Комната была маленькой. Спали в одной кровати. Правда, она была огромной. Я с дочкой и Она с дочкой. Моя - с темными волосами и черными как угольки глазами. Пятилетнее чудо с хвостиком тугих и плотных нитей будущих тяжелых кос. Ее – хрупкая и тонкокостная, с бледным личиком и тощими заплетушками. Светлая, почти прозрачная. Но не менее бойкая, чем мой Уголек. Уголек – это мое прозвище. Для себя. Внутри себя.
В комнату нас загнала война. Даже не война, а ее предчувствие и приближение. Война была реальна, но не для нас, не здесь, нерядом. Она была как преддверие Ужаса, КАТАСТРОФЫ, КОНЦА Времен. Репродукторы гремели бравурными маршами и сводками с фронтов. Уже вовсю людская паника чистила полки магазинов и выращивала беспомощные и беспощадные очереди в лавки и лабазы. Исчезли яркие платья и улыбки. Девичьи, нежные, с лукавством и наивностью. Казалось, что даже зелень потускнела, стала серой и неприятной на ощупь, без маслянистой свежести юного лета.
Дом был старый. Город был старый. В Городе было много камня. Черного камня. В местных каменоломнях он часто попадался. От него слоями откалывались как пластины графита тяжелые черные плитки, гладкие и немного матовые. Ими охотно отделывали фасады и дорожки для пеших прогулок. Впрочем, хватало и светлого камня и даже мраморно-белого. Оттого город казался огромной шахматной доской, на которой разыгрывались замысловатые партии людских судеб и человеческих комедий.
Город был портовый. Точнее рыбацкий. Торговля была здесь невеликая. Привозили сукно да табак. Чаще всего контрабандный. Зато рыба по утрам была великолепна. Аппетитные тушки – большие и маленькие – на досках у вернувшихся с ловли рыбацких яликов и прочих бато еще пахли морской водой и водрослями, а не прелым запахом городского рынка. Большая удача, если удавалось пораньше заскочить к рыбакам и по разумной цене прикупить свежей скумбрии или дорады.
Я приносил рыбу в комнату. Хранить ее было негде и потому, сразу затевалась кутерьма с ее готовкой. Извлекалась керосинка, добывался драгоценный керосин, невесть откуда появлялись специи и приправы, Рыбка потрошилась, таинственно исчезали плавники и головы. Плескалось щедрой струйкой маслице на дно большой сковороды или наступал час широкой белой кастрюли и прочая-прочая-прочая. Девочки наши носились вокруг этого праздника, а Она появлялась из ниоткуда с большим куском чиабаты или корзинкой свежих, пахнущих волшебством булочек. Местное масло могло сделать из любой засохшей краюхи вполне сносное пирожное, но со свежей выпечкой это было чистое торжество. Таков был обед, когда удавалось раздобыть немного деньжат или выгодно обменяться на блошином рынке, который по субботам буйствовал на малой площади. В этот день можно было полдня ходить между торговцами и удивляться тому, как много вещей придумано людьми и тем временам, когда эти вещи были людям нужны.
А вещей было много, потому что в городе было много беженцев. И хотя война шла за тысячи километров от Города, волны от ее огня накатывались на него с каждым поездом, прибывшим с севера, с каждым полупассажирским суденышком, прибившимся к городскому пирсу. Суетливые и радостные, что добрались до спокойного места, беженцы вливались на улочки Города и вскоре понимали, что это только начало пути. Постепенно они разбредались по окрестным городкам и деревушкам, убегая от дороговизны и тесноты, царящих, неумолимо и безучастно, в Городе. Немногим удавалось зацепиться. Она приехала сюда одной из первых и потому смогла снять комнату на сносных условиях у семьи, которая покидала Город, за океан, вслед за своими авуарами и акциями. Они с ней были знакомы и даже случайно обязаны. Обязаны они были и мне. И для Нее было неприятной неожиданностью наше с Угольком появление на пороге с рекомендательным письмом в руках. Точнее, с телеграммой, в которой без обиняков содержалось пожелание приютить хороших людей до лучших времен. То обстоятельство, что помещение было с одной, пусть и большой, жилой комнатой отправителей, вероятно, не смущало, скорее они о нем не помнили.
Немного переворчав, мы постепенно обжились и даже привыкли друг к другу. Конечно, мужчина и женщина не последней свежести лет, это пикантное сочетание. Тем более, что мы оба были юридически и де-факто одиноки и не обременены обязательствами разного толка. Но отношения, как это сложилось, не вышли за рамки мещанского приличия и каждый жил своей жизнью. Несколько аскетичной в определенном смысле. Я не однажды, приноровившись, приударял за местными красотками. Большей частью, безрезультатно. А в случаях благополучного исхода связь была непродолжительной, точнее, одноразовой. Она тоже принимала ухаживания парочки приличных людей, судя по шляпам и добротной обуви. Но как мне показалось за пределы деликатных подарков и букетиков дело не заходило. Оправдание же нашей целомудренности заполняло все имеющееся свободное время своей беготней, секретами, играми и прочей приятнейшей чепухой. На удивление, при относительной разнице лет и темперамента, девчонки наши сдружились и вполне были довольны стесненным временно существованием.
Однажды ночью Она встала с постели и пошла в зону кухонных принадлежностей. Может захотела выпить воды или умыться. Было душновато. У моря бывают такие вечера. Плотные, тяжелые, влажные. Потом подошла к окну. Окно было открыто. Луна была полной. Сквозь ночную рубашку я видел очертания ее тела. Небольшую полноту. Высокую и тяжелую грудь. Длинную шею и короткую прическу. Модную в последнее время. Я встал и подошел к ней. Она повернулась и стала говорить. На «ты». Раньше мы не переходили границ учтивой вежливости, хотя частенько повышали голос.
Она сказала, что наша жизнь это как существование на чужие деньги. Нет, не кредит, не временное одолжение, а будто мы все делаем за чужой счет, за счет других, забираем у других то, чем живем. И тратим эти чужие деньги безвозвратно, без счета, без сожаления. И нам нет оправдания. Эта мысль сводит ее с ума, отравляет каждый день, приносит бессонницу. Глаза ее блестели влагой приближающихся слез. Я не мог ее не обнять, я не мог не прижать ее теплое, податливое тело, не мог не покрыть поцелуями ее неожиданно мягкие и горячие щеки, не мог не остановить свое сердце, не мог не задохнуться от нежности и обожания.
- Ты права – сказал я. Мы живем чужими деньгами, деньгами тех, кто не дожил, сгинул, кого унесла судьба и ветер войны. Они не смогут воспользоваться этими деньгами. И чтобы эти богатства не сгинули в бессмысленных недрах банковских хранилищ, они передали их нам, чтобы мы смогли их разумно и достойно пристроить. Желательно в хрупкие девичьи тела и тугие косички, которые принесут со временем в этот мир новое драгоценное время, босоногую и радостную прибыль…