*...
Бывала жизнь!
– Пенистый встреч водоём...
Но в бурных потоках речей бесполезных
случались и омуты штиля, а в нём
скромнейшее "Т-с-с" – дружелюбием бездны.
Порой крикуны, резонеры, певцы,
отдавшись чесотке словесного зуда,
внезапно смущались, как будто бы "ЦЫть!"
им грубо вдруг брошено было оттуда.
– Кто был здесь столь дерзок, что речь оборвал
провалом особой усмешки арбитра?
Кто, не шелохнувшись и в бурю, штурвал
удерживал, словно искуснейший шкипер?
Кто, полный достоинством только одним –
уменья не сбиться с заветного курса – ,
так много штормов урезонил своим
неприкосновеннейшим словоресурсом?
Признайся же, скромник-тихушник-хитрец,
ты здесь – отследив всех словес ухищренья
до срока, что хитростям явным конец
принёс ради тайны-простушки смущенья,
влекущего резкую краску стыда
за лишнюю вольность окольной прогулки,
когда и "свистать всех наверх!", и "сюда!"
доносится сразу из всех закоулков
не зовом в проторенность правых путей,
единственных вправе снабжать подорожной
для целенаправленного без затей,
с одними заботами лишь о подножном,
смиренного следованья ходоком
всегда восвояси и необратимо,
истцом ли, ответчиком ли – всё в таком
раскладе дорог, что заведомо зрим он...
Так вот – здесь не с целью ли нам намекнуть
на ясную оптику внутрь перспективы
стать свиньями, если вдруг бисер метнуть
похоже, единственной, но инвективы
безмолвия: мудрый, мол, не говорит,
а всяк говорящий внушает сомненье
и просто в уме, если ум тот творит
распутство, бесцельность и недоуменье, –
мол, вместо и против пустой болтовни,
немотствуя подлинностью вдохновенья,
под громоподобие лишь тишины
пронзают нас молниями откровенья – ?
...Ржавеет Нептунов трезубец, быльём
копье поросло у Афины-Паллады...
Да был ли тот спор! Все забыли о нём,
всем внятен в тиши пролетающий ангел:
О счастье! Теперь для утративших брод
уймутся и даже расступятся воды –
откроют для всех вожделенный исход
из топкой, промозглой и злой непогоды!
Т-с, больше ни слова! Умолкни, смутьян!
Теперь и дыхания звуки бестактны!
Все – в боеготовность шестого чутья!!!
...Так что же, дражайший наш скромник, всё... – так ли?
Конечно, ты скажешь: не это. Но – что?!
С цепи пёс ли, с якоря крейсер ли – рвались:
всем нужен был путеводитель, но – в шторм!
Не в штиль же компАс с обоняньем заврались!
Коль воды спокойны и дали ясны,
всяк сам себе спутник и сам соглядатай:
ты бледен, а прочие лица красны, –
но где же ты раньше был, наш навигатор!
Так чист созерцаний зеркальный застой,
в котором бледнеет твоя безмятежность,
что есть подозрение: лишь на простор
тебя замани, и мертвецкая бледность
совсем обескровит твой праведный лик,
столь явно свободный от низменной страсти
отъявленных спорщиков, чьи корабли
с пробитыми днищами, в рвани оснасток
теперь так позорно лежат на мели,
и весь пыл былых кругосветных маршрутов,
как сказано, вышел лишь краскою лиц,
в твоём хладнокровии сваренных круто...
Так что же ты скажешь, коль я не скажу?
Опять лишь уклончивым многозначеньем
надменного взгляда ответишь: гляжу,
как в ступе воды происходит толченье – ?
И даже покажешь, что тоже смущён? –
Мол, слишком уж много к столь скромной персоне
внимания; впрочем, спасибо, польщён...
Но хватит! Молчать невозможно весомей.
Теперь, в самом деле, чего не скажи,
всё будет так мелко и так водянисто,
что, взяв эту паузу, лучше держи
её до последнего – как у артистов.
Коль уж засиделся ты здесь в молчунах
и вынудил даже с допросом придраться,
молчи, как молчит еретик, – лучше на
аутодафе твоём не отыграться.
(Теперь бы и масла затеять возгон:
без этой подливки, как рыбу в затоне,
такого упрямца возьмёт ли огонь? –
в воде ведь, как выяснилось, он не тонет.
Как всё с ним запуталось! Не разобрать,
чей, собственно, вымпел над палубой реет...
И ради чего бы нам горло здесь драть
за место в ковчеге любого мокрее!)
Послушай-ка, Янус ты или Протей
(а, может быть, даже и кто-то ещё там),
дождёмся ли мы хоть каких-то вестей?
Давно уже должен, по нашим расчётам,
ты вспухнуть и всплыть. Сколько вод утекло
с тех пор, как мы, ими же не иссякая,
всё льём на тебя этот ливень из слов!
Ты что же, совсем уже непромокаем?!
(Зачем же залез он в такую дыру,
столь словобоязнен и сухобеззвучен!)
Ты что же, и правда, из тех, что не врут:
мол, мир говорильни уж слишком наскучил – ?
(М-да, так и никто из поэтов не лгал,
а ведь с языком они запанибрата...)
