В его «Истории» изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута.
Как и многое другое, эту эпиграмму приписали Пушкину, но приписали её, явно чувствуя при этом некоторое смущение. Как же иначе объяснить, что это произведение в Полном собрании сочинений Пушкина в 10 томах, выходившем в свет в 1977-1979 годах, напечатано в томе 1 на стр. 303 под названием «Эпиграмма («В его Истории» изящность, простота)» и только в примечаниях указано, что она написана на Карамзина Н.М.:
«При жизни Пушкина не печаталось. Известно в многочисленных списках, всегда с именем Пушкина. По-видимому, это та самая эпиграмма на Карамзина, в которой признавался Пушкин в письме к Вяземскому от 10 июля 1826 г. Она вызвана появлением в свет в конце 1818 г. первых томов «Истории государства Российского» Карамзина. В них Карамзин упорно доказывал спасительность самодержавного строя для России. В предисловии Карамзин писал, что для историка не так важны его политические убеждения, как художественное изображение исторических событий. На это намекает первый стих эпиграммы».
(Пушкин А.С. «Полное собрание сочинений в 10 томах», «Наука», Л., 1977-1979 гг., том 1, стр. 455)
Вместе с тем в том же томе 1 на стр. 209 среди произведений за 1816 год напечатана «Эпиграмма (на Карамзина)» следующего содержания:
«Послушайте: я сказку вам начну
Про Игоря и про его жену,
Про Новгород, про время золотое,
И наконец про Грозного царя…»
– И, бабушка, затеяла пустое!
Докончи нам «Илью-богатыря»
со следующим комментарием:
«При жизни Пушкина не печаталось. Эпиграмма написана тогда, когда появились первые сообщения о предстоящем выходе в свет «Истории государства Российского» в журнале «Сын отечества» (24 марта 1816 г.). Илья-богатырь – неоконченная «богатырская сказка» Карамзина «Илья Муромец».
(Пушкин А.С. «Полное собрание сочинений в 10 томах» «Наука», Л., 1977-1979 гг., том 1, стр. 447-448)
Согласитесь, что получается некая путаница: имеются две эпиграммы на Карамзина Н.М., но в комментариях говорится только об одной.
Чтобы прояснить ситуацию, читаем письмо Пушкина Вяземскому П.А. от 10 июля 1826 года, к которому нас отсылает комментарий:
«Коротенькое письмо твоё огорчило меня по многим причинам. Во-первых, что ты называешь моими эпиграммами противу Карамзина? довольно и одной, написанной мною в такое время, когда Карамзин меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и моё честолюбие и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспомнить. Моя эпиграмма остра и ничуть не обидна, а другие, сколько знаю, глупы и бешены: ужели ты мне их приписываешь? Во-вторых. Кого ты называешь сорванцами и подлецами? Ах, милый… слышишь обвинение, не слыша оправдания, и решишь: это Шемякин суд. Есть ли уж Вяземский, так что же прочие? Грустно, брат, так грустно, что хоть сей час в петлю.
Читая в журналах статьи о смерти Карамзина, бешусь. Как они холодны, глупы и низки. Неужто ни одна русская душа не принесёт достойной дани его памяти? Отечество вправе от тебя того требовать. Напиши нам его жизнь, это будет 13-й том Русской Истории; Карамзин принадлежит истории. Но скажи всё; для этого должно тебе иногда употребить то красноречие, которое определяет Гальяни в письме о цензуре. – Я писал тебе в Петербург, ещё не зная о смерти Карамзина. Получил ли ты это письмо? отпиши. Твой совет кажется мне хорош – я уж писал царю, тотчас по окончанию следствия, заключая прошение точно твоими словами. Жду ответа, но плохо надеюсь. Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова. Если б я был потребован комиссией, то я бы конечно оправдался, но меня оставили в покое, и кажется это не к добру. Впрочем, чёрт знает. Прощай, пиши».
