Lors dit en plourant; H;las trop malheureux homme et mauldict pescheur, oncques ne verrai-je cl;mence et mis;ricorde de Dieu. Ores m'en irai-je d'icy et me cacherai dedans le mont Horsel, en requ;rant de faveur et d'amoureuse merci ma doulce dame V;nus, car pour son amour serai-je bien ; tout jamais damn; en enfer. Voicy la fin de tous mes faicts d'armes et de toutes mes belles chansons. H;las, trop belle estoyt la face de ma dame et ses yeulx, et en mauvais jour je vis ces chouses-l; . Lors s'en alla tout en g;missant et se retourna chez elle, et l; vescut tristement en grand amour pr;s de sa dame. Puis apr;s advint que le pape vit un jour esclater sur son baston force belles fleurs rouges et blanches et maints boutons de feuilles, et ainsi vit-il reverdir toute l'escorce. Ce dont il eut grande crainte et moult s'en esmut, et grande piti; lui prit de ce chevalier qui s'en estoyt d;parti sans espoir comme un homme mis;rable et damn;. Doncques envoya force messaigers devers luy pour le ramener, disant qu'il aurait de Dieu grace et bonne absolution de son grand pesch; d'amour. Mais oncques plus ne le virent; car toujours demeura ce pauvre chevalier aupr;s de V;nus la haulte et forte d;esse ;s flancs de la montagne amoureuse.
Livre des grandes merveilles d'amour, escript en latin et en fran;oys par Maistre Antoine Gaget. 1530.
Спит, иль проснулась? поцелуй тайком –
На шее фиолетовым пятном
Блестит, пока смолкает кровь, играя:
Ужалил нежно – шеи мил излом.
Хотя и продолжал я свой засос, 5
Её лицу он краску не принёс;
Спокойны веки, думал я, взирая,
Сон согревает кровь ей и в мороз.
Ведь только ею восхищался мир;
Она всех лет прошедших триумвир; 10
Тянулась вся в цветах её дорога:
Дней и ночей она двойной кумир.
Ведь прелести её влекли уста,
Те, что теперь целуют лишь Христа,
Покрыв себя в печали кровью Бога: 15
Ценимы наши души у креста.
Господь, ты так прекрасен и велик,
Но глянь – в волнистых прядях чудный лик!
Целил ты поцелуем состраданья;
Но рот её – прекраснейший цветник. 20
Она прекрасна; в чём её вина?
Господь, взгляни, увидишь сам сполна;
Уст матери твоей благоуханье
Такое же? О, как мила она.
В пещере Хорсел воздух, словно жар; 25
Бог знает, сей покой – устам ли в дар;
Здесь свет дневной пылает ароматный,
Не зреть его, для чувств моих – удар.
Венера – тело для души моей –
Лежит со мной в чудесном платье фей 30
И чувствует огонь мой благодатный,
Через глаза впитав его полней.
Моё же сердце у неё в руке,
У спящей; рядом с ней стоит в венке
Из золотых шипов, в огне сиянья, 35
Эрот, бледней, чем пена на песке
Горячем, как солёной пены клок –
Сухого пара скрученный клубок
Из уст морских, пыхтящих от желанья;
Он ткёт, и перед ним стоит станок. 40
Поставлена основа; дальше нить
Утка, всю в красных пятнах, протащить
Челнок обязан ровно в сердцевину;
С голов разбитых прядь желает свить
Эрот, хотя ни рад, ни огорчён; 45
Трудясь, он грезит, ткёт в мечтаньях он,
Пока не намотается бобина,
Я вижу: ткань, как пар, клубится вон.
Ночь – как огонь; тяжёлый свет в тени,
И бьётся плоть моя, когда огни 50
Дрожат, и не рыдают всеми днями
Об этом сне, коль все ушли они.
Ах, бросил бы Господь меня вослед,
Где воздух влажен, листьев длинный плед,
Где трав приливы пенятся цветами, 55
Иль где сияет в море ветра след.
Ах, если бы Он вызвал рост травы
Из тела моего, из головы
И запечатал этот сон печатью,
Я б не был среди смертных, что мертвы. 60
Бог превратит ли кровь мою в росу,
Чтоб глух и слеп я был бы, как в лесу,
Уста больные, вынужден молчать я –
Разбитому подобен колесу.
Ах, Боже, та любовь, как свет и цвет, 65
Та жизнь, как наречения обет,
Та смерть не боле скорбна, чем желанье,
Те вещи не одно и то же, нет!
Теперь узри, есть где-то смерти сны:
И каждому свои часы даны, 70
Короткий день, короткое дыханье,
Короткий срок, и все уйти должны.
Вот солнце встало, и потом зашло,
Своё он не закончил ремесло,
А так же между ночью и зарёю 75
Никто не знает, где он, как назло.
Я, Боже, был как все, с душой мирской,
Я как трава, как листик над рекой,
Как те, кто был в трудах ночной порою,
Как кости смертных в глубине морской. 80
Снаружи, может быть, зима метёт;
Я слышу вновь у золотых ворот,
Как днями и ночами вниз струится
Дождь с мокрых крыльев ветра тех высот.
