Валерий Липневич
"В Россию прорубай окно"
Была такая экологическая ниша - русский поэт в национальной республике.
Нахождение в этой нише предполагало обязательную переводческую работу.
"Переводы, - любил повторять Владимир Бурич, - это хорошо оплаченная
безвестность". Правда, это полностью справедливо по отношению к столичным
переводчикам, переводящим все и вся, с любого языка и в любом количестве -
желательно побольше и, разумеется, с подстрочника. Поэт, живущий в республике,
связан с национальной литературой более живыми и прочными корня-
ми - знание языка для него необходимо. Поэтому русский литератор, как правило,
становился авторитетным экспертом и первым популяризатором. Это роль
благодарная. Поэтому и возможностей печатать собственные произведения было
больше, чем у московского коллеги, навсегда оттесненного в нишу перевода.
Только очень талантливые поэты могли вырваться из нее, хотя бы и в конце
жизни. Да к тому же и главлит в республиках - особенно прибалтийс-
ких - был намного либеральней, позволял и русским авторам чувствовать себя
вольготней. Особенно в области формы. Так что если литератор не ввязывался в
прямое противостояние с властью, судьба его складывалась вполне благополучно.
Примером этого может быть и творческий путь Юрия Кобрина, живущего в Вильнюсе.
За тридцать лет у него вышло десять оригинальных книг, в том числе и в
переводах на литовский и даже на английский, а также полтора десятка
переводных. Среди авторов, представленных всесоюзному читателю, -
Э. Межелайтис и Юст. Марцинкявичус, Ю. Мацявичус и Ю. Некрошюс. И вот наконец
солидный, страниц на пятьсот, том избранного, прекрасно изданного в том же
Вильнюсе, что по нашим временам довольно не просто.
В книгу вошли и новые стихи, написанные за последние годы, а также маленькие
эссе об Арс. Тарковском, Вяземском, Нарбуте. Они привлекают отточеностью
поэтического стиля, свежо являющего себя в прозе, но главное, - конечно,
стихи, в которых возникает образ российского советского интеллигента - он же
шестидесятник последнего призыва, - упрямо отвоевывающего себе кусочек
свободного пространства, где он мог бы размахивать своей шпагой, воспевать
Дульсинею и отважно сражаться с ветряными мельницами.
Лучшие читатели империи -
бенкендорфы, дубельты и берии...
В каждую строку ломились в гости,
так, что женских рифм трещали кости!
Знали даже скрытых в неизвестности
сыновей и пасынков словесности.
Но, разумеется, поэт не застывает в романтической роли Дон Кихота, готового и
к пылкому бунту и к благостной умиленности. Хотя, например, уже в
стихотворенинии, помеченном 1964-м годом и посвященном И. Бродскому (надеюсь,
до того, как он стал нобелевским лауреатом), ощущается нечто большее, чем
просто донкихотство книжного мальчика.
А в поле зреют, зреют травы.
Но день грядет. И грянет бой.
Россия, сколько своенравных
с твоей сливаются судьбой!
Ночь.
Сон глубок.
Надежны ставни
в селе, поставленном вразлет.
Спят Игори и Ярославны.
Серп-сторож по небу плывет,
а молот кандалы кует.
К сожалению, напечатано было это стихотворение только в книге "Вильнюсский
синдром", вышедшей в 1991 году, когда история уже повернула вспять, а
серп-сторож отсторожил и молот свое отковал.
Ю. Кобрин входил в литературу на исходе хрущевской оттепели, которая ощущалась
уже только по краям империи, а в центре опять прихватывало ледком. Со всеми
видами бунтарства в Москве завязывали, ершистость, которой были отмечены
первые стихи поэта, вероятно, и задержала процесс профессионализации,
приобщения к проходимой и благостной умиленности. Этим чувством отмечены в
основном стихи семидесятых, отражающих ту приятную во всех отношениях
литературную жизнь, которая протекала на всевозможных совещаниях и семинарах,
в домах творчества Ялты и Коктебеля, Пицунды и Малеевки. Своей вершины эта
жизнь достигала, безусловно, в Грузии, которая оставляла в душе ощущение
вечного праздника. Перефразируя слова Талейрана, можно сказать, что тот, кто
не живал в Грузии до 1989 года, тот вообще не жил.
Слышится вольный, слышится орлий
Клекот над долгим излетом ветвей.
Тависуплеба! Тависуплеба!
Замерли небо и моря слюда.
Если бы даже я в Грузии не был -
понял бы слово свобода всегда.
Со свободой для литераторов в Грузии было получше. В пику Москве там печатали
опальных знаменитостей, да и не знаменитых тоже. Комиссия по переводу,
единственная в Союзе, возглавляемая такой уникальной личностью, как Отар
Нордия, работала не уставая. Грузинское начальство понимало: сытый поэт -
безвредный поэт. А если еще и под хмельком - так лучшего не бывает.
