ПЛАГИАТ ОТ НЕСЧАСТЬЯ
ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ
Не один год промелькнул с того момента, как был написан этот материал. Один из участников событий, переживая, прочитал между строк не желание показать чистоту помыслов, а укор укор и насмешку, о которых не могло быть и речи. Потому имя этого симпатичного мне человека и хорошего поэта я не упоминаю Обидно: мне хотелось кричать, чтобы все поняли, что и плагиат может быть невинным, нечаянным. Сначала я думала заменить имена на псевдонимы, но потом поняла: нельзя этого делать ни в коем случае – это история. А страна должна знать если не своих героев, то хотя бы события -- помнила историческую нить, которая прядётся ежесекундно из переживаний отдельного человек. Люди достойны того, чтобы о них помнили. Нет в живых Вадима Семёнова, поэта, о котором веду речь, нет и его матери, и того, кто обнаружил плагиат, нет на этом свете. Но мне хочется, чтобы их поняли, чтобы хоть кто-то помнил…
С МЕСТА В БАРЬЕР
«Я пришел к тебе с приветом,
Я прочел твои тетради.
В прошлом веке неким Фетом
Был ты жутко обокраден».
Не смешно. Даже, читая Игоря Губермана, не смешно. Даже думая о плагиате на подсознательном уровне – не смешно!
Что ж? Попробую иначе – вспомним Даниила Хармса. Притчу о том, как Николай 1 писал стихотворение, а блистательный Пушкин смотрел сиятельному стихотворцу через плечо. Утром, когда царь преподнес супруге посвящение, она встретила его восторгом: «Ах, Коко! Это же свежий Пушкин!»
Все равно грустно, несмотря на комический абсурд ситуации.
Советский историк Натан Эйдельман писал, что все «бесхозные» стихотворения восемнадцатого века приписывались Державину. Жалко неизвестных авторов. Но все равно упрекать человека, благословившего гордость русской словесности, никому в голову не придет. Другое дело – Шекспир – гордость чужая. Поэтому можно кинуть камень слухов в его огород. И без доказательств – ведь дыма-то без огня не бывает! А нам, грешным читателям, и дела нет, от чьих сонетов мурашки бегут по коже – творение живет, а не автор…
НЕСЛУЧАЙНОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ. О СЕБЕ.
Вспомнился развод с отцом моего старшего сына. Бывший «благоверный» унес все мои черновики. Потом каялся, что «случайно». Годами грозился вернуть, но не успел – умер в рассвете славы. С подругами по несчастью – с его последующими – я, в отличие от моей предшественницы, не общалась. В счастливое время ухаживания жених мне пел. И не только чужое – своё. Даже, мне посвящённое. Глядя глаза в глаза, под гитару, при умных книгах и тусклом сиянии захудалой настольной лампы. Помнится, особенно гипнотизировали меня написанные «им» «Свечи». Вам доводилось слышать шлягер шестидесятых – восьмидесятых годов – «Ночь притаилась за окном, туман поссорился с дождем…»? Позже, уже в юдоли недолгого супружества, измученно качая старшего сына на руках, мне довелось краешком глаза посмотреть телепередачу о том, как нехороший человек Звездинский украл ту самую песню, лишившую меня здравого смысла в юности, у хорошего – Александра Лобановского. По иронии судьбы два с лишним десятилетия спустя я познакомилась с истинным автором. А тогда моё обращенное к домашнему гению недоумение было встречено театрально-праведным гневом. Он даже грозился поехать к отцу в Кишинев – найти черновики и привезти их, дабы я поняла свою низость, поскольку посмела усомниться в правдивости посланного мне судьбой…
Вспоминая эти страницы своей непутевой биографии, иногда с тоской думаю о том, под чьим именем могли или могут всплыть мои, родные, пусть и несовершенные стихи и песни – человек в юности, еще не набивший шишек мудрости, наиболее свободен, и потому, как правило, талантливее. А, может, откровения моего внутреннего я погибли в мусорном баке или пошли на оклейку стен под обои? Как знать? Память же, увы, хранитель ненадежный.