Морозно, скачет рыцарский отряд, 85
Леса покрыл снегов густой наряд;
До Рождества лилейные девицы
Кружатся с песней, встав друг с другом в ряд.
И тень, и запах льются у виска,
Рассудок мрачен, на душе тоска; 90
Ночь горяча, на грудь мне давит тяжко,
Проснулся я – сон зрит издалека.
Увы, лишь там, где горы высоки,
Иль где морские воды глубоки,
Или в чудных местах, где смерть-бродяжка, 95
Где пряди сна свисают у щеки.
Они сплелись – как милых губы, грудь,
Чтоб сладкий жизни плод, сорвав, куснуть,
Меня же дни сжирают возбуждённо,
Моим устам к их сласти долог путь. 100
Вкушаю лишь своих желаний плод,
Любя её, чьи губы – сладкий мёд,
Чьи веки и глаза – цветов бутоны,
Мои же – как огней двоякий свод.
Мы рядом, как со смертью рядом сон, 105
Лобзанья бурны, счастья вздох, как стон;
И всё ж не так лежит жених с невестой,
Смеющейся от слов его: «Влюблён!»
Она смеётся – то любви экстаз, –
Его лобзая страстно каждый раз: 110
Вот вздох неутолённых губ прелестный,
Вот сладких слёз поток из нежных глаз.
Но мы – как души тех, кто был убит
Давно, ценя её прекрасный вид;
Кто, засыпая от её лобзаний, 115
Вдруг слышал – в её прядях змей шипит.
В исток времён, как дождь, течёт их кровь:
Краса бросает их, сбирая вновь;
И жаждет наслажденья от страданий,
Чтоб ткань соткать ей – нервы приготовь. 120
И в красных каплях весь её чертог,
Венки и шаль, браслеты с рук и ног;
Ногами, как давильным прессом смерти,
Она всех топчет, кто уйти не смог.
Врата её в дыму цветов, костров, 125
Любви неутолённый пыл суров;
Меж губ её их сладкий пар, поверьте,
И слух её устал от лир, хоров.
В её постели стон и фимиам,
А дверь её – музЫка по ночам: 130
То смех, то вздох и слёзы то и дело,
Что стойкий дух мужчин связали там.
Там был Адонис, в нём уж все мертво;
Она сковала плоть и кровь его,
И слушая, как стонут дух и тело, 135
Его рвала губами естество.
Погибшие мужи меня спасли,
Кто должен был страдать в её щели
До сотрясенья всех истоков моря
И до конца всех дней и всей земли. 140
Меня, кто боле всех отвергнут был;
Меня, чей ненасытен алчный пыл;
Меня, кому явился ад без горя,
Да, в сердце ада хохот не остыл.
Хотя твой рот и сладок, и хорош, 145
Душа моя горька, а в членах – дрожь,
Как на воде, у плоти, что рыдает,
Как в венах сердца – мука словно нож.
Господь! вот сон бы пальцем, как цветок,
Плод смерти на губах моих рассёк; 150
Господь! та смерть сна виноград сжимает
Ногами, на меня направив сок.
Нет изменений в чувствах много дней,
Но лишь колокола звучат сильней,
Их пальцы ветра тронули, играя; 155
На тайных тропках – пение скорбей.
Двоится день, и ночь разбита в прах,
Я вижу, будто свет возник впотьмах;
Господь! греша, я небеса не знаю:
Нечисты иль чисты в Твоих очах . 160
Земля как будто Им окроплена,
И душит море, гневаясь, она;
Я высохшую кровь Его, тоскуя,
С трудом вдыхаю, сердце – как волна,
А в жилах возбужденье, жажды чад; 165
Под грудью, там, где мятый виноград,
Мой пойман рот, уж час прилип вплотную,
Какой же след оставлю от услад?
Лобзанья – это риск, мои уста
Обуглятся. Ах, Боже, красота 170
И горечь краткой неги – грех немалый,
Не знаешь Ты: она моя мечта.
Так это грех, когда толкают в ров
Людские души? ведь спасти готов
Был душу я, пока она ступала 175
Горящим шагом похоти на зов.
Коль подведут глаза, душа вздохнёт,
Сквозь створки смерти кованых ворот
Я вижу скорбный ад, где сладость страсти
Исчезла, только вечно боль гнётёт. 180
Здесь лица всех великих королей,
Игра на лютне, песни средь полей;
Пришедший должен другу дать в несчастье
Могилу, где червяк ползёт смелей.
И рыцари, что были так сильны, 185
И дамы – цвет прекраснейшей страны:
Теперь лишь прах в своём извечном плене,
Землёй одеты, мрачны и бледны.
Для всех один конец, одна лишь суть,
Они грустны и голы, пьют лишь муть; 190
Как виноград, их в прессе вожделенья
Горящими ногами давят в грудь.
Я вижу дивный рот, что погубил
Людей и страны – бог их возлюбил,
Из-за неё их пламя жгло, сметая , 195
Огнь Ада ради них на ней клубил.
