В своей шее
я вдруг обнаружил щели.
В области перстнечерпаловидного сустава.
И из них сочатся –
а я им не соучастник –
звуки,
мне неизвестного
фонемного состава.
Какие-то пещерные,
ощерившиеся,
не пойму за что,
и на мою же шею.
Уставшую, и потому не бритую,
и со вчера ещё
не мытую –
ведь я не сибарит –
я труженик –
натружено
по дому мыкаюсь,
нагружен
чем-то я внутри,
что рвётся
из меня наружу,
вызволиться на воздух –
как стрижи,
очнувшиеся от зимнего анабиоза,
и с щебетом,
и с щёлканьем,
и с свистом,
в стайном –
но не стихийном –
своём неистовстве,
всё рвутся в небо.
И звуки – со мной не согласованные –
не через рот –
преимущественно гласные,
образованные глоттальными согласными –
рифмуются сонорно,
как стихи –
туда же мчатся – в небыль.
И кажется, что не мои уже – без моего лица –
и не были моими –
своей соборностью
бесспорно отрицая
меня, как род.
И этому, понятно, я не рад.
При этом слышу
что-то вроде прибаутки
оттуда –
щитовидки выше –
понятно – звуков шутки
(и кажется, в них смысла,
как в керосине масла):
«Чем больше слов –
тем глубже в лес.
Чем глубже влез –
тем меньше слон.»
Но и звуков этих я не ловец.
И поля нет
их сторожить.
Да и бесцельна цель –
стрижи
не опускаются на землю.
Ради скворечника
от дома – воздуха – им не отречься.
И ловят в воздухе слюну.
На вдохе.
Им жить в том доме.
Склоню,
ещё каким-то звукам
внемля,
я голову на грудь –
груз
мышцы шеи
уже не ощущают –
и в виде жертвоприношения
убью в себе,
как экзекутор беспощадный,
с прощальным
своим словом
то слово –
звук площадный.
Возвратный
мой гортанный нерв
змеёй послушной возвратился в горло.
И сонная артерия уже не бьёт потоком горным.
Голосовые складки
свой мотив
уже мурлычут складно
и ладно.
Ну, ладно –
хватит жертв.
А то – так жертвенных молитв
не хватит
уже.
Рубил когда-то шеи
палач.
Что в них нашедши…
Слово?
Плач?..
202...