А может, он просто тебя напугал?
(С ним, дескать, вообще ничего непонятно, –
и он попытался его стороной,
тайком, обойти, уклонившись от встречи,
а тот настигает его и – волной
по темя... Пример – наши бурные речи.)
Ты плавать – не то что по водам ходить –
ни разу попробовать даже не смея,
едва не на Слово хотел походить,
в своём лицедействе без слов не краснея.
Убожество, хворост, больной сухостой,
ты мнился себе квинтэссенцией влаги,
тогда как лишь засухи мертвый настой
сгущался в тебе, имитируя хляби.
...Носило нас точно щепу по волнам:
тонули, всплывали и снова тонули...
И что же – затем, чтобы встретить обман
на суше стоящего, как в карауле
у истин истока и самой живой
воды, не пролив и глотка ее всуе – ?!
Казалось, что вот – победитель, герой!
Герой же терпел пораженье всухую...
Хоть в лужу бы сел! (Если страх утонуть
и есть главный повод его неприязни
к тем мокрым делам, на какие толкнуть
порой подмывает вид водобоязни, –
то, кроме одних испытаний его
таланта сухим из воды выбираться,
в ней, луже, ему не грозит ничего –
суть даже воды в ней не стоит бояться.)
В купели со страху свою мокроту
прибавит к священному даже младенец!
Мамаша и та – вся в холодном поту
при авторе бренных сопроизведеньиц!
И даже трудами просоленный пот
не слишком ли терпок? – Омыть непременно
спешит дополнительный круговорот
воды – в вечном принципе водообмена!
Всё проистекает во всё! Только сушь –
бесплодна, жестока, скупа, недвижима, –
но если и в ней некий дух вездесущ,
не водами ли миражей одержим он!
Да ей водолея ли тут устыдить
законом, чья скупость жаркому и грязи
одним лишь, быть может, и не повредит –
ведь сколь же законен им вредный оазис!
По капле сквозь зубы с мороза цедить
давал даже сам Ледниковый Период, –
и нам теплокровным ли не оценить
сверх-южный посул антарктических выгод!
Быть может, какой абсурдист среди нас
(предчувствуя гибель Земной гидросферы)
лозой навострится не то что на Марс,
но в серно-кислотную топку Венеры, –
и всё же такую запальчивость в нём
поймут разве только отпетые ведьмы,
и даже они предпочтут водо-ём –
он тоже на "Ве" суть на старую Веди.
Нам кажется, жарок и сух Божий Гнев:
естественно думать, что после Потопа
мир должен изведать кончину в Огне, –
но Бог осушает одни лишь болота(!) –
там, где постарался неправедный гнев,
меж вод одиноких воздвигнувший дамбы
как раз для того, чтобы те, обмелев,
стояли и гнили, как рад бы он сам был.
Но время ведь тоже суть некий поток, –
и дважды войти даже в мертвую воду
нельзя – как нельзя дважды сделать глоток
смертельного яда – хоть смерти в угоду,
когда вдруг покажется, что – за тобой,
но то ли замешкалась, то ли в обиде –
на то, что, быть может, ты пьёшь по второй,
а ей здесь и первую, видно, не выпить...
Быть может, и правда: завистлива смерть
как некая неутолимая жажда –
пить воду, в ней плавать, в неё же смотреть
нежизни не выпадет даже однажды.
И дело не терпит: того и гляди,
позорищ пожарищем проникновенны,
теперь угодим мы едва ли не в Дит
и в ярое пекло едва не геенны!
Так не пожалеем же лишний ушат
на эту... помывку-поливку-крестины:
кипением срама до жара в ушах –
скупца же водицей скупцу – да отмстим мы!
Уж нам-то не жалко: подмочим ему
его репутацию несловоблуда!
Пусть в сердце пустыни идет он ко дну!
Пусть сохнет!
А нам орошения чудо
оставит хотя бы спасительный грот
в лесу, где однажды заблудятся дети,
узнав, что и скромность – в е л и к и й п о р о к,
в котором отмалчивалась добродетель.
____________
Но что же там было? О чем он молчал?
Былое весомо своим умолчаньем:
загадочен сфинкс... Но в начале начал
стоял и Эдип как пример развенчанья
себя в своём царстве и тайны – в её;
а после, короной потомка увенчан,
наш скромник – оставил под паром быльё:
миг той новизны был, увы, скоротечен...
Когда ж спохватились: но что ж он имел
в виду? – лишь безвидно носилась химера,
и пуст был весь мир! Лишь постфактум гремел
факт: кто-то родился милиционером.
Так, может быть, правда – я что-то забыл...
Ах, боже мой, верно: забыты мной слёзы!
Я больше смеялся – в то время как выл
от адского жара предмет моей грёзы...
Не дело теперь его так оставлять:
какой же я буду сегодня брандмейстер,
не выдавив даже слезинки! Стрелять
пожарных таких надлежало б на месте...
Но я попытаюсь. Ей богу! Уже!
Я плачу! Клянусь всеми водами Нила –
Рыдаю! О, клятвопреступник! О, лжец!
Что может быть искренней слёз крокодила!
1996