Не говори, что облака — краплённый киноварью хлопок,
и что рассветная заря — лишь пробный штрих в углу холста.
Иду вслепую — не на свет, вглухую — не на громкий шёпот,
какая разница — когда и где распасться по частям.
Сквозь монотонный низкий шум рутинных ежедневных тщаний
как мошка в глаз, на всех парах влетает мартовский восход.
Медовый зной полдневных солнц в тандыр мой город обращает,
и в нем румянится, как хлеб, пуховый персиковый плод.
Гортанных возгласов хорал на вечном алтаре базара
поёт о шёлковом пути и обещает млечный путь
тому, кто сможет заплатить. Тысячелетние чинары,
листвой ладонной трепеща, и нас с тобой перелистнут.
Миндальный цвет в веснушках пчёл, янтарный отсвет винограда
и пёстрый клеверный ковёр на склоне Зеравшанских гор —
здесь неба край обмётан швом небрежным: буйным водопадом
летит низвергнутая синь в непререкаемый простор.
Я буду ждать тебя в тени и в пене буйного цветенья
среди фисташковых дерев у доломитовой скалы —
на километре нулевом моей вселенной. Счёт ступеням
я потерял уже давно на дне разбитой пиалы.
Ни капли потерять из сна нельзя. Запрещено строжайше.
И память-«мыльница» должна хранить в себе весь сон, но — ша! —
ни кадра нет. Рулон насквозь засвечен. И опять, как раньше
пинцетом в проявитель слёз погружена до дна душа.
___
Фото: http://29palms.ru/