Нежнейшая, как лотос Нила, вот
Царица , лик её лобзаний ждёт,
А грудь её сосёт змея златая;
Семирамиды стойкой бледен рот , 200
Как тигр он сжат, чтоб совершить прыжок;
Кровь от лобзаний с губ тёчёт, как сок;
Её густая грива в самоцветах,
Объём груди, как у коня, широк.
На их лице сияет красный грех; 205
На мой – он не похож у них у всех;
Не в их грехах великих и запретах
Вино из пресса с пеной льётся в мех.
А коль теперь я рыцарь во Христе,
Не согрешит язычник в темноте; 210
Отлично вижу я (нет дней туманных)
Сей миг борьбы прекрасной в правоте.
Как пахнет битва! как звенит броня!
Стрел слышен свист и луков трескотня;
Острейший меч разит средь свалок бранных, 215
Между рядами шум и блеск огня
Людей в доспехах; мой клинок скользит
Змеёй, что быстро дышит и разит
Склонённой головы овал прекрасный
Всем телом, гибким, будто рот кривит, 220
Тебя касаясь; прав мой мудрый меч,
Что словно пламя всё стремится сжечь,
В глазах цветные тени: бурый, красный,
И пятна смерти; вздох, и снова – в сечь
С холодный смехом, где лицо бойца 225
Пылает в этой битве без конца
От радости, и пульс гремит, как грозы,
Игра благая радует сердца.
Позволь подумать; тех услад секрет
Я знаю, но прошло ведь десять лет, 230
Сей привкус превратился ныне в слёзы;
И в синей зыби растворился свет,
Рябит на Рейне ветер синеву,
И виноград качает, и траву,
И жжёт мне кровь, и жалит наслажденьем 235
Усталое мне тело наяву.
Столь чистый воздух раньше не вдыхал,
Один я, без моих людей, скакал
И звон уздечки слышал с увлеченьем,
И каждый стих стихом я продолжал, 240
Пока не поменял на звон стальной:
Вдруг между солнцем выскочил и мной
Отряд врагов, был герб на их тунике :
Три белых волка на тропе лесной.
Вожак – широкоскул, рыжебород, 245
Но с чёрной бородой он в ад войдёт,
Был он убит под радостные крики:
И ночью, коль домой он не придёт,
Расплачется жена, кого сей вор
Молотит, если пьян; то не позор 250
Избавиться от вот таких каналий;
Но слёзы скорбно льёт она с тех пор.
Та горькая любовь – печаль всех стран:
Заломленные руки, слёз фонтан,
У множества могил сердца стонали; 255
Над шапкой мира ставит свой султан
Тот, кто с отметкой горя на челе;
И кровь, и тлен ведут его к земле
Разрытой; запах губ и щёк могильный,
Как яд змеи, что капает во мгле 260
И дарит травам смерти аромат,
Сопроводив того скорее в ад,
Их запах душу делает бессильной,
Откуда же такой приятный смрад?
Ведь тот, что скрыт в осоке с камышом, 265
Пантеры запах чувствует нутром,
Тяжёлый тёплый дух летит с опушки –
Она добычу рвёт кровавым ртом;
Он, от душистой пасти в стороне,
Как от любви, чей грозен вздох вдвойне, 270
Пойдёт скорее в ад из той ловушки,
Так странник держит зверя в западне.
Когда пришёл конец тяжёлых дней,
А горечь в мыслях стала всё сильней
О всех делах прошедших и кумирах: 275
Конец сраженьям, долгий мир важней,
Где мы одеты пышно, и у всех
Венок из листьев, красной белки мех ;
Звон острых копий на больших турнирах,
Звук песен в нежном воздухе и смех. 280
О ней не зная, о любви я пел,
Сказал: «Любовный смех я вожделел,
Сильней, чем слёзы верной Магдалины,
Иль Голубя перо, что снежно бел .
Короткий смех лобзанье портит враз, 285
Боль пурпурного пульса, радость глаз,
Раскрытых вновь, что слепли от кручины, –
Страсть помогла им – уст её экстаз,
Что жадным поцелуем впились в лик,
Красневший, как и губы в этот миг; 290
А после сон, той жертвою рождённый,
Губ покаянье, где рубец возник».
Не знал я песни, хоть и пел давно.
«Господь, любовь и здесь, и там – равно,
И взгляд её все ищут благосклонный, – 295
Какой же приз дадут мне заодно?
Лишь пыль хвалы, гонимой ветерком,
Что так банальна на челе мужском;
Лист лавра, что душистым быть стремится,
Пока певцу не станет он венком . 300
С рассветом поскакал, скорбя, я вдаль;
Надежды никакой, одна печаль,
Проехал я прижатую пшеницу,
Источник, виноградник и миндаль –
До Хорсела. Огромный старый бук 305
Таил свой цвет, и я увидел вдруг
В траве высокой женщину нагую,
Чьи пряди до колен упали вкруг.
Так шла она меж цветом и травой,
Её краса была такой живой, 310
Я в ней увидел грех, и грудь тугую,
И грех её во мне был роковой.
Увы! Печали – этому конец.
О грусть лобзанья, горестей венец!
О грудь, что скорбь сосёт, не сожалея, 315
О поцелуя горечь и багрец!
