Не сбежать от чудовища, если оно внутри, в лабиринте, который больше, чем мир снаружи — ты себе самому-то, пожалуйста, хоть не ври, узелок на шее затягивая все туже. Если выбора нет — и это, по сути, выбор; отобрать бы у смерти только последний голос. В этих играх кто первый начал — тот первый выбыл. В лабиринте нить — Ариадны несчастной волос, в лабиринте нить — словно лучик последний солнца, как надежда, которая выживет без тебя. Ты считал, Ариадна после к тебе вернется, но чудовище, знаешь ли, нет, не ее судьба.
Рассмеется она (сошла бы с ума Медея) — лишь чудовищу, как надежде, остаться после. Пусть в основе мира чудовищная идея, что с любым чудовищем справиться может взрослый, пусть меняются люди — внутри неизменна грязь: век от века — убивший чудище им же станет. В лабиринте ты чувствуешь не с Ариадной связь, а с ребенком внутри чудовища. Это ранит, это ранит больней всего, как осколок в сердце, словно вечность, которую вряд ли дано сложить. У костра чужого сложнее стократ согреться, отраженному свету недолго во мраке жить.
Ариадна уходит — как будто совсем одна, но чудовище в ней просто прячется, там, внутри, невозможен побег, поднимается муть со дна, в лабиринте чудовище строит ей новый мир.
23.03.22