Итак, Пушкин отрицает множество написанных им эпиграмм на Карамзина Н.М. и определённо говорит о том, что написал всего одну. Свою эпиграмму называет «острой и ничуть не обидной», а не свои «глупыми и бешеными». Но в Полном собрании сочинений Пушкина присутствуют две эпиграммы. Следовательно, одна пушкинская, а другая не пушкинская. «Острая и не обидная» – это однозначно та, которая напечатана на стр. 209, а «глупая и бешеная» – однозначно та, которая на стр. 303. Казалось бы, всё предельно ясно, на стр. 209 – пушкинская эпиграмма на Карамзина Н.М., на стр. 303 – эпиграмма на Карамзина Н.М. неизвестного автора. И ведь в собрании сочинений Пушкина эпиграммы поименованы правильно: «острая и необидная – как «Эпиграмма (на Карамзина)», «глупая и бешеная» – просто как «Эпиграмма («В его Истории» изящность, простота)». Вот только вопрос: почему «глупая и бешеная» эпиграмма на Карамзина Н.М. неизвестного автора присутствует в Полном собрании сочинений Пушкина? Это целенаправленная провокация. Ведь именно эта «глупая и бешеная» эпиграмма на Карамзина Н.М. неизвестного автора переходит из одной книги о Пушкине в другую как несомненный факт творческой биографии Пушкина, тем самым искажая его реальный образ. И читатели Пушкина, и авторы, пишущие о Пушкине, в этом случае попадаются в хитро расставленную ловушку: не задавая себе вопрос, почему они не верят Пушкину, когда он отрицает своё авторство «глупой и бешеной» эпиграммы, позволяют втянуть себя в дискуссию: разве Пушкин не мог бы написать её?
Почему мы верим комментаторам творчества Пушкина, которые с помощью словесной эквилибристики замалчивают вопрос о том, почему они не верят Пушкину? Почему они, зная, что Пушкин однозначно отрицает своё авторство, прямо того не говоря, внушают нам, что он лжец? В чём и когда обманул их Пушкин? Или, может быть, им известны факты, что он обманул кого-то другого? Или у него был имидж враля и мошенника? Было бы смешно задавать эти вопросы, если бы это не было необходимо для выявления полной абсурдности поведения пушкинистов в данном случае. Давайте верить всё-таки Пушкину. Он никого никогда не обманул. И не пытался этого делать. И всегда считал это делом, недостойным благородного, честного человека. А вот мы все хорошо знакомы с системой умолчаний и замалчиваний, применяемой тогда, когда стараются доказать заведомо недоказуемое.
Основой, на которую опирались пушкинисты, приписывающие эту эпиграмму Пушкину, видимо, были следующие воспоминания самого Пушкина:
«Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов «Русской истории» Карамзина вышли в свет. Я прочёл их в моей постеле с жадностию и со вниманием. Появление сей книги (так и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление, 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) – пример единственный в нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Коломбом. Несколько времени ни о чём ином не говорили. Когда, по моём выздоровлении, я снова явился в свет, толки были во всей силе. Признаюсь, они были в состоянии отучить всякого от охоты к славе. Ничего не могу вообразить глупей светских суждений, которые удалось мне слышать насчёт духа и слова «Истории» Карамзина. Одна дама, впрочем весьма почтенная, при мне, открыв вторую часть, прочла вслух: «„Владимир усыновил Святополка, однако не любил его..." Однако!.. Зачем не но? Однако! Как это глупо! чувствуете ли всю ничтожность вашего Карамзина? Однако!» – В журналах его не критиковали. Каченовский бросился на одно предисловие.