Ах, слепо губы я к тебе прижал,
Но волосы твои, как сотни жал,
Твои объятья мне сдавили шею,
Они беззвучно колют – что кинжал. 320
В моём грехе – блаженствия сума;
Ты поцелуем мне ответь сама,
Сжав губы мне, чтоб о грехе молчали:
Услышит кто: он – мёд, сойдут с ума.
Я слаб, чертоги дымны и пусты, 325
И ропщут дни от тяжкой маяты,
Мне губы тщетно голуби клевали,
Любовь роняет жалкие цветы.
Меня узрел Господь, когда в тепле
Твоих объятий был я, как в петле, 330
Её Он сдёрнул, душу мне спасая –
Я будто слеп и гол, в чужой земле,
И слышу смех и плач, но почему
И где, не знаю, чувства как в дыму;
Но с севера идёт толпа людская 335
В Рим, получить за грех епитимью.
Скакал я с ними, молча, день потряс
Меня, как огоньки волшебных глаз,
Питал огнём мои глаза и взоры;
И я молитвы слышал каждый час. 340
Пока холмов ужасных белый ряд
Пред нами плавал, как граница в ад,
Где люди ночи ждут сквозь дня просторы,
Как раковин уста, чей резок лад –
Вздох дьявола позволил им звучать; 345
Но ад и смерть нам удалось попрать,
Где воздух чист, долины и дубровы,
Мы в Рим идём, где Божья благодать .
Склонившись, каждый там воздал почёт
Тому, кто как Господь ключи несёт 350
(Связать иль нет), вкусил и кровь Христову ;
Взамен покой дал отче добрый тот .
Когда же я у ног его скорбел:
«Отец, хоть кровь Господня – наш удел,
Она не смоет пятна у пантеры, 355
И с нею эфиоп не станет бел.
Я согрешил, на Господа был зол,
Поэтому и жезл его колол
Меня сильней за этот грех без меры;
Красней, чем кровь наряд Его, престол 360
Перед глазами; знаю, мне – удар,
Коль горячей в семь раз стал ада жар
За грех мой». Он в ответ сказал мне слово,
Подняв мой дух; но пуст был этот дар;
Да, не скорбел я, коль он так сказал; 365
Но в голову мне голос проникал
Его звенящий, так покойник новый
Великий крик из ада услыхал.
Пока тот жезл сухой, где листьев нет,
И нет коры, но запах есть и цвет, 370
В глазах Господних не ищи прощенья,
Ты будешь изгоняться много лет.
Что если ствол сухой цветёт опять,
То, чего нет, должно ль существовать?
И коль кора иссохшая в цветенье, 375
Приятный плод мой грех родит ли вспять?
Нет, хоть родил те фрукты сухостой,
И сладостна вода в глуби морской,
Листочки не покроют ствол тот хилый,
Что тело изнурит и разум мой. 380
Хотя Господь с опаской ищет суть,
Нигде нет совершенного ничуть;
Хотя Он изучил мои все жилы,
В них кроме страсти нечему сверкнуть.
Домой вернулся грустным я вдвойне, 385
И всё ж моя любовь дороже мне
Моей души, и Господа прекрасней,
Кто сжал меня в объятьях в тишине.
Прекрасна до сих пор, лишь для меня,
Когда из моря пенного огня 390
Она пошла нагой, всех сладострастней,
Как огненный цветок при свете дня.
Да, мы лежали рядом, не дыша,
Уста слились, как тело и душа,
Она смеялась сочными губами, 395
И пахли югом волосы, шурша:
Цветов, корицы, фруктов аромат,
Духов царей восточных для услад,
Когда они охвачены страстями,
Курился ладан, и сандала чад. 400
Забыл я страх, томящие дела,
Молитвы и молебны без числа,
Её лицо, её волос сплетенье
Ко мне огнём прилипли, что тела
И одеянья жжёт, цепляя их; 405
Я после смерти средь огней больших
Навечно буду; так зачем волненье?
Горел я также и в страстях лихих.
Любовь, нет лучше жизни, чем она;
Познать любовь, что горечью полна, 410
Потом избегнуть Божеского взгляда;
Кто не познал – им будет ли дана
В бесплодном Небе радость перед Ним,
Когда в местах унылых мы грустим,
Страсть вспоминая, прошлую усладу, 415
И ласку перед космосом одним?
Как только прогрохочет трубный глас ,
Душа покинет тело, только нас
Не разлучить; держу тебя рукою,
В тебя смотреть желаю каждый раз, 420
К тебе я прижимаю, как печать,
Себя ; от глаз людей хочу скрывать,
Пока Господь над морем и землёю
Гром труб не станет ночью ослаблять. 424
Название: «Хвала Венере» (лат.)
