Сны. Важны не сны, а то, как ты о них рассказываешь. Столько раз мне снились события детства. Забавно следить, как меняются слова.
Ум. Я не умный. Знаю одного человека, друга, истового православного, который сказал так о себе. Сказал прямо, а главное – честно. Без манерного лукавства. Все прочие только и делали, что сокрушались о глупости других. О тёмности других.
Я не умный. Уже хотя бы потому, что умной может быть только речь. Можно говорить умные вещи, оставляя всю собственную глупость в тени. Я не умный уже потому, что невысказанное тоже Я. Но тебя это не касается. Важно, что я сказал и как я поступил. Не лезь в мою голову. Там нет искренности, потому что там есть всё. И каждый раз произнося вслух фразу, мозг от обратного тут же выдаёт её изнанку, и сам же пугается такой отдаче, как при выстреле из ружья. Говори слова из уверенной позиции, прикладом в плечо, иначе мысли раскроят тебе череп. В лучшем случае в кашу релятивизма. Но может быть и хуже. Это моя постыдная гордость.
Я знаю одного, кто говорил так про себя. Хотя, откуда мне знать, что там в его голове? Я устал от разговоров о честности.
Честность. Я не честный. После совершённого предательства я могу утром чувствовать вину, к вечеру гордость, на следующий день безразличие. И так по кругу. Мысли пляшут. Мысли это бегущая строка, где единственное постоянное качество – изменчивость. Если сейчас я думаю о себе с гордостью, значит на следующем шаге будет презрение. Просто по принципу от обратного. Мысль опрокидывает саму себя, хватая последнее предложение за хвост. Не оценивай меня по честности. Важны только слова и поступки. Мысли это зона приватного. Это то, куда я не пускаю тебя. А если ты и появишься здесь, через минуту я устрою перестановку. Дело не в том, что ты не умеешь читать мысли. А в том, что даже это ничего тебе не даст. Я думаю поочерёдно всё.
Какая радикальная честность, если дисциплина ума это не то, что практикуют монахи, но не более чем повседневная реальность социального животного? Я выбираю удобную уверенную стойку: правильная повестка, уверенная позиция. Насилие неприемлемо ни в какой форме. Отсюда я могу говорить. Достаточно безопасно. Если бы не постыдная гордость.
Гордость. Мне пять лет. Я живу с бабушкой, дедом и двоюродным братом. Брату через пятнадцать лет наконец-то диагностируют шизофрению. Мы с ним ровесники, но он сильно крупнее. Он меня бьёт. Наваливается всем телом и заставляет нюхать потные ноги. Через семь лет я овладею искусством правильно подобранных слов и доведу его до анорексии – постыдная гордость.
Я хочу жить с мамой. Но дед не хочет, чтобы я жил в бедности. Через три года он потеряет все свои миллионы, но по-прежнему останется достаточно обеспеченным человеком, чтобы манипулировать своими детьми, ставя им ультиматумы: либо остаёшься с этим своим ничтожеством, вторым, третьим, пятым мужем, другом, любовником, либо сможешь забрать своего сына. В перерывах между маминой личной жизнью, я живу с ней в комнате в коммунальной квартире. Тоже купленной дедом. Через семь лет я возьму на себя функции дипломата, переговорщика. И когда окончательно закреплюсь в этом статусе – подстрою такую масштабную семейную ссору, после которой мама надолго порвёт отношения со своими родителями и начнёт выстраивать жизнь в съёмном жилье без постоянных микрозаймов под процент подчинения. Постыдная гордость.
