Рыболов
Босиком на холодном песке
В небо полное руки тянула –
И барахталась рыбка в руке.
А потом это небо нырнуло
В это море. Не будет сторон,
Не поделятся право и лево.
Только неба огромный закон,
Даже если закончится небо.
На песке не осталось следов.
Ни бычка на ладони, ни детства.
И сидит на краю Рыболов,
И душе просто некуда деться.
Старик Шекспир
Скорей, скорей! – тут лучший вид и ряд.
С повисшего над пропастью балкона
Увидеть можно первый звездопад
Последнего в истории сезона.
Да ну какой к чертям Армагеддон,
Опять делили голубую шкуру.
Кричал петух. Молчал на небе Он.
Душа сильней цеплялась к телу сдуру.
Стоял экономический вопрос,
Едва прикрытый веточкой печали,
Работали газеты на износ,
И фиговые листья опадали.
Старик Шекспир однажды все сказал,
Быть может и по поводу другому,
Но чтобы англичанин выбирал
Твое «не быть» – еще не быть такому.
Прикид
Их было девять
Штаны по облаку пройдут.
В карман закатится планета.
Взорвутся вороны в саду.
Звезды померкнет сигарета.
Лицо… Не разглядеть лица,
Проходит тень в костюме бога,
Одежде Господа Отца,
Как невидимка-недотрога.
И этот сад, и этот ад –
Корней и веток продолженье.
Любой из листьев виноват
И будет сорван в искупленье,
Познавший кровную вину.
Непозволительное знанье
Бросает листья в вышину
И обрекает на изгнанье.
Ну, докури меня в аду,
В колечках солнечной системы
Планету Данта не найдут
И не докажут теоремы.
О том, что дети за отца…
О том, что не было подвоха…
Пустует место подлеца,
И к черту катится эпоха.
Oblivione
Здесь та же жизнь, у жизни на краю
Библейский сад оставил отраженье.
В нем так же все предельно, как в раю,
И продолженья нет за огражденьем.
Беспечен день, не помнящий границ,
Качает лодку волнами прилива.
Но хрупок воздух, вязок щебет птиц,
И пустота за линией обрыва.
И тикает безмолвие в часах.
В поющих ивах прячется усмешка.
Сейчас кукушка тихо скажет «ах»…
Но, Боже мой, не помешай ей мешкать.
Гарпии
Где-нибудь. В парках города Дита,
Где на ветках качает плоды
И не могут наесться досыта
Полудев раскаленные рты,
Те же звезды на небе сияют,
Ветер так же гоняет листки,
Бовари от любви умирают,
Не успев умереть от тоски.
Шелестят вечерами аллеи,
Все привычно, а значит, не в счет,
Что закаты от губ багровеют,
Что зловонная речка течет.
На Плутоне бывает иначе,
Но пока созревают плоды,
Соком мертвое дерево плачет
И прохожие лица пусты.
Никому нет особого дела
До того, что бывает и нет.
Древний город, как блудное тело,
Собирает келен на обед.
Он от старости нем и бескровен,
Он такой же фантазии плод,
Этот призрак без стен и без кровель,
Этот крик, превратившийся в лед.
Пепел
Привязался бездомный мотив
И тащился за мной по пятам.
«Так и так, – говорил, – по пути.
Все дороги ведут в никуда».
И скулил, и хватал за рукав,
И заглядывал робко в глаза.
Был он слишком мазов и кудряв
Для свободно живущего пса.
И, не веря ни в Бога ни в Рим,
Никуда бы мы с ним не дошли.
А дорога лежала в пыли.
И вот тут расходилось с моим
Все его «никуда» каждый раз.
И сгоревший Иерусалим
Не стучал в него, как Клаас.
Лорелея
Где-то есть этот город и есть этот дом,
Человек у окна и метель за окном.
Близорукий старик – словно пепел и дым, –
Я не знала его никогда молодым.
День и ночь у окна он не гасит огня,
Где бы я ни была, он глядит на меня.
И белесые губы, немея,
Повторяют в бреду: «Лорелея».
Он придумал меня на речном берегу,
Но замерзла река, и деревья в снегу –
В божьем воске отлитые цапли.
Чье-то время стекает по капле…
Он его собирает в большие снега,
Простыню расстилает на все берега,
И приходит к нему Лорелея,
Все прозрачнее и ледянее.
Как старик постарел, не увидит она,
Только пепел и дым, и на небе луна
Облака распахнула мальчишке.
Он обнимет немецкую книжку
И уснет у слепого окна.