Вступление: не было никакого Антуана Гагета; он является изобретением Суинбёрна, текст которого написан на французском языке близком к эпохе Возрождения. «Тогда он сказал, плач. Увы, несчастный человек и проклятый грешник, которым являюсь я, никогда не увидит милосердия и жалости Бога. Теперь я пойду отсюда и скроюсь в пещере горы Хорсел, прося благосклонности и милостивой любви моей милой госпожи Венеры, потому что ради любви к ней я буду навсегда проклят. Вот конец всех моих воинских дел и моих прекрасных песен. Увы, слишком прекрасно были и лицо моей госпожи, и её глаза, и это был злосчастный день, когда я увидел их. Затем он перестал стонать и возвратился к ней, и там жил в большой любви с его госпожой, хотя и в печали. Впоследствии случилось вот что: однажды Папа римский увидел красивые красные и белые цветы и много почек на своём жезле, и также он увидел, что мертвый лес стал зеленым снова. Тогда он очень испугался и сильно переживал, и огромная жалость появилась у него к тому рыцаря, который отбыл без надежды как человек несчастный и проклятый. Тогда он нетерпеливо направил к нему своих посыльных, чтобы возвратить его, говоря, что Бог был к нему благосклонен и простил его за его большой любовный грех. Но никто не видел его больше; поскольку этот бедный рыцарь навсегда остался с величественной и могущественной богиней Венерой в внутри горы любви. –
Книга о больших чудесах любви, написанной на латинском и французском зыках магистром Антуаном Гагетом. 1530 г.
Laus Veneris
BY ALGERNON CHARLES SWINBURNE
Lors dit en plourant; H;las trop malheureux homme et mauldict pescheur, oncques ne verrai-je cl;mence et mis;ricorde de Dieu. Ores m'en irai-je d'icy et me cacherai dedans le mont Horsel, en requ;rant de faveur et d'amoureuse merci ma doulce dame V;nus, car pour son amour serai-je bien ; tout jamais damn; en enfer. Voicy la fin de tous mes faicts d'armes et de toutes mes belles chansons. H;las, trop belle estoyt la face de ma dame et ses yeulx, et en mauvais jour je vis ces chouses-l; . Lors s'en alla tout en g;missant et se retourna chez elle, et l; vescut tristement en grand amour pr;s de sa dame. Puis apr;s advint que le pape vit un jour esclater sur son baston force belles fleurs rouges et blanches et maints boutons de feuilles, et ainsi vit-il reverdir toute l'escorce. Ce dont il eut grande crainte et moult s'en esmut, et grande piti; lui prit de ce chevalier qui s'en estoyt d;parti sans espoir comme un homme mis;rable et damn;. Doncques envoya force messaigers devers luy pour le ramener, disant qu'il aurait de Dieu grace et bonne absolution de son grand pesch; d'amour. Mais oncques plus ne le virent; car toujours demeura ce pauvre chevalier aupr;s de V;nus la haulte et forte d;esse ;s flancs de la montagne amoureuse.
Livre des grandes merveilles d'amour, escript en latin et en fran;oys par Maistre Antoine Gaget. 1530.
Asleep or waking is it? for her neck,
Kissed over close, wears yet a purple speck
Wherein the pained blood falters and goes out;
Soft, and stung softly — fairer for a fleck.
But though my lips shut sucking on the place,
There is no vein at work upon her face;
Her eyelids are so peaceable, no doubt
Deep sleep has warmed her blood through all its ways.
Lo, this is she that was the world's delight;
The old grey years were parcels of her might;
The strewings of the ways wherein she trod
Were the twain seasons of the day and night.
Lo, she was thus when her clear limbs enticed
All lips that now grow sad with kissing Christ,
Stained with blood fallen from the feet of God,
The feet and hands whereat our souls were priced.
Alas, Lord, surely thou art great and fair.
But lo her wonderfully woven hair!
And thou didst heal us with thy piteous kiss;
But see now, Lord; her mouth is lovelier.
She is right fair; what hath she done to thee?
Nay, fair Lord Christ, lift up thine eyes and see;
Had now thy mother such a lip — like this?
Thou knowest how sweet a thing it is to me.
Inside the Horsel here the air is hot;
Right little peace one hath for it, God wot;
The scented dusty daylight burns the air,
And my heart chokes me till I hear it not.
Behold, my Venus, my soul's body, lies
With my love laid upon her garment-wise,
Feeling my love in all her limbs and hair
And shed between her eyelids through her eyes.
She holds my heart in her sweet open hands
Hanging asleep; hard by her head there stands,
Crowned with gilt thorns and clothed with flesh like fire,
Love, wan as foam blown up the salt burnt sands —
Hot as the brackish waifs of yellow spume
That shift and steam — loose clots of arid fume
From the sea's panting mouth of dry desire;
There stands he, like one labouring at a loom.
The warp holds fast across; and every thread
That makes the woof up has dry specks of red;
Always the shuttle cleaves clean through, and he
Weaves with the hair of many a ruined head.
Love is not glad nor sorry, as I deem;
Labouring he dreams, and labours in the dream,
Till when the spool is finished, lo I see
His web, reeled off, curls and goes out like steam.
Night falls like fire; the heavy lights run low,
And as they drop, my blood and body so
Shake as the flame shakes, full of days and hours
That sleep not neither weep they as they go.
Ah yet would God this flesh of mine might be
Where air might wash and long leaves cover me,
Where tides of grass break into foam of flowers,
Or where the wind's feet shine along the sea.
