Три тяжкие доли имела судьба:
И первая доля – с рабом повенчаться,
Вторая – быть матерью сына-раба,
А третья – до гроба рабу покоряться, –
И все эти грозные доли легли
На женщину русской земли
(Н.А Некрасов)
Предисловие
Всю жизнь стремимся, мечемся, горим,
Бежим от Бога, обращаясь к Небу.
Так, может быть, пора, поговорим?
О самом главном, что главнее хлеба.
Что суть, первичней первоскорлупы,
И Черепахи, что под гнётом стонет.
От тёплой сократившейся трубы,
До той трубы, что в Вечность нас возгонит.
И может быть, сквозь зимы и века,
В своём пока не завершённом круге,
Мы вспомним вкус парного молока,
Дыханье, губы, ласковые руки.
1.
Тысячелетья падали в пески,
Стирались горы, высыхали реки.
Пещерный люд не напрягал виски,
Гоняя зверя в том кромешном веке.
Мужик-добытчик, ладил острогу,
Чтоб заколоть на ланч плезио-карпа.
А там, в пещерах, резво, на скаку,
Металась баба – вечная кухарка.
Пищали дети, осемнадцать душ,
В соплях, и самом непотребном виде.
Больницы нет, дерьмо, болячки, глушь,
И памперс был, увы мне, в дефиците.
Мужик, придя, валился на тахту
И грезил солнцем, пальмами, Парижем.
А баба в детской, с пряжей, на посту,
Мол, так велели. Директива свыше!
Прошли века, в пещерах тишь да гладь,
Живёт людство степенно и без страха.
А баба деток водит погулять,
Чтоб не будили визгом «падишаха».
2.
- Привет, соседка, пашешь огород?
А чо лицо страшнее чем во гробе?
Вон Марфа бита, и ничо, живёт,
А ты разнылась с синяка на жопе.
Глаз заживёт, как в трещине губа,
Не удивишь деревню бабьим воем.
Мужик, он царь, а ты при нём раба,
Коль не запомнишь, будешь бита вдвое.
Третьёводни я тоже вон в подклеть
укрылась от гуляки-командира.
Да все мы, Нюр, мечтаем овдоветь,
Когда мужик приходит из трактира.
3.
Потом пришли иные времена,
Их принесло большой октябрьской вьюгой.
Взрослела, приосанилась страна,
И баба стала женщиной, подругой.
Она уже не мыла сапогов
Хозяину, вернувшемуся с поля.
Избавившись от плесневых оков,
Сама решала воля иль неволя.
Конечно, ей пытались помыкать.
Мол, знай шесток. Плита, уборка, дети.
И не моги по пленумам скакать,
Но этот шлейф, из канувших столетий.
Серьёзно лихорадило страну,
Не обошла и баб лихая буча.
Сломала тиф, гражданскую войну,
И стреляна, и бита, но живуча!
Мужик то на врага, то на поля,
То на стакан, с фингалом и в щетине.
А баба, что - кухарка от нуля,
Всего лишь Землю держит на хребтине.
4.
Так жизнь текла, как Камская волна,
Работа, праздник, пятилетки, дети.
Но вздрогнул мир, и в мир пришла Война,
Кровавая, из горьких междометий.
Ушли солдаты, пали города,
На станциях бинты, и трупы, трупы.
А баба-лошадь, впрочем, как всегда,
Всё так же тянет лямку, стиснув зубы.
На шахте мамки, на фронтах отец,
Война ж поди-ко, к Волге рвутся швабы.
И там, где падал взрослый жеребец,
Валили лес надорванные бабы.
Варили сталь, стояли у станков,
Водили трактор по раскисшей пашне.
Стояли насмерть, всё без дураков,
В своей войне, обыденной и страшной.
Одни за всех, тут впору заорать,
Но далеки душевные терзанья.
Ведь фронту дай, и детки просят жрать!
А для себя ни силы, ни желанья.
Так одолели лютого врага,
Всем бабьим миром, со страной едины.
А после, да. Встречали мужика,
Что разорвал лохмотья паутины.
5.
Ушла в былое горькая страда,
Вставало солнце в городах и сёлах.
А женщина при деле, господа,
С мужчиной в паре, а иные – соло.
Всё так же под коровой, за станком,
Безропотно. Склонив привычно выю.
И женщиной с отбойным молотком,
Не удивить, не напугать Россию.
Но шелестела времени река,
А женщина (мужчины, извините)
И в космос, и на пленум, и в ЦК,
Везде поспела и везде в зените.
А скольких нас, вершителей, орлов,
(Не описать десятку тысяч бардов)
Родили бабы, без красивых слов,
Совсем пустяк, под восемь миллиардов.
И если где-то есть Творец и Бог,
То я, как тот, что с рифмами повенчан,
Его бы рисовал посредством строк,
На всех иконах мира, если б смог,
Волшебными чертами наших Женщин!
Заключение (Руки)
Здесь мой посыл к мужчинам, мужикам,
Слагая оды нежной и любимой,
Не тело, приглядитесь к их рукам,
В них войны, стройки, песни облакам,
В них свет любви. Земной, неугасимой.
Здесь каждый пальчик бережно хранит,
Те перекройки, взрывы и утраты.
Рассвет и тьма, снежинка и гранит,
И в них записан, словно в кондуит,
Весь путь от детства до последней крады.
У юной девы пальчики нежны,
В них страсть и радость от прикосновенья.
И лёд, и пламя, плеск речной волны,
Звенящий гимн и прелесть тишины,
Часы восторга, слёзные мгновенья.
Так день за днём в зенит, за валом вал,
То на Олимп, то мордой в чьи-то ссаки.
В руках не флоксы, но вожжа, штурвал,
Квадратом стал тот выспренний овал,
И бархат кожи стал грубей, чем краги.
А жизнь бредёт, из заспанных лощин
неся червонцы, скомканные трёшки.
Неся утраты скорбных годовщин,
Ползёт неспешно кракелюр морщин,
По той волшебной трепетной ладошке.
И вот он вечер, истончился день,
И скоро финиш на последнем круге,
Где я босяк, бэушный старый пень,
Всю жизнь писавший то стихи, то хрень,
В слезах целую бабушкины руки.