Ночь привычно шаркает на запад,
шлейф с подбоем синим волоча -
вслед её походке косолапой
не смотрю. Я наливаю чай.
В час, где волк сменяется собакой,
а восток румянит бок земли,
я сижу в холодном полумраке.
Проплывают молча журавли.
Яблоневый цвет белеет снежно,
в лепестках лелея Евин грех
и раздор. Я жду, когда небрежно
соловей присядет на орех
и начнёт распевку. Не надменно -
убеждённо в мастерстве Творца.
И тогда начнётся перемена,
к завучу не вызовут отца.
Каждый год примерно в то же время
этот соловей летит в мой сад
и поёт - спокоен и надземен,
и глядит - небесен и крылат.
Небо на него, как мать на сына,
хмурится - ни самки, ни гнезда, -
а ему что лес, что сад - едино -
лапотная птичья слобода.
Для него давно ржано-пшеничный
в хлебнице кирпичик припасён.
Он, не торопясь, меланхолично
поклюёт. Ни крошки на газон.
Год от года песнь больней и краше -
чем я старше, тем она слышней.
Он не ест ни крохи пшённой каши -
дед после войны давился ей.