Здравствуй, друг. Ты спросил, считаю ли я N., прославившегося своим дурным поведением, достойным священного сана.
Я не знаю, друг. И рада, что ответственность за это и подобные ему решения лежит не на моих хрупких женских плечах. Ведь у меня нет ни мудрости, ни любви, чтобы взять в свои руки судьбы людей. Особенно тех, кто мне не нравится.
А ведь многие люди мне категорически не нравятся. И если иногда это дело вкуса и субъективных гипотез, то порой дело серьёзней. Вплоть до того, что во мне мелькают сомнения в их психическом здоровье.
Иногда так и хочется сказать: «Давайте оставим лучших!» Пусть в семинариях учатся только блистательные молодые люди с интеллигентными манерами и грамотной речью. Пусть поёт только избранный состав, а Васька, упорно не попадающий в «ля», стоит в храме. И, возможно, хор будет звучать чище, но только через десять лет отец Василий не создаст на своём приходе певческие курсы, потому что, не знакомый с клиросным служением, посчитает это чепухой.
Понимаешь, друг, я тоже была абитуриенткой, стоявшей по ту сторону семинарской двери. Я тоже просила Бога о милости и чести, которых не заслужила. Потому что я не особо чисто пела. Потому что тащила в душе неисповеданный грех. Потому что я не знала, готова ли я умереть за Христа или, что ещё сложнее, жить ради Него.
Понимаешь, друг, я – тот найденный на дороге нищий, которого впустили на свадебное торжество без красивого платья и аккуратной причёски. И, видя своё недостоинство, я не могу требовать, чтобы хозяин пира прогнал вон того неприятного парня, сидящего напротив меня. Потому что, вынося приговор ему, я вынесу приговор себе.
Кажется, я уже писала тебе, но всё-таки повторюсь, потому что чувствую это каждой клеточкой сердца: не бывает заслуженного «аксиос». Это подарок, к которому приступают со страхом и верою.
Поэтому желаю тебе дерзновенной смелости протягивать не отмывающиеся от пыли руки к Небу. И не утрачивать смиренно-трепетную радость, чувствуя, как в них ложится тёплый Хлеб.