Это зеркало в нашем доме
с амальгамою в чёрных звёздах...
Точно небо утлого детства,
наклонялось оно с комода,
отражая дощатый пол
и белёную известью печку,
колченогую табуретку
и мохнатого пса под ней.
Отражая меня и бабку,
и губастого дядю Валю
с неразлучною мандолиной —
всех, кого я тогда любил...
В доме плавал махорочный дым
и звучала надтреснуто песня:
хороши, мол, цветочки в саду,
той весною,
в пятьдесят третьем...
Для чего мы держали его,
это зеркало в нашем доме —
с амальгамою в чёрных звёздах,
всё расколотое на куски?
Моя мать — рассказала бабка —
уронила его перед смертью.
Вместо выпавшего осколка
там кудрявилась фотография:
я весёлый стою в сапогах.
Так оно и висело в доме,
раздвигая уютный мир
моего позабытого детства.
Отражая собаку, бабку,
дядю Валю с его мандолиной
и друзей моих, шпингалетов,
всех, кого я тогда любил.
1977
Это зеркало в нашем доме
с амальгамою в чёрных звёздах...
Точно небо утлого детства,
наклонялось оно с комода,
отражая дощатый пол
и белёную известью печку,
колченогую табуретку
и мохнатого пса под ней.
Отражая меня и бабку,
и губастого дядю Валю
с неразлучною мандолиной —
всех, кого я тогда любил...
В доме плавал махорочный дым
и звучала надтреснуто песня:
хороши, мол, цветочки в саду,
той весною,
в пятьдесят третьем...
Для чего мы держали его,
это зеркало в нашем доме —
с амальгамою в чёрных звёздах,
всё расколотое на куски?
Моя мать — рассказала бабка —
уронила его перед смертью.
Вместо выпавшего осколка
там кудрявилась фотография:
я весёлый стою в сапогах.
Так оно и висело в доме,
раздвигая уютный мир
моего позабытого детства.
Отражая собаку, бабку,
дядю Валю с его мандолиной
и друзей моих, шпингалетов,
всех, кого я тогда любил.
1977