В дни горестей ты вновь утешен малым;
да малым ли? – когда сквозь дождь и мглу
бьет юный Пушкин в гулкие кимвалы,
как бьются волны в темную скалу.
Порыв и нежность, полнота и мера
в созвучье каждом, разум и тепло:
и слышишь море, что в груди его шумело,
внимаешь солнцу, что сияло на чело.
В нем видишь эллина, наполнившего килик,
и мусульманина в резной тени садов,
впиваешь аромат саронских лилий
и мускус Суламитиных сосцов.
Казак гребенской с сивоусым литвином,
Арагва, и Волга, и Гвадалквивир –
бурливым потоком свободно-невинным
в нем катит, блестит, разливается мир.
Всецветными гранями в радостном свете
сверкает он – дружбой, любовью, вином!
И тесная комната, спящие дети,
и книги, и вещи – всё чудным огнем
просвечено этого ясного взора...
Но книга отложена. Полночь. И ты
в свечении плоского монитора
сегодняшних хроник вращаешь листы.
Где в черных мешках перетлелые трупы
с гостомельских улиц уложены в ряд.
Где мамы с ребенком могилка у клумбы,
там, где разорвался российский снаряд.
Где... Где... Где не сыщешь ни слов, ни названий,
где образ фальшивит, и рифма пьяна,
и вдоль коридоров бредовых мечтаний
поэзия бродит, нага и больна,
безумицей бледной в клеймёном халате,
пропахшем карболкой и нечистотой.
И, сколь не ищи, не нашаришь в палате,
в шкафу с тараканами, в желтой кровати,
ни силы, ни света, ни правды простой.