Мама работает в элитном детском саду и одновременно дежурит в школе-интернате. Всё вместе это называется дворянская гимназия. Перерыв в её личной жизни, как думает дед. Меня по блату устраивают в этот сад с бассейном и высококультурной образовательной программой. Ночь через ночь я сплю в интернате, в одной комнате со всеми. В саду меня бьют. Как новенького и как бедного. Знали бы они, кто мой дед. Но сейчас я счастлив – я с мамой. В интернате у меня друг, боксёр – тринадцатилетний сын какого-то бандита, которого за несколько месяцев до того расстреляли вместе с женой. Мама просит его научить меня давать сдачи. Всю ночь он бьёт меня в образовательных целях. Мама не может на это смотреть, уходит. На утро я избиваю всех своих одногруппников в саду и меня выгоняют. Я возвращаюсь к бабушке. С гордостью. Теперь уже постыдной.
Через семь лет, в очередной новой школе, куда меня также устроят по блату и также будут долго и безответно бить, в какой-то момент я тоже не выдержу. А после и вовсе начну персональную войну со старшими. Войду во вкус. Так, что ещё через два года, в очередной блатной школе буду устраивать с друзьями еженедельные драки во дворе-колодце на Литейном.
Стыд. Я говорю: здесь нечем гордиться. Я делаю: избегаю насилия и манипуляций, умертвляю в себе всякую маскулинность. Моя аскеза это носить платья. Моя аскеза это не лезть в чужую жизнь. Но по ночам я растекаюсь в постыдной гордости.
Мне стыдно. Но, когда я это произношу, я горжусь. Я горжусь. И когда я так сказал, мне уже стыдно. Всё сказанное вслух моментально выворачивается, как в зеркале. Важны не сны, а то, как ты о них рассказываешь. Удобная стойка. Позиция, из которой можно начать говорить.
Любовь. Любовь – это выбор. Хотя бы уже потому, что чувствуя ещё неназванное, ворочающееся внутри чувство, пытаясь определить место и право этого чувства в своей жизни, определить его последствия, ты в какой-то момент решительно и никогда не имея достаточных оснований выбираешь назвать это именно так, а не иначе. Проговорить вслух. То, что я чувствую – любовь. Сделай выбор. Назови. Убери всё прочее в разъедающую тебя тень.
Психотерапия. Вирус психотерапии передаётся от привитых к непривитым. Тем беспощаднее, чем выше коллективное заражение и чем плотнее скопление людей. Не имея собственного терапевта-духовника, ты всё равно перенимаешь словарь окружающих тебя людей в терапии. Это твоя проекция, – говорят они. Всё проекция, - говорят они. Массовый солипсизм. Но если мысли в моей голове – бегущая строка, где-то в этом потоке есть фрагмент, подходящий ближе других к краю, за которым реальность.
Ты. Я люблю тебя. Она говорит: Ты любишь мою проекцию. Если любовь это выбор, то нет. Если любовь это выбор, то она начинается в тот момент, когда произносишь: Я не знаю тебя, но хочу попытаться узнать. Так астроном смотрит на движение небесных тел, потому что выбрал любить космос. Чем больше он наблюдает за светилами, тем точнее его модели, тем больше, казалось бы они описывают то, что он видит. И вот в какой-то момент, кажется, что уже всё наблюдаемое описано и поставлено в расчётную формулу, и ничто не может быть скрыто от глаз. Но ты прикладываешь получившуюся модель к реальности и они не совпадают. Так возникает понятие тёмная материя. Невидимая сила взаимонепонимания. И ужас в том, что, кажется, масса этой тёмной материи – того, что никак не укладывается в модель, во много раз превышает массу видимого. Кажется, будто космос тебя предал, но он лишь не совпал со своей проекцией. И если ты любишь космос, ты любишь каждое его предательство, каждое сбивающее с ног несовпадение. Потому что в предательстве выход из тюрьмы собственных проекций к Другому, как выбору любить. Математика нужна для того, чтобы, приложив её к реальности, обнаружить прекрасное несовпадение.
Тёмная сторона. Я прихожу на пятнадцать минут раньше, чем обещал. Всего на пятнадцать минут. Немая сцена. Я не хочу драться. Но почему-то считаю, что должен. У него в руках пакеты с мусором, собирался вынести за собой. Драка превращается в разбрасывание пищевых отходов по коридору. Сладковато-яблочный запах помоев.
