Пытаюсь взрастить в себе ненависть истово,
В свете софитов смотреть сквозь года.
И белого неба, до боли пречистого,
Мне не лакать, не алкать никогда.
И образом брезжит безжизненный призрак:
Пламя, потуги - форпост пития.
Прекрасные сны - перво-наперво признак
Сбывшего бодрость и пыл бытия.
Я снова ли выстою? Что же мне из того?
Сердце процедит сквозь герцы сырца.
Под выстрелы Солнца: святые, лучистые, -
Тащит так тщетно телега творца.
То славного, смелого, слышного за версту
В сплетнях и склоках слепых слабаков.
То слизня и сукина сына, что на посту
Страха и смуты не создал оков.
Стонал ли, сутулился, сыпал ли сажею
Сотни седеющих сальных волос.
Прослыл ли всесильным не сдержанным стражею,
Словом стрелял с черно-белых полос.
И где мне, сгребавшему горстки по грядкам,
Грезить о ярких гирляндах без грязи?
Мне ль оглупевшему лгать без оглядки?
Гулко глаголить без смысла и связи.
И лазать по залитым слёзами залам
В лес из умасленных жалостью мыслей.
Но пламя пылает во взгляде усталом,
Словно бы снова сливаемся мы с ней.
Не с той, что твердила без толку и такта
То, что "не с чувствами ты, только с тенью".
А с той что осталась спустя столько актов
Гостем настырным в стенах сновиденья.
Где радости дар - плач расплаты и плена.
Там же и трель о тотальной тоске.
И все вещества кровью выгнаны в вену.
Приливом повержен портрет на песке.