Ah yet would God that stems and roots were bred
Out of my weary body and my head,
That sleep were sealed upon me with a seal,
And I were as the least of all his dead.
Would God my blood were dew to feed the grass,
Mine ears made deaf and mine eyes blind as glass,
My body broken as a turning wheel,
And my mouth stricken ere it saith Alas!
Ah God, that love were as a flower or flame,
That life were as the naming of a name,
That death were not more pitiful than desire,
That these things were not one thing and the same!
Behold now, surely somewhere there is death:
For each man hath some space of years, he saith,
A little space of time ere time expire,
A little day, a little way of breath.
And lo, between the sundawn and the sun,
His day's work and his night's work are undone;
And lo, between the nightfall and the light,
He is not, and none knoweth of such an one.
Ah God, that I were as all souls that be,
As any herb or leaf of any tree,
As men that toil through hours of labouring night,
As bones of men under the deep sharp sea.
Outside it must be winter among men;
For at the gold bars of the gates again
I heard all night and all the hours of it
The wind's wet wings and fingers drip with rain.
Knights gather, riding sharp for cold; I know
The ways and woods are strangled with the snow;
And with short song the maidens spin and sit
Until Christ's birthnight, lily-like, arow.
The scent and shadow shed about me make
The very soul in all my senses ache;
The hot hard night is fed upon my breath,
And sleep beholds me from afar awake.
Alas, but surely where the hills grow deep,
Or where the wild ways of the sea are steep,
Or in strange places somewhere there is death,
And on death's face the scattered hair of sleep.
There lover-like with lips and limbs that meet
They lie, they pluck sweet fruit of life and eat;
But me the hot and hungry days devour,
And in my mouth no fruit of theirs is sweet.
No fruit of theirs, but fruit of my desire,
For her love's sake whose lips through mine respire;
Her eyelids on her eyes like flower on flower,
Mine eyelids on mine eyes like fire on fire.
So lie we, not as sleep that lies by death,
With heavy kisses and with happy breath;
Not as man lies by woman, when the bride
Laughs low for love's sake and the words he saith.
For she lies, laughing low with love; she lies
And turns his kisses on her lips to sighs,
To sighing sound of lips unsatisfied,
And the sweet tears are tender with her eyes.
Ah, not as they, but as the souls that were
Slain in the old time, having found her fair;
Who, sleeping with her lips upon their eyes,
Heard sudden serpents hiss across her hair.
Their blood runs round the roots of time like rain:
She casts them forth and gathers them again;
With nerve and bone she weaves and multiplies
Exceeding pleasure out of extreme pain.
Her little chambers drip with flower-like red,
Her girdles, and the chaplets of her head,
Her armlets and her anklets; with her feet
She tramples all that winepress of the dead.
Her gateways smoke with fume of flowers and fires,
With loves burnt out and unassuaged desires;
Between her lips the steam of them is sweet,
The languor in her ears of many lyres.
Her beds are full of perfume and sad sound,
Her doors are made with music, and barred round
With sighing and with laughter and with tears,
With tears whereby strong souls of men are bound.
There is the knight Adonis that was slain;
With flesh and blood she chains him for a chain;
The body and the spirit in her ears
Cry, for her lips divide him vein by vein.
Yea, all she slayeth; yea, every man save me;
Me, love, thy lover that must cleave to thee
Till the ending of the days and ways of earth,
The shaking of the sources of the sea.
Me, most forsaken of all souls that fell;
Me, satiated with things insatiable;
Me, for whose sake the extreme hell makes mirth,
Yea, laughter kindles at the heart of hell.
Alas thy beauty! for thy mouth's sweet sake
My soul is bitter to me, my limbs quake
As water, as the flesh of men that weep,
As their heart's vein whose heart goes nigh to break.
Ah God, that sleep with flower-sweet finger-tips
Would crush the fruit of death upon my lips;
Ah God, that death would tread the grapes of sleep
And wring their juice upon me as it drips.
There is no change of cheer for many days,
But change of chimes high up in the air, that sways
Rung by the running fingers of the wind;
And singing sorrows heard on hidden ways.
Day smiteth day in twain, night sundereth night,
And on mine eyes the dark sits as the light;
Yea, Lord, thou knowest I know not, having sinned,
If heaven be clean or unclean in thy sight.
Yea, as if earth were sprinkled over me,
Such chafed harsh earth as chokes a sandy sea,
Each pore doth yearn, and the dried blood thereof
Gasps by sick fits, my heart swims heavily,
There is a feverish famine in my veins;
Below her bosom, where a crushed grape stains
The white and blue, there my lips caught and clove
An hour since, and what mark of me remains?
I dare not always touch her, lest the kiss
Leave my lips charred. Yea, Lord, a little bliss,
Brief bitter bliss, one hath for a great sin;
Nathless thou knowest how sweet a thing it is.
Sin, is it sin whereby men's souls are thrust
Into the pit? yet had I a good trust
To save my soul before it slipped therein,
Trod under by the fire-shod feet of lust.
For if mine eyes fail and my soul takes breath,
I look between the iron sides of death
Into sad hell where all sweet love hath end,
All but the pain that never finisheth.