Лет за пять пять до написания этого грустного рассказика позвонила мне давняя знакомая и попросила напомнить две строчки из моего юношеского стихотворения, подзабытого ею.. Увы и ах – я не сразу признала свое творение. Возмущению товарки по литобъединению, взращиваемому в те годы надежд Вячеславом Абрамовичем Лейкиным, не было конца – по её словам лет девять пешую часть её маршрута от дома до работы скрадывало моё сочинение, бубнимое ею себе под нос. Листок с любовно переписанным стихотворением пропал, когда на преданную служительницу литературы, работающую в ту пору в БАНе – в Библиотеке Академии Наук, обрушилось ограбление квартиры, из которой, из-за отсутствия более ценных вещей, вынесли чайник с отбитой эмалью и видавший виды телефон. Прихватили и чемодан с ценным содержимым -- с рукописями моей знакомой и стихами её друзей... Значит, где-нибудь и когда-нибудь тоже могут появиться (или появились) под чужими именами неизвестные авторы известных узкому кругу творений... Смешно? То-то и оно – чем дальше в лес, тем трагичнее. Как в судьбе человека....
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ТЕМЕ
Вот теперь, читатель, пришло время всерьёз поговорить о трагично-невинном плагиате.
Память, память… Что-то ты забываешь, а что-то забыть не можешь…
… Пришла где-то на рубеже тысячелетий в литературный клуб «Приневье» при Союзе писателей России пожилая женщина, недавно начавшая писать стихи. Надо сказать, что под крышей этого клуба в отведенные дни ютились поэты признанные и, большей частью, не очень, и совсем непризнанные, а также гонимые, ибо руководитель, Владимир Морозов, не раздавая похвалы направо и налево, не страдал цинизмом и кровожадностью. Пришедшая женщина почитала свои искренние, пусть и не совершенные стихи. А какое-то время спустя, когда творческо-родственные струночки потянулись от души к душе, поведала об убитом сыне, актере Вадиме Семёнове. Когда Нина Романовна общалась с нами, верящими волшебству поэзии, она потихоньку оттаивала. И тогда любовь к нам, как к родным, дышала на стекла ее очков, и они слепли, запотевая.. Она снимала их, и лучики доброты выпархивали из морщинок вокруг глаз…
Нина Романовна пришла в клуб неслучайно. Разбирая бумаги сына, она наткнулась на рукописи. Всегда знала , что сын пишет, но Вадим стихов своих не читал, считая слабыми. После находки Нина Романовна решила издать посмертный сборник.
А пока ночами, когда невозможно было уснуть, она ходила взад и вперед по комнате, разговаривая с фотографией сына. И в одну из таких ночей начала сочинять. Так ей казалось, что сын слышит её и отвечает ей…
В клубе же «Приневье» с появлением симпатичной седовласой женщины посиделки стали теплее – каждому перепало хоть толика нерастраченной материнской любви. Казалось, что так будет всегда. Но…
НЕОЖИДАННОЕ ПРОЩАНИЕ
Нина Романовна заболела. Непоправимо надорвалась от утрат: не смогла смириться со смертью любимого – мужа, затем - с убийством сына. Несколько месяцев она почти не появлялась в «Приневье». В клубе я бывала, скорее, на правах гостьи – редко. О болезни Нины Романовны не знала. Но более близкие к ней "приневцы" проведывали ее. Чаще других – поэтесса и художница Маргарита Токажевская. Только в начале лета (2007) я встретилась с Ниной Романовной. Она, осунувшаяся и похудевшая, неожиданно приехала – вернулась. Принесла подарки. Всем. Какие-то сувениры, изготовленные ещё её Вадимом. И, главное – долгожданные сборнички стихов сына, изданные на кровные пенсионные. Бардесса Людмила Гарни выскочила за дверь. Я вышла на лестничную площадку следом. Тонкая, в узких джинсиках и в сером широком «деревенском» свитере с длинными рукавами, она сидела на корточках, как пойманный воробушек и нервно курила – пыталась остановить слезы.
¬¬– Люд, ты чего?