Но герой Ю. Кобрина, склонный к романтической экзальтации ("А был же, был
вишневый сад!/И небо грезилось в алмазах./И всяк обманываться рад/готов с
рождения был сразу".), понемногу трезвеет, движется к здравому смыслу своего
антипода - Санчо Пузо (именно таков перевод известного нам "панса"). Да и
времена все же понемногу меняются. И в свете нового времени четко видно:
Что эта власть, что та... которая мерзее?
Любой готов служить стукач и патриот.
Но - лишь шатнись оплот! - он даст
обратный ход
и в ляжку павшей вцепится сучары злее.
В стихотворении, посвященном Ст. Рассадину, Юрий Кобрин замечает:
"Страна - это не государство,/ не скинешь ее как хомут". Поэт разделяет
горькую участь многих русских интеллигентов, искренне и пылко боровшихся за
"нашу и вашу свободу", а в итоге оказавшихся в "русском гетто", дарованном
литовской свободой. Да, "свобода" - слово прихотливо-коварное. Оно освобождает
все стихии, дремлющие в обществе и в человеке. А какая побе-
дит - не дано угадать никому.
Необъятная родина стала объятной, -
поубавилось тела с толикой ума...
Митинговый придурок со страстью не-
внятной,
исказив, шпарит Блока: "Мы - скифы,
нас - тьма".
Истощились запасы лучистых энергий,
снова дегтем запахло, вонючей махрой...
И кого, для чего, почему мы низвергли
не ответит никто там в дали, за рекой.
................................................
Над двухтысячным годом в крови плаща-
ница,
не актер, - третий Рим погибает всерьез.
Тэмпус фугит, - и в кляксах пустая
страница,
втоптан в грязь каблуком белый венчик
из роз.
Да, "нас беспардонно и нагло надули", и остается лишь восклицать:
"Демократической к а к предавались гульбе!" И горько констатировать:
"Интеллигент всегда к власти перпендикулярен!" Имеется в виду российский
интеллигент, для которого власть всегда чужая, варяжская. Сегодня российский
интеллигент в Литве полностью перпендикулярен власти - чужой по всем
параметрам и проявлениям. Он лишается даже такой привычной и, казалось,
незыблемой опоры, как Пушкин - памятник поэту убирают из центра куда-то на
задворки. Гибнет русский театр в Вильнюсе.
Над обрывом века, хоть стой, хоть падай
на ветру без имени и без отчества.
И оглох в ночи взыскующий града.
Но еще не слеп, как кому-то хочется.
Поэт ощущает себя "неразгибаемым звеном... в затихающей русской речи". К нему
приходит не успокоительная слепота, а новое зрение. Возможно, оно и является
оправданием всего происходящего и рвущего сердце. "Не пряча глаз, на жизнь
гляжу иначе,/ что значит и писать еще не начал". Новый взгляд подсказывает,
что не Литва отделилась от России, а Россия от Литвы. Так же Россия отделилась
и от Москвы. "В ней говорит властям: "Иду на вы!.." - / вновь полузапрещенный
Солженицын".
Рвет свитер демократ,
рвет галстук консерватор -
но рожки-то торчат
у всех "невиноватых"!
...........................
Силен бесовский дух
в литовце, ляхе, русском.
Свет разума потух
в глазах. И это - гнусно.
В отсутствие разума мир плодит чудовищ. Первой жертвой падает искусство.
Красота стремительно проходит все стадии деградации, - ведь она, как замечал
Кант, этически нейтральна, - пока облегченно не плюхается в безобразное.
Именно оно обеспечивает развлекающую многосторонность ощущений. Искусство,
идущее на поводу у богатства, забывает о человеке. Эта сегодняшняя
"культурная" реальность не ускользает от нового зрения поэта: "Время концепта
несомненно - искусство/ нюханья ануса у золотого тельца..." Поэт убежден, что
сегодня "если не можешь голодным быть и счастливым, втянет душонку серости
сытой дыра".
В стихах Юрия Кобрина очевидно движение от рациональной и сентиментальной
приблизительности к продуманной точности мыслей и чувств. Это также против
сегодняшней невнятицы во всех жанрах литературы. "Косвенная речь", которой в
более благополучные времена и сам был не чужд ("все можно ей в туман облечь"),
уступает место речи прямой. Только такую речь в состоянии услышать и оценить
народ. Выгодами косвенной, шкуросберегающей речи, поэт полностью пренебрегает.
Свое сегодняшнее кредо он формулирует так: "Когда имперское сознание/ жить с
хуторским обречено,/ не хорони себя заранее,/ в Россию прорубай окно". Именно
в этом смысл его избранного - его окна в Россию. При том, что Вильнюс остается
родным и любимым.
Напоследок хочется процитировать четыре строчки, отражающие новое зрение
поэта, тот идеал, к которому он стремится и которого очень часто достигает:
Не тексты стихи, не фразы,
а жизнь вопреки всему...
В них - к сердцу спускается разум,
сердце восходит к уму.
Юрий Кобрин. Возмущение сирени: Книга стихов и эссе. - Вильнюс, 2001.
Опубликовано в журнале:
"Дружба Народов" 2002, №3