в темноту, он бездумно погрузился в кайф.


                10.

 
   Животный и растительный мир, созданный Богом - это не для человеческих потребностей. Если мы им пользуемся, безо всяких на то прав, мы совершаем преступление перед природой. Будь то трава или домашние животные, которых мы выращиваем для того, чтобы употребить в пищу, не дав им дожить до естественной гибели в нашем мире, мы совершаем преступление. Мы - это люди, уподобившиеся хищникам. И никто не дал нам право властвовать над природой. Нам ничего не стоит забить любимого животного, которого мы холили и кормили, любили и лелеяли, лишь для того, чтобы потом убить; нам ничего не стоит, чтобы мы срезали во время цветения луга и довольствовались запахом кормов для своих животных, приготавливая их для уничтожения. И трава, и овощи, и фрукты - тоже живые существа, как и мы человекоподобные. Может быть и у них есть свое мышление и боль, которую мы причиняем, но у них нет ног, чтобы убежать от нашего варварства, у них нет голоса, чтобы возопить о помощи - они молча и героически гибнут, не защищаясь от нашего коварства.
   Мы приручили многих животных для своей пользы, мы выращиваем много растений для удовлетворения своих потребностей, мы стремимся быть хозяевами природы, а она, природа, покорно склоняет перед нами свою голову, она, природа, доверилась нам, мыслящим существам, надеясь на наш разум.
   А где выход? Выхода нет. Небесной манны нас лишил Бог, доверяясь нашему благоразумию. И мы уничтожаем всё, что слабее нас, мы изверги рода человеческого. Ненасытность наша нас приведёт к краху. Никакие оправдания не спасут нас.
   Вот он, Талов, кайфует сегодня. Уснул спокойно в своей безвинности. Вот он, кот, утоливший голод таловской подачкой, полу-дремлет на тёплой постели.
   Где-то зашуршали голодные мыши. Инстинкт самосохранения их заставил выжидать тишины. Им казалось, что опасности уже нет, но кот настороже. Оплошность мышей вывела его из равновесия, и он неслышно крадется к жертве. Резкий прыжок заставляет мышей разбегаться во все стороны. Одна из них заскакивает на стол. А Васька тут как тут. Звякнула тарелка. Опрокинулась бутылка с недопитой водкой и покатилась на пол увлекая за собой таловский очерк. Ещё мгновение, и мышь пищит в котовых когтях.
   От звона падающей посуды Талов просыпается и включает свет. А кот играет со своей жертвой, давая понять Талову о своей ловкости. Какого жертве? Трудно представить её состояние, у неё нет защиты. Никто не спасёт её от гибели. А гибель наступает.
   Когда Талов окончательно очнулся после сна, он видит подвиг кота и поощряет его геройство, наблюдая мышиную смерть.
   Ничто не всколыхнуло его душу. Погибло живое существо - значит так и должно быть. Хищник прав, потому что он сильнее, хищник прав, потому что он хищник. И Талов вслух хвалит его за убийство. А сытый кот, бросив свою жертву, снова прыгает к нему на постель, довольный своим подвигом и похвалой хозяина.
   Снова щёлкает выключатель, и тьма окружает действующих лиц. А я никак не найду ответа на выше поставленный вопрос. Видно, это человеку не дано. Неведение способствует развитию мышления, неведение толкает к открытиям и оправданиям содеянного.

                11.

   Наконец-то февраль, потешившись морозами, засиял солнцем, которое так ярко отражало от белизны снежных завалов лучистый поток, что не прищурившись нельзя было обозревать окружающую действительность. Идя навстречу солнцу, чувствуешь его теплоту и в душу вливается лечебная бодрость. Но за спиной ощущаешь ещё холодное зимнее безветрие. Но если, пусть даже маленький, ветерок начнёт кружить вокруг путника, то начинаешь чувствовать всем существом ещё неушедшую зиму. И лишь мысли внушают и укрепляют сознание, что зима прошла. Вот она чуточку подурачится, чуточку попугает нас и уйдёт под говор ручейков в свое холодное логово отдыхать до следующего года. А сейчас ещё её власть, хотя февраль на исходе.
   Талов был рад солнечному дню и вышел во двор понаблюдать за погодой. Первые каплюшки начали хоть и редким падением, как пульки, пробивать луночки на снегу возле дома. Воробьи, собравшись стайкой, прыгают на тропе, ища чем бы поживиться. Петух в сарае захлопал крыльями и закукарекал во все горло.
- Ишь как горланит- подумал Талов, - не прокараулил весну. Тоже рад, хоть и животина.
-Глеб Антонович, добрый день! - услышал Талов сипловатый голос соседа тоже, как и он, вышедшего на улицу полюбоваться по-весеннему ласковому дню. - Что не заходишь? Сидишь в своей конуре, как мой Бобик. Ты же не на привязи, заходи. Одиночество жизнь укорачивает. Идём, жена пироги с грибами сварганила. Пока горячие, побалуемся.