Загородный дом. Николай – истовый православный. Увёл из семьи допропорядочную католичку, и теперь они буквально не отлипают друг от друга. Её муж сходит с ума от предательства, бросается то в одну крайность, то в другую. Караулит у дома то с цветами, то с ножом. Звонит, пишет, плачет, угрожает, молит. Я понимаю его. Я так делал. В тот момент, вероятнее всего, он стоит под окнами пустой квартиры, не зная, что оба христианина здесь – за городом. Я тоже приехал с девушкой, с докторшей, гинекологиней. С нами наша старинная подруга и друг детства Николая. Впрочем, с другом его детства общаюсь, снова и снова делясь воспоминаниями - в основном я. Никакие общие детские горки и гаражи не сравняться с тем, что я был приглашённым третьим в его постель. Но сегодня он один. Старинная подруга смотрит на христиан, на меня с докторшей, на вальяжного друга детства с длинными пальцами и непристойными шутками о своих пальцах и обо мне. Уходит в дом мыть посуду. В маленькую коморку за верандой, с неудобным садовым рукомойником и вечно переполненным ведром с отходами. Я захожу проверить, всё ли у неё в порядке. Она запирает дверь. Сладковато-яблочный запах помоев. Постыдная гордость.
Вероятно, всё понимая, докторша тащит меня на второй этаж, в спальню, просит войти в зад и кричит так намеренно громко, что утром сильно похмельный Николай жалуется на то, что из-за криков был чуть ли не силой склонён к активным действиям, чтобы хозяева не уступали гостям в страсти. Посреди ночи на первом этаже какой-то переполох и хлопнувшая дверь. Выскакиваю. Подруга пропала. Все остальные уже настолько пьяны, что не готовы включиться в поиски. Брожу ночью с фонариком по участку. Ищу человека.
Нахожу её в машине на заднем сиденье. Спящую в обнимку с каким-то плюшевым медведем её дочери.
С того дня докторша всё реже отвечает на мои сообщения, хотя тон в них предельно доброжелательный. Всё хорошо, малыш. У меня много работы. Потом она неожиданно заводит разговор о возможности тройнячка. А ещё через несколько недель я узнаю, что уже несколько месяцев она в серьёзных отношениях со своим наставником.
Расставание. Расставание запечатывает историю. Это её последний штрих, в котором тебе дали увидеть косвенные признаки того, что ты не замечал. Тёмую материю. Я люблю тебя, и потому люблю предательства и расставания, прекрасное взаимонепонимание. Острый зудящий выбор между продлить или прикоснуться к реальному. Но чем дольше длишь, тем точнее, подробнее проекция. Тем больше накопленного невысказанного, тем сильнее оно влияет на ход планет. Тянуть, длить, и быть благодарным в финале за предательство.
Мистика. Библиотека деда состоит из книг по истории и богословию. Бабушкины книги: эзотерика, мистика, уфология, теория заговора. В детстве мне интересна бабушкина половина.
Мистика это всегда манипуляции. В том числе с историей и священными текстами. Прежде всего с людьми. Всё лето, дни напролёт я провожу на втором этаже, прилежно переписывая бабушкины книги в тетради в клеточку. Когда в школе я влюбляюсь, то вычисляю знак по всем возможным таблицам и системам, вычисляю нумерологические знаки её имени, фамилии, отчества. Стараюсь разложить её портрет по таблицам физиогномики. Любая зацепка.
Такие же подробные карты рисуются на всех друзей и родственников, на всех, от кого я что-нибудь хочу себе. Вычисляются правильные слова, которые нужно сказать. Правильная позиция речи. Крепкая стойка.
