Всё стихи, да стихи, – ибо мы разошлись,
разбрелись, разбежались, расстались…
вижу, Проза Горгоновна, целую жизнь
разбазарив на самоанализ,
ради Вас рад бы часом в последней главе
бытия моего – о распаде
размечтаться в доступном душе естестве
на поверхности школьной тетради.
Всё стихи, да стихи, да шотландский мой скотч,
да – прислушался! – поступь цирроза…
вы ввергали меня в киммерийскую ночь,
превращали в жестокого гёза,
о котором надгробья исправно молчат,
осыпаемы пеплом Клааса;
лес в тетрадке темнит, голод будит волчат,
сердце требует крови и мяса.
Вновь стихи за стихами куда-то бредут,
впрочем, с Вами проститься, ей-богу,
алчу сильно, засим, избавляясь от пут,
я один выхожу на дорогу,
а над ней – над стезёю – забвенья взамен
вечность… вечность над Брянском; над Вязьмой;
над Элладой; над войском Прекрасных Елен;
над запоем Еленой Напрасной;
над стихами; над Вами; над нами; по-над
миром, взявшим у оного ссуду, –
в ней цветёт многоцветно божественный сад,
в нём, покорный любовному зуду,
Купидон обнимает Психею свою,
до пупка добираясь устами…
Вам бы впору за далями скрыться семью,
да пожить за – семью семьюстами…
Вновь стихи. Но и в них – суета, маета,
проявление внутренней смуты…
Замолчать бы, молчаньем рождая мента, –
это дело какой-то минуты.
Решено. Вот к Елене Напрасной звоню,
вот и пьём, вот и в койке – у цели.
Что же, Проза Горгоновна, нынче в меню?
– В нём, Бастилий Илотович, цепи.