– Ребята, вы не понимаете,… Она… она прощаться пришла… – пробормотала мне в ответ, всхлипывая, в пустоту и уткнулась в дрожащие ладони распухшим носиком. Встал дыбом черный ежик мальчишеской стрижки. Зажатая между пальцами сигарета скорчилась от боли…
НЕБЕСНАЯ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ
...И вот книга, о которой так мечтала Нина Романовна, передо мной. «Свет небесный». Нина Романовна подарила. Поглаживаю тёмно-синею обложку. Почему-то вспомнилось, как в Союзе художников, где-то года два назад до упоминаемых событий, я выступала, участвуя в концерте авторов «Невского альманаха», устроенного главным редактором Владимиром Скворцовым. Тогда, скорее не от летнего ветра, а от теплого восторга по-родственному знакомых и чужих лиц, кружилась голова. Не знаю, сперло ли от радости в зобу дыханье, но свою легендарную шляпу с полями я забыла. Обидно»! Не сыр же потеряла…. Нина Романовна заметила ее, забытую на осиротевшем после ухода зрителей кресел, и взяла домой, как потерянного щеночка. Долго, ох, как непростительно долго ждала меня в гости. Но мне, поскольку режим загнанной кошки – режим моей невеселой повседневности, было не выбраться. И шляпа почти год жила у Нины Романовны, пока мы не пересеклись с нею на топких литературных тропках…
Открываю обложку и невольно обмираю – будто обжигаюсь о фотографию Вадима. Глаза лучатся. Словно в глаза Нины Романовны смотрю. Читаю стихи. Подборка кажется неровной по уровню мастерства, но почему-то не могу оторваться... Уважение, да что там – любовь к матери автора и заочное притяжение к ее незнакомому, но знакомому сыну, не оставляют место для критики. Только… Нестерпимо жжёт род ложечкой, и растут… сочувствие, сожаление, возмущение несправедливостью. И нежность...
Уже зимой, спустя несколько месяцев после смерти Нины Романовны, мне посчастливилось приютить еще один экземпляр сборничка Вадима, чтобы затем подарить его своему другу на Рождество, доверяясь и его литературному вкусу и человеческой добросердечности. Пролетел ожидаемый вечер, но та недолгая встреча наваждением болезненного прозрения навязчиво всплывает в памяти. Стоит перед глазами.
…Друг, как древоточец в свежее дерево, жадно вгрызается в новинку. Как всегда. Глотает страницу за страницей, зная об авторе по моим рассказам.
– Но позвольте! Это же песня Арона Круппа! «Заморозки». Ты знаешь о нём?
– Да. Немного. А… ты… уверен?
– Вне всяких сомнений.
– На какой странице?
– Пятьдесят третьей.
Срываюсь с места, почти вырывая сборник, перечитываю, спешно пытаясь понять, как такое могло случиться.
– Хочешь, спою? Написано году в шестьдесят пятом. Крупп погиб в семьдесят первом, в Саянах. Я тебе рассказывал – инженер, горный спасатель, бард…
– Угу. …Только забыла, кто из маршалов (ты мне рассказывал про это как-то) на фестивале самодеятельной песни в Брестской крепости в двадцать пятую годовщину начала войны сказал ему: «Песня хорошая, а фамилия – плохая»?
– Маршал Конев. Арик еще ответил: «Сменим, товарищ маршал!»
В голову стучатся шепчущие обиженные строки:
«Грустно, наверное, гуси правы,
Что-то по осени сам я раскис –
Видно, коснулись моей головы
Заморозки, заморозки…»
– Надо же! И еще. Песня Евгения Клячкина на слова Иосифа Бродского.
– Где?
– Вот, страница сорок четыре. «Арлекин». Это где-то шестидесятые тоже. Надо посмотреть, есть ли еще знакомые стихи…
Внутренне сжавшись, как осужденный во время вынесения приговора, жду, когда он просмотрит книгу до конца.
– Больше не вижу. По крайней мере, я не знаю.
Стою, виновато понурив голову, но, облегченно вздохнув – вердикт оказался мягким.
– В каком году издана? – вопрос пролетает сквозь уши, не задерживаясь – Да, автор, безусловно, не виноват.
Я прихватываю воздух, как пойманная на крючок рыба, и вдруг вскрикиваю:
– Поняла! Нина Романовна разбирала бумаги сына и среди прочих нашла листочки, исписанные родным почерком. Я тоже переписывала то, что нравится. Когда было некуда, писала в тетрадь со своими стихами с обратной стороны. И если бы со мной вдруг что-нибудь случилось, а кто-нибудь потом захотел издать… – от внезапного щелчка сморщилась моя удивленная переносица – Не буду, не буду. Уговорил: не каркаю. Я всё поняла. А ты?
– Понял.
Беззвучная пауза звенит в голове, как надоедливая муха.