                12.

  Пока Талов собирался с мыслями пойти или не пойти на пироги к соседу Переливину Ивану Евгеньевичу, испеченные его женой Надеждой Петровной, которую он не очень знал, так как Иван Евгеньевич ещё в молодости привёз в Растегаиху из далёкого лесоучастка Шушманка, где он тогда работал на эстакаде на разделке древесины, в конце деревни показался рейсовый автобус из Юрино. Хотя остановка и была за деревней по каким-то неизвестным правилам при строительстве дороги, выстроена из силикатного кирпича, но пассажиры просили всегда водителя остановиться здесь, в конце Передней улицы. Им, пассажирам, было удобнее и сойти, и сесть. Поэтому все водители так привыкли к этому месту, что уже без всякой просьбы останавливали здесь свою машину. Талов заметил, что из автобуса вышли двое, мужчина и женщина и не дождавшись их, чтобы утолить свое любопытство - кто это? - направился к Переливиным.
   А это, как ни странно, был Автор и пожилая, но ещё уверенная в своих силах хоть и чуть-чуть помоложе Талова женщина, направившиеся по залитой солнцем снежной тропинке вдоль деревни. Автор сразу узнал Талова и улыбнулся довольный, что Талов поступает по его, авторскому, желанию.
   Когда Талов вошёл в избу Переливиных и разделся, в дверь кто-то с озорным и смелым стуком постучал. В деревне было принято входить без стука, значит пришёл не местный человек.
   Дверь весело скрипнула и под этот скрип вошла та женщина, которая вышла из автобуса. Комната сразу наполнилась каким-то торжественно-радостным настроем. Вместе с улыбками и поцелуями с хозяевами ворвалось праздничное ощущение, шумное и по-детски восторженное.
- Глеб, это ты? Сколько лет, сколько зим! - сказала вошедшая. Она подала Талову руку, а он, растерявшись, по-барски пожал её и приложился губами к её ещё не одряхлевшим пальцам.
- Ба, да это же Муська, - подумал он, - та самая, которая отвергла его в юности. Та самая из-за которой он, Глеб-потребитель, дрался с Витькой Моториным. Та самая, от которой Глеб-патриот хоть и тяжело, но отстал, не получив взаимности. Первые чувства, как и вообще, любовь - считал он тогда, должны строиться только на взаимных отношениях, а если этих отношений нет и характеры, и поступки не соответствуют идейным направлениям, то непременно надо искать только положительную героиню, именно героиню, соответствующую марксистской теории, а у этой Муськи не было никакой серьезности: то хи-хи, то ха-ха, а то и вовсе какое-то бессодержательное баловство, толкающее на пустяковые действия, вызывающие соблазн и нелепицу.
   Муська, а теперь давно уже Мария Евгеньевна Моторина, младшая сестра Переливина, жили со своим мужем Виктором Сергеевичем в городе Йошкар-Оле, столице Марийской республики, которую они облюбовали после многих мытарств и переездов.
   Хозяйка, Надежда Петровна, засуетилась, накинула на стол белую скатерть, приговаривая: "Как кстати, как кстати! У меня будто сердце чуяло, что будут дорогие гости. А Виктор что не приехал? Как вы там живёте - можете?" А сама тащит уже горячий с соблазнительным запахом пирог, на голубом пластмассовом подносе. Иван Евгеньевич тоже вслед за женой начал торопливо помогать ей, и вот на столе уже стоят фужеры, хоть и не хрустальные, но на длинных тонких ножках, и откупоренная бутылка "Московской", а также разная крестьянская снедь. Гостья вытащила из своей модной с замысловатыми застежками, карманчиками и клепками сумки пару свежих тепличных огурцов и палку полукопченой колбаски. Стол получился на славу, самый что ни есть праздничный.
   Талов поняв, что этот праздник сочинен не для него, застеснялся и, извинившись, хотел уйти, но его остановили.
Дружные тосты по-простецки, то вразнобой, то сразу вместе произносились с откровенной радостью:
- С приездом, Муся!
- За ваше здоровье!
- За счастье!
- За дружбу!
- Будем радехоньки!
   За столом стало ещё шумнее и беззаботнее. Разговоры велись сначала бытовые, переходя от личной жизни к общим знакомым, потом женщины переключились на свою излюбленную тематику о нарядах и покупках, а мужчины перешли на политику. Шубы, ковры, перестройка, съезд, плюрализм, квартира, права человека, дефицит - всё смешалось в одну кучу и трудно было выбрать что-то существенное и главное. И когда совсем стало тесно от разнообразных слов, появилась "Рябина", которая по-русски закачалась и захотела прижаться к одинокому дубу.
   Иван Евгеньевич откуда-то выволок балалайку, а уже раскрасневшаяся и полная озорства Мария под весёлый аккомпанемент брата выскочила из-за стола и, взмахнув руками перед Таловым, с таким азартным, юношеским задором пропела:
"Я не буду водку пить,
Буду денежки копить.
Накоплю рублишек пять
И налопаюсь опять."
   Талов часто замигал глазами, и что-то дрогнуло в его сердце, где-то там глубоко кольнуло и память швырнула его в прошлое, в котором он узнал себя в образе Талова-потребителя. Он схватил со стола недопитый фужер, одним махом выплеснул содержимое в рот, хотел поставить фужер обратно на стол, но недонеся до стола, задел за тарелку, фужер выпал из рук, покатился к краю стола, как-то кувырком соскользнул с него и уже на полу со стеклянным звоном разлетелся вдребезги. Талов забыл про закуску и очумело смотрел на пол не произнеся ни единого слова. Балалайка смолкла, и хозяин стал утешать его, а Мария ещё озорнее выкрикнула: "К счастью!"