There are the naked faces of great kings,
The singing folk with all their lute-playings;
There when one cometh he shall have to friend
The grave that covets and the worm that clings.
There sit the knights that were so great of hand,
The ladies that were queens of fair green land,
Grown grey and black now, brought unto the dust,
Soiled, without raiment, clad about with sand.
There is one end for all of them; they sit
Naked and sad, they drink the dregs of it,
Trodden as grapes in the wine-press of lust,
Trampled and trodden by the fiery feet.
I see the marvellous mouth whereby there fell
Cities and people whom the gods loved well,
Yet for her sake on them the fire gat hold,
And for their sakes on her the fire of hell.
And softer than the Egyptian lote-leaf is,
The queen whose face was worth the world to kiss,
Wearing at breast a suckling snake of gold;
And large pale lips of strong Semiramis,
Curled like a tiger's that curl back to feed;
Red only where the last kiss made them bleed;
Her hair most thick with many a carven gem,
Deep in the mane, great-chested, like a steed.
Yea, with red sin the faces of them shine;
But in all these there was no sin like mine;
No, not in all the strange great sins of them
That made the wine-press froth and foam with wine.
For I was of Christ's choosing, I God's knight,
No blinkard heathen stumbling for scant light;
I can well see, for all the dusty days
Gone past, the clean great time of goodly fight.
I smell the breathing battle sharp with blows,
With shriek of shafts and snapping short of bows;
The fair pure sword smites out in subtle ways,
Sounds and long lights are shed between the rows
Of beautiful mailed men; the edged light slips,
Most like a snake that takes short breath and dips
Sharp from the beautifully bending head,
With all its gracious body lithe as lips
That curl in touching you; right in this wise
My sword doth, seeming fire in mine own eyes,
Leaving all colours in them brown and red
And flecked with death; then the keen breaths like sighs,
The caught-up choked dry laughters following them,
When all the fighting face is grown a flame
For pleasure, and the pulse that stuns the ears,
And the heart's gladness of the goodly game.
Let me think yet a little; I do know
These things were sweet, but sweet such years ago,
Their savour is all turned now into tears;
Yea, ten years since, where the blue ripples blow,
The blue curled eddies of the blowing Rhine,
I felt the sharp wind shaking grass and vine
Touch my blood too, and sting me with delight
Through all this waste and weary body of mine
That never feels clear air; right gladly then
I rode alone, a great way off my men,
And heard the chiming bridle smite and smite,
And gave each rhyme thereof some rhyme again,
Till my song shifted to that iron one;
Seeing there rode up between me and the sun
Some certain of my foe's men, for his three
White wolves across their painted coats did run.
The first red-bearded, with square cheeks — alack,
I made my knave's blood turn his beard to black;
The slaying of him was a joy to see:
Perchance too, when at night he came not back,
Some woman fell a-weeping, whom this thief
Would beat when he had drunken; yet small grief
Hath any for the ridding of such knaves;
Yea, if one wept, I doubt her teen was brief.
This bitter love is sorrow in all lands,
Draining of eyelids, wringing of drenched hands,
Sighing of hearts and filling up of graves;
A sign across the head of the world he stands,
An one that hath a plague-mark on his brows;
Dust and spilt blood do track him to his house
Down under earth; sweet smells of lip and cheek,
Like a sweet snake's breath made more poisonous
With chewing of some perfumed deadly grass,
Are shed all round his passage if he pass,
And their quenched savour leaves the whole soul weak,
Sick with keen guessing whence the perfume was.
As one who hidden in deep sedge and reeds
Smells the rare scent made where a panther feeds,
And tracking ever slotwise the warm smell
Is snapped upon by the sweet mouth and bleeds,
His head far down the hot sweet throat of her —
So one tracks love, whose breath is deadlier,
And lo, one springe and you are fast in hell,
Fast as the gin's grip of a wayfarer.
I think now, as the heavy hours decease
One after one, and bitter thoughts increase
One upon one, of all sweet finished things;
The breaking of the battle; the long peace
Wherein we sat clothed softly, each man's hair
Crowned with green leaves beneath white hoods of vair;
The sounds of sharp spears at great tourneyings,
And noise of singing in the late sweet air.
I sang of love too, knowing nought thereof;
"Sweeter," I said, "the little laugh of love
Than tears out of the eyes of Magdalen,
Or any fallen feather of the Dove.
"The broken little laugh that spoils a kiss,
The ache of purple pulses, and the bliss
Of blinded eyelids that expand again —
Love draws them open with those lips of his,
"Lips that cling hard till the kissed face has grown
Of one same fire and colour with their own;
Then ere one sleep, appeased with sacrifice,
Where his lips wounded, there his lips atone."
I sang these things long since and knew them not;
"Lo, here is love, or there is love, God wot,
This man and that finds favour in his eyes,"
I said, "but I, what guerdon have I got?
"The dust of praise that is blown everywhere
In all men's faces with the common air;
The bay-leaf that wants chafing to be sweet
Before they wind it in a singer's hair."
