Каждая женщина - ведьма. Ровно настолько, насколько её не любит мужчина.
О, мой любимый, колдовской апрель,
дай сил, пока не слишком поздно,
и я помчусь туда, где звёздам
играет горная свирель.
Метла моя стара, таких теперь
уж не сыскать. Но у соседей тихо
испански-чёрного возьму мастифа,
ведь ты прикроешь нас, апрель?
Прыжок, и мы летим, хоть нас не ждут,
к тому, кем вечер мой отравлен.
Не буду я в долгу, ему оставлю
воспоминания, что спать мне не дают.
Удачно, что не запирал окно.
Ах, да, у вас уже в апреле жарко.
Оставлю я свои подарки
на подоконнике, пока темно:
и первую твою улыбку мне,
и бред сумбурной переписки,
и взгляд листвяно-золотистый…
И этот невозможный свет,
что мог так запросто струиться
из ниоткуда, из молчанья,
как сказки новой обещанье,
вкручу в плафон – быть может, пригодится.
И сны… Обмана закольцованную пытку
я положу венком у изголовья.
И залюбуюсь этой тёмной бровью,
лицом, во сне ребячливо-открытым,
и тёплых полных губ полуулыбкой…
Стоп. О губах мечтать совсем не нужно
и о руке, лежащей на подушке,
снимающей тончайший ломтик стружки
с души. И превратился в лужу
солёных слёз
мой крепкий лёд.
Что смотришь укоризненно, мастиф?
Не стану мстить ему, прости.
А болью изводящие занозы
немилосердно все повыдираю,
сложу на подоконник лепестками
нежнейшей ароматной туберозы.
И в середину – сердце, как лампаду.
К утру, надеюсь, памятка растает,
развеется золою и туманом.
Вот только слева под моим ребром
какое-то отверстие зияет.
От слёз кровавых мой удобный свитер
так неприлично-откровенно ал.
А что? Наряд бы подошёл на бал
Московской Воландовой свиты.
Но что-то мне совсем не до балов.
Давай слетаем на хребты Чимгана –
прижечь огнём рассветным раны
и посидеть у облаков.
Так тихо… но разрежет воздух голос тонкий:
горюет кто-то над своей утратой,
как тысяча сестёр над мёртвым братом.
- То плачет неразумная девчонка,
любившая тебя когда-то…
фото из архива друзей