В конечном счёте всякая манипуляция губительна не тем, что обманчива. Не тем, что предательство всегда с необходимостью совершится, как простое несовпадение формулы с тёмной материей. Не тем что обязательно случится самый постыдный и выедающий тебя изнутри провал в копаемую тобой могилу.
Но когда твоя речь постоянно определяется тем, какой эффект она должна произвести, ты просто ни с кем и никогда не говоришь. Быть честным невозможно. Но когда ты даже не пытаешься это сделать, вот тогда и накрывает чувство самого ужасающего одиночества. Честность это попытка честности, это молитва о честности. Уязвимость – как теперь говорят. Иначе – провал.
Молитва. Мы говорим с Николаем о христианстве. Я христианин, - говорю я ему. Но ты даже на воскресную молитву не ходишь! Не говоря уже о твоём образе жизни. Разве христианин не о душе должен заботиться? Не о спасении души?
Всю жизнь бабушка только и повторяет, что оставит нам в наследство. После смерти деда втройне. Только и слышу, как она делит недвижимость между своим многочисленным потомством. То проклиная и отлучая очередного потомка от грядущей благодати, то возвращая в завещание. Вероятно, надо вести себя хорошо, быть гордостью семьи и много хлопотать, чтобы войти в эти квадратные метры. Но я не хочу хлопотать. Это её собственность, по праву и во всей полноте ей принадлежащая, и она может отдать её любому, даже и мошеннику. Я не стану вести себя иначе, чем веду, не стану заботиться о ней более, чем забочусь, из своего понимания любви, не оглядываясь на наследство, не стану подстраивать свою жизнь под её желание. Если её любовь и ничем не обусловленная благодать мне достанется, это будет от милости и любви, а не за беспрекословное послушание. Если нет, то это её полное право, и меньше любить её я не стану.
Ты же понимаешь, что это уже лютеранство какое-то?
Перед сном я начал молиться. Дело не в том, верить или нет в бога. Но речь должна иметь адресата. Так пишут письмо любимой. Так можно писать даже воображаемой любимой, которой и нет вовсе. Или которую не знаешь. Ты из тёмной материи, вся как есть. Так пишут письма, которые не отправляют, не рассчитывая на встречу. Адресат нужен, как место. Как точка фокуса речи. Так появляется бог. Дело не в том есть он или нет. Но в том, что это вообще не имеет значения.
Вначале я просил. Господи, дай мне. Марафон желаний – как это теперь говорят. Через несколько дней тебя начинает мучить совесть. Какое же ты ничтожество, если только и делаешь, что выпрашиваешь себе благодати.
Ещё несколько дней я благодарил. Практика благодарности – как это теперь говорят. Спасибо, Господи. Через несколько дней тебя начинают мучить сомнения. Ты благодаришь за хорошее и замалчиваешь плохое, будто снова пытаешься просить. Только на этот раз намёками. То же самое только хуже. Говорить намёками всё равно, что пытаться докричаться до адресата через стену, которую сам же и построил.
Ещё несколько дней я просто восстанавливал перед сном события прошедшего дня в мельчайших подробностях. Просто рассказывал в письме, как я провёл этот день. Восстанавливал полноту. Зачем?
Постепенно ты приходишь к тому, что вся твоя молитва состоит единственно из того, чтобы обозначить адресата. Здравствуй, Господи. И всё. Просто ощущаешь, что весь твой день, каким бы он ни был – это и есть твоё письмо к адресату. Я живу к богу, как пишут письмо к любимой. Но этот момент перед засыпанием – какое-то особенное время твоей жизни? Что-то вроде нажатия кнопки «отправить»?
Так день за днём ты приходишь к молчанию. Ты закрываешь глаза и не говоришь ни слова. Но делаешь это с ощущением адресата. Ты молчишь – к Нему. И эта не та молитва, которая как-то изменит вою жизнь к лучшему или даст душевное спокойствие. Но она единственно этически возможная и всё. Нулевая молитва.
Перед тем, как ты погрузишься в сон.