                13.

   Когда Талова уже после полудня вдрызг пьяного Мария Евгеньевна провожала в его пустующую избу, вслед за ними от Переливиных вышел Автор (а он был там, никем не замеченный, как невидимка). В это же время проходил мимо Читатель. Ничуть не удивившись встрече с Автором, Читатель как всегда с усмешкой, показав пальцем, хоть это и считается неприличным, на пьяную парочку, сказал: "Что? Хотите вернуть старикам юношеские увлечения? Не хорошо. Не хорошо. Такого в жизни не бывает. Бросьте-ка свою затею с этим самым Таловым. Вы вон и очерк какой-то ему приписали. Да к тому же рай утопический увидели в Растегаихе: "Мы просто выполним долг перед предками и не дадим кануть в Лету маленькой деревни Растегаиха. Построим хорошие дороги и при въезде напишем горящими буквами: "Добро пожаловать!" Где все эти ваши вернувшиеся специалисты? Где их задор и стремление к возрождению никому ненужной, совсем разваливающейся деревушки? Комплексы были? Были. Арендаторы были? Были. А что осталось? Беспредел и нищета.
   Вы, многоуважаемый Автор, даже попытались вмешаться в Природу, утверждая, что "мир, созданный Богом - это не для человеческих потребностей. Если мы им пользуемся, безо всяких на то прав, мы совершаем преступление перед природой." Вот как! А ведь в Библии сказано, что после сотворения Богом человека: мужчины и женщины: "И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладаете ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным пресмыкающимся по земле.
   И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя: вам сие будет в пищу."
   Эх, Автор, Автор, и опростоволосились же вы перед нами, читателями. Возьмите-ка Библию, да и прочтите повнимательней. Ведь если следовать вашей теории, то человек должен ещё во чреве матери погибнуть и даже не во чреве, а вообще не должен зародиться. А ведь Бог создал его для жизни и продолжения рода человеческого. Да что с вами говорить: идите-ка за этой пьяной парочкой и выдумайте ещё какую-нибудь глупость."
   Читатель резко повернулся и пошёл прочь.
                14.