So that one dawn I rode forth sorrowing;
I had no hope but of some evil thing,
And so rode slowly past the windy wheat
And past the vineyard and the water-spring,
Up to the Horsel. A great elder-tree
Held back its heaps of flowers to let me see
The ripe tall grass, and one that walked therein,
Naked, with hair shed over to the knee.
She walked between the blossom and the grass;
I knew the beauty of her, what she was,
The beauty of her body and her sin,
And in my flesh the sin of hers, alas!
Alas! for sorrow is all the end of this.
O sad kissed mouth, how sorrowful it is!
O breast whereat some suckling sorrow clings,
Red with the bitter blossom of a kiss!
Ah, with blind lips I felt for you, and found
About my neck your hands and hair enwound,
The hands that stifle and the hair that stings,
I felt them fasten sharply without sound.
Yea, for my sin I had great store of bliss:
Rise up, make answer for me, let thy kiss
Seal my lips hard from speaking of my sin,
Lest one go mad to hear how sweet it is.
Yet I waxed faint with fume of barren bowers,
And murmuring of the heavy-headed hours;
And let the dove's beak fret and peck within
My lips in vain, and Love shed fruitless flowers.
So that God looked upon me when your hands
Were hot about me; yea, God brake my bands
To save my soul alive, and I came forth
Like a man blind and naked in strange lands
That hears men laugh and weep, and knows not whence
Nor wherefore, but is broken in his sense;
Howbeit I met folk riding from the north
Towards Rome, to purge them of their souls' offence,
And rode with them, and spake to none; the day
Stunned me like lights upon some wizard way,
And ate like fire mine eyes and mine eyesight;
So rode I, hearing all these chant and pray,
And marvelled; till before us rose and fell
White cursed hills, like outer skirts of hell
Seen where men's eyes look through the day to night,
Like a jagged shell's lips, harsh, untunable,
Blown in between by devils' wrangling breath;
Nathless we won well past that hell and death,
Down to the sweet land where all airs are good,
Even unto Rome where God's grace tarrieth.
Then came each man and worshipped at his knees
Who in the Lord God's likeness bears the keys
To bind or loose, and called on Christ's shed blood,
And so the sweet-souled father gave him ease.
But when I came I fell down at his feet,
Saying, "Father, though the Lord's blood be right sweet,
The spot it takes not off the panther's skin,
Nor shall an Ethiop's stain be bleached with it.
"Lo, I have sinned and have spat out at God,
Wherefore his hand is heavier and his rod
More sharp because of mine exceeding sin,
And all his raiment redder than bright blood
"Before mine eyes; yea, for my sake I wot
The heat of hell is waxen seven times hot
Through my great sin." Then spake he some sweet word,
Giving me cheer; which thing availed me not;
Yea, scarce I wist if such indeed were said;
For when I ceased — lo, as one newly dead
Who hears a great cry out of hell, I heard
The crying of his voice across my head.
"Until this dry shred staff, that hath no whit
Of leaf nor bark, bear blossom and smell sweet,
Seek thou not any mercy in God's sight,
For so long shalt thou be cast out from it."
Yea, what if dried-up stems wax red and green,
Shall that thing be which is not nor has been?
Yea, what if sapless bark wax green and white,
Shall any good fruit grow upon my sin?
Nay, though sweet fruit were plucked of a dry tree,
And though men drew sweet waters of the sea,
There should not grow sweet leaves on this dead stem,
This waste wan body and shaken soul of me.
Yea, though God search it warily enough,
There is not one sound thing in all thereof;
Though he search all my veins through, searching them
He shall find nothing whole therein but love.
For I came home right heavy, with small cheer,
And lo my love, mine own soul's heart, more dear
Than mine own soul, more beautiful than God,
Who hath my being between the hands of her —
Fair still, but fair for no man saving me,
As when she came out of the naked sea
Making the foam as fire whereon she trod,
And as the inner flower of fire was she.
Yea, she laid hold upon me, and her mouth
Clove unto mine as soul to body doth,
And, laughing, made her lips luxurious;
Her hair had smells of all the sunburnt south,
Strange spice and flower, strange savour of crushed fruit,
And perfume the swart kings tread underfoot
For pleasure when their minds wax amorous,
Charred frankincense and grated sandal-root.
And I forgot fear and all weary things,
All ended prayers and perished thanksgivings,
Feeling her face with all her eager hair
Cleave to me, clinging as a fire that clings
To the body and to the raiment, burning them;
As after death I know that such-like flame
Shall cleave to me for ever; yea, what care,
Albeit I burn then, having felt the same?
Ah love, there is no better life than this;
To have known love, how bitter a thing it is,
And afterward be cast out of God's sight;
Yea, these that know not, shall they have such bliss
High up in barren heaven before his face
As we twain in the heavy-hearted place,
Remembering love and all the dead delight,
And all that time was sweet with for a space?
For till the thunder in the trumpet be,
Soul may divide from body, but not we
One from another; I hold thee with my hand,
I let mine eyes have all their will of thee,
I seal myself upon thee with my might,
Abiding alway out of all men's sight
Until God loosen over sea and land
The thunder of the trumpets of the night.