У нас никто не в состоянии исследовать огромное создание Карамзина – зато никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в учёный кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых 12 лет жизни безмолвным и неутомимым трудам. Ноты «Русской истории» свидетельствуют обширную учёность Карамзина, приобретённую им уже в тех летах, когда для обыкновенных людей круг образования и познаний давно окончен и хлопоты по службе заменяют усилия к просвещению. – Молодые якобинцы негодовали; несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, казались им верхом варварства и унижения. Они забывали, что Карамзин печатал «Историю» свою в России; что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности некоторым образом налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. Он рассказывал со всею верностию историка, он везде ссылался на источники – чего же более требовать было от него? Повторяю, что «История государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека. Некоторые из людей светских письменно критиковали Карамзина. Никита Муравьев, молодой человек, умный и пылкий, разобрал предисловие или введение: предисловие!.. Мих. Орлов в письме к Вяземскому пенял Карамзину, зачем в начале «Истории» не поместил он какой-нибудь блестящей гипотезы о происхождении славян, т. е. требовал романа в истории — ново и смело! Некоторые остряки за ужином переложили первые главы Тита Ливия слогом Карамзина. Римляне времен Тарквиния, не понимающие спасительной пользы самодержавия, и Брут, осуждающий на смерть своих сынов, ибо редко основатели республик славятся нежной чувствительностию, – конечно, были очень смешны. Мне приписали одну из лучших русских эпиграмм; это не лучшая черта моей жизни.
...Кстати, замечательная черта. Однажды начал он при мне излагать свои любимые парадоксы. Оспоривая его, я сказал: «Итак, вы рабство предпочитаете свободе». Карамзин вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души. Разговор переменился. Скоро Карамзину стало совестно, и, прощаясь со мною, как обыкновенно, упрекал меня, как бы сам извиняясь в своей горячности: «Вы сегодня сказали на меня то, чего ни Шихматов, ни Кутузов на меня не говорили». В течение шестилетнего знакомства только в этом случае упомянул он при мне о своих неприятелях, против которых не имел он, кажется, никакой злобы; не говорю уж о Шишкове, которого он просто полюбил. Однажды, отправляясь в Павловск и надевая свою ленту, он посмотрел на меня наискось и не мог удержаться от смеха. Я прыснул, и мы оба расхохотались...»
(«Из автобиографических записок» (отрывок), не ранее июня и не позднее декабря (?) 1826 года)
Действительно, Пушкин сам сказал Карамзину, что тот свободе предпочитает рабство. Но, во-первых, это было сказано, а не написано. Во-вторых, высказано в предположительной, дискуссионной форме. В-третьих, главное: отношение Пушкина к «Истории государства Российского» Карамзина, следуемое из текста этих воспоминаний, совершенно противоположно духу приписываемой Пушкину эпиграмме. И в-четвёртых, самое главное: Пушкин пишет о том, что знает приписанную ему эпиграмму на Карамзина, и сожалеет об этом.
Часто можно услышать мнение, что так написать эту эпиграмму мог только Пушкин. Я с этим категорически не согласен. Эпиграмма хлёсткая, но не более того. Нет полёта мысли, нет лёгкости слога, нет благозвучия в сочетании слов, а есть только изложение заранее сформулированной мысли. Творчество Пушкина всегда оставляет в душе свой собственный, неповторимый след: чувство предельной искренности автора, чувство сопричастности вечности, истине, причём чувство светлое, я даже сказал бы – солнечное. А после чтения этой эпиграммы остаётся впечатление присутствия при хихикании в кулачок автора, стремящегося разбудить в читателях тёмное подсознание.
В Полном собрании сочинений Пушкина в 17 томах, выходившим в свет в 1994-1997 годах, в томе 2.2 на странице 972 прямо заявлено: «Включавшаяся до последних изданий в отдел Dubia эпиграмма «В его «Истории» изящность, простота», по всем данным, Пушкину не принадлежит».
На мой взгляд, автором этой эпиграммы с большой долей вероятности можно считать Соболевского С.А., близкого Пушкину человека, характер которого вполне соответствовал стилю этой эпиграммы и который сам неоднократно заявлял, что множество написанных им эпиграмм считаются пушкинскими, и гордился этим.