   Талов проснулся, когда уже были сумерки. Он думал, что утро и, вспомнив пирожную эпопею у Переливиных, забеспокоился. Оглядев свое неубранное и неуютное жилище, встал. Голова закружилась. Похмелье давило виски и сжимало как обручем череп. Одновременно с тошнотой появилась жажда. Внутри горело. Слабость всего тела мешала мыслям приобрести хоть какой-нибудь порядок.
- Да, набухался, - сказал он сам себе, - и сколько же мы выпили? Ах, эта Муська! Такая же взбалмошная, как и прежде. А вдруг заявится?
   Он не помнит, что Мария Евгеньевна проводила его домой и уложила на скрипучее ложе.
   Оттолкнувшись от кровати, Талов прежде всего подобрал уроненную Васькой бутылку, посмотрел сквозь неё на бледный вечерний свет, проступающей через уже начинающие снизу обволакиваться ледком оконные стекла, заметил на дне бутылки с глоток водки и выпил. Жидкость еле удержалась в желудке. Только усилие воли её заставило присмиреть. Затем собрав повсюду листки своего очерка затолкал в подтопок, в котором лежало несколько поленцев дров, чиркнул спичкой и поджог.
   Бумага загорелась и едкий дым потянулся в комнату, так как он забыл открыть печную задвижку.
- У, черт! - с чувством выругал нечистого и быстро исправил свою ошибку. Но дым уже тонким слоем повис под потолком и медленно начал рассеиваться по комнате. Казалось, его произведение не хотело расставаться с плодами вдохновения и стремилось через нос и рот, а потом и лёгкие найти какое-нибудь местечко в мозговом шалаше новоявленного писателя.
   Талов открыл дверь, взял полотенце и начал размахивать им, выгоняя за порог дым вместе с запахом. Когда из избы вышел домовой угар, он захлопнул дверь. Налил воды в чайник, поставил на плиту и приступил к уборке помещения. Прежде всего аккуратно сложил в стопки разбросанные по скамейке книги, убрал со стола газеты, стакан и невымытую тарелку, положил на печь валявшиеся возле кровати валенки и пошёл за веником к порогу, где тот валялся, чтобы подмести пол. И тут только заметил, что в избе становится все темнее и темнее. Взглянув на соседские окна, увидел свет и удивился: "Что это? Разве не утро? Вот так чудеса в решете!
   Не зажигая света, он присел к подтопку и открыв дверцу, стал смотреть на горящие и потрескивающие поленья.
-Вот так всегда. И что это за жидкость, доводящая человека до беспамятства? Как я очутился дома? - обхватив голову руками, чтобы воспроизвести в памяти непредвиденную гулянку, нащупал на затылке шишку.
- Видно, упал. Уж не натворил ли каких глупостей? Принесло не вовремя Муську на мой позор. Боже мой, да ведь я, кажется, разбил там фужер! Что ещё? - сколько не пытался вспомнить, ничего не всплывало.
   Закипел чайник. Он снял его с плиты и снова уставился на догорающие угольки, но безрезультатно - так ничего и не вспомнил. Когда угольки совсем погасли, он задвинул задвижку и уже в темноте добрался до кровати, лёг на неё не раздеваясь, сняв лишь только обувь.

                15.

   Через три дня вслед за женой в Растегаихе появился Моторин. Такой важный весь, городской. При галстуке. В коричневом в клеточку костюме, спрятанным под такого же цвета модную на меху куртку и в сапогах с замками "молния". На голове красовалась с козырьком, отделанная мехом лёгкая шапка.
   Встреча с ним так обрадовала Талова, что они расцеловались искренне с непринужденностью и уважением друг к другу. Воспоминания юности повлекли за собой обоюдные рассказы о той жизни, которая была завесой друг от друга. И раздвигая эту завесу, они все больше узнавали себя и не только узнавали, но, сгладив острые углы и закорюки, они убеждались, что они самые верные и справедливые со всеми своими поступками, хотя со стороны эти поступки нам кажутся нелепыми и не объяснимыми.


(нумерация глав сохранена в месторасположениях, обозначенных автором. Изменились лишь цифры согласно порядку счета.
На фото автор - Пантелеев Николай Константинович)