ОСТРОВ
миниатюра состояния
Остров то ли в форме морской касатки, то ли вычерченный по трафарету хищной черноспинной птицы, окруженной рябью стального отлива, словно зрачок, помещенный в бирюзовую радужку, что не имеет лимба. Провода, столбы с фарфоровыми изоляторами, потрескавшимися морщинистой сеткой, поникшие шляпы пустующих фонарей. Невесомая паутинка, пульсирующая на ветру. Покосившиеся, бескровные (с землистым оттенком) рыбацкие лачуги — брошенные хозяевами, отплывшими на пароме. Вечное пристанище для призраков и пауков без иного соседства. Разбитое лодочное днище среди истонченных скелетов смолянистых деревьев. Безвозвратность, безочередность, безыстинность, безапелляционная безвестность. Костный короб с китовыми потрохами и словом Божьим. Трухлявое каноэ с венценосным ростром в виде рыболовного крючка.
Полночь. Ирреальный свет в духе Куинджи, шероховатые изгибы прибрежной косы в нордическом сиянии луны, глубина и зыбкость пространства, одинокие чаяния водорослей, стремящихся выбраться из-под тел утопленников, прорастающих в тине. Тишина. Закаты здесь тягучие, со слюдяной прослойкой цвета лососевой икры, впалого брюшка нерки под перламутровыми чешуйками облаков, кажется скользкими от проливного дождя, скользящими по небу. Где-то там выцарапано солнцем «здесь был Бог». Ночник (ножка его в виде шестипалого деревянного штурвала, направленного на зюйд-вест), словно плавучий маяк на лоцманской станции. На полке модель парусника, помещенного в классическую бутыль пиратского рома — запузыривание дрейфующих кораблей — пятисотлетнее искусство. Парусный галеон? Быть может. Каравелла-редонда, каравелла армады с наклоненной вперед фок-мачтой.
Светает. Святает. Четыре евангелиста в лютеранской церкви беспрестанно бдят, не смыкая глаз над писаниями, высвеченными сусальным мерцанием нимбов. Алтарные служки, то и дело поглядывающие на покоящееся распятие в нише, готовят сосуд для фимиама. Благовонный дым от душистой смолы, теплящейся на углях — векожизненная часть каждения. Сквозь витражную розу созерцают приход сонмы ангелов. Таинство Евхаристии. «…Пресвятое тело Господне, кровь Господня, вкушая хлеб и вино, возвещаем смерть Господню». Единоверие, единослужение, единобожие.
Рыболовные сети, разорванный невод, крик встревоженных желтоглазых чаек, курсирующих над пристанью. Замутненный и слизкий песок прилипает к подошвам сапог. Солнце уже высоко, исповедь близка. Покосившаяся терраса — на ней два плетеных кресла и книги, исповедь должна быть из сердца. Над дверью спасательный круг (вместо подковы), рыбацкие колокольчики с подвесными ракушками от мидий, морских гребешков и даже тритонов. Флюгер с морским коньком непредвзято спокоен. Штиль. Каждый островитянин по-своему паломник. Брошенный трейлер — не дом и не рай, а чистилище; заупокойные мессы и индульгенции в церкви напротив. Очищение от грехов: стройка собственного дома на винтовых сваях — некоего рая для вечного путника, одновременно с этим — ремонт крыши чистилища (размером примерно шесть на три), зияющей дыры для Ока Господня, взгляда звезды — свет ее сопровождают щепки и осколки, листья и ветки деревьев, две сотни капель во время шторма, но в чистилище не должно быть воронки, жерла, ведь это прямая дорога в ад, как за смертный грех.
На завтрак в «чистилище» крепкий молочный пуэр и моцарелла, присыпанная руколой, иногда здесь слушают Малера, например, сейчас доносится третья часть первой симфонии — в лубочности картины рыбацкого жития под абрисом похоронного марша (конечно же, не всерьез) не откажешь, а за полночь игла винилового проигрывателя, как стрелка часов, вздрагивает на стороне А, и из створки окна льется ля-минорный фортепианный квартет — бессонница здесь дело обыкновенное, но до звуков наживное. Тогда рыбацкая трубка плотно набивается табаком и выкуривается до дна, превращаясь в медитативный ритуал бесконечных размышлений и слушания собственного сердца, бьющегося в малеровский такт.
Живущие средь моря, подобно морю, молчаливы. После вечерни с младенческим улюлюканьем рыбаки и их жены рассеиваются в сумраке, будто тени травы — кроткие, боязливо шныряющие по тропкам, погружающимся в сизый туман. Совладать с собой во время тумана, особенно такого — сырого, удушливого, липкого, словно щупальца осьминога, что готовы тебя полностью обвить, да еще и окропить струйками чернил, тяжело. Хоть Лазаря пой, а выбираться из него придется самому. Туман здесь не столько природное явление, сколько образ жизни — в нем островная отреченность чувствуется в разы сильнее, может поэтому отроки Христовы верны вездесущему так, как ни в одном городе, или оттого, что он, бог, и есть туман, оберегающий свое войско островитян от гулкого смрада цивилизации. Галька, как морское руно, сотканное пястью всевышнего — можешь его подбрасывать, собирать, снова раскидывать с детской непринужденностью, гадая, в какой город ты отправишься «наконец-то жить», но куда бы ты ни уехал, все равно воротишься к точке отсчета своего бытия, к материнскому лону земли — этому каменистому клочку вселенной, а уж она-то позаботится, чтобы на острове были видны все ее любимые звезды-пульсары.
На рассвете волны залива переливаются перламутром — то розоватым золотом, то лазоревым серебром, пена от волн инкрустирована жемчужинами. Размеренность и спокойствие, легкое покачивание лодки, но когда тучи настигнут остров, на нем снова воцарится пепельная безликость в едва различимых оттенках флегматической дремоты — вечная, вечная сонливость.
13 января 2022 года