–…Мама его могла и знать, но редактор…
Молчание свербит виски сознанием и моей, личной виновности.
–…Знаешь, а я ведь тоже могла попасть в подобную ситуацию…
– Как?
–-Злой ты всё-таки. Мне кажется, что все тексты и стихи редактор знать не может, хотя есть исключения. Я тоже ведь не знала. Предстать, что приходит исстрадавшаяся женщина и просит помочь. Составителя я знаю – бескорыстный премилый человек. Ты его видел.
– Где? В публичной библиотеке на презентации альманаха. N. N.
– Не помню.
– Профессионалы деньги гребут. Ещё не факт, что профессионалы. Он в литературе и сам недавно. Служил Отечеству… Из принесенного материала сборник составил, отредактировал, как умел, добросо…
– Это я заметил, – перебил друг, – некоторые строчки перевраны. Редактор постарался.
– Или к Вадиму попали уже в искажённом виде. Тогда же многое скиталось по самиздату…
– Да-да, я понимаю.
– Что же делать?
– Ничего не поделаешь – книга выпущена.
– Я думаю, Вадим эти песни переписал, чтобы со сцены петь, да смерть все перепутала.
– Ладно, не расстраивайся ты так. Смотреть на тебя тошно – хватит мучиться. Но обидно. Пошли!
… Покойный ныне Друг, ухаживая за мной, когда мог, забегал на мою работу в конце дня.. Недолгое время мы бродили по сумрачным улицам, напевая любимые песенки и читая стихи. Затем заходили в пышечную или в «Чайную ложку» отогреваться. Пили кофе, и его обветренная ладонь поглаживала мою. Впрямь, были как влюбленные школьники. Потом неспешно выходили, стараясь задержать общие мгновения понимания и.… прощались в метро. Со слезами, стиснутыми изо всех сил ресницами, я ехала домой – туда, где меня не любили. «Бесперспективка» свободной любви рабов...
Вот и в тот вечер первый снежок скрипел под ногами, неофициально прикрывая официальную срамоту грязи. Почему-то виновато молчали, пока я не прервала ропот мчащихся машин:
– Знаешь, все-таки надо написать…
– Зачем? Книга выпущена.
– Чтобы знали, что и Вадим, и Нина Романовна, и редактор-составитель N. N. Невиноваты, чисты, как этот снег, свалившийся в Рождество…
– Незнание не освобождает от ответственности. По крайней мере, редактора. «Чукча - не читатель, чукча – писатель».
– Не надо передергивать. Ладно? Это плагиат от несчастья. И по несчастью, это плагиат..
-Интересно, а сколько стихотворений приписано…?
«Не нашел еще никто ответа,
И никто еще не узаконил,
Для чего рождаются поэты?
Чтобы их потом никто не понял?»
Вадим Семенов?
Я а позволила себе дополнить:
Мы, чужие разбирая письма,
Листья перепутаем за чаем, и
Вновь упреки вечности повиснут
На ушедших – вековым отчаяньем.
Ольга Нефедова-Грунтова
БУДЕМ ЖИТЬ!
Ну, вот и всё. Только, перечитывая написанное, понимаю: что-то очень важное забыла – не высказала. И вдруг проблеском в голове, внезапно, где-то в самой глубине меня, начинает звенеть тихая музыка. И слова. Слова проясняются – Александра Городницкого. О том, что мечтает поэт, чтобы после него – после неизбежного ухода в вечность, осталась бы в памяти людей хотя бы одна строка. Бесхозной. Строка, которую «бы пели, голос мой не слыша, и ничего не зная обо мне», усталые люди у костра, дома на кухне, по дороге на работу. В минуты опасности. В минуты тревоги. В минуты великого восхождения к пониманию другой души. Через творчество. Наконец-то! Дышу свободно: есть такие строки и у Арона Круппа, спасшего не одного человека в горах, и у Иосифа Бродского. И у других. У многих. Вот и Вадим ничего себе не присваивал, а просто переписал для себя, потому что любил – стихи стали частью его самого. Он читал и пел, и, слушая его, другие становились хоть капельку лучше. И, раз помнят песни, жив народ. Душою своею жив. И мы будем жить, господа причастные читатели! Будем жить!. И помнить.
Январь 2008, 2015 Ольга Нефедова-Грунтова.