Шорох отношений шелестящих в листве листопада мышей наискось расцарапал воздух искрами посреди гулкой осени леса. Гудение бензовоза медовой пчелы плодоносного полдня не расскажет о пламени, озаряющем лица в кузнице запланированного Гефеста. Пойми, расстояние до ручья, что течет в тебе сам по себе, не толще, чем барабанная перепонка. Думаешь: что-то случилось? Но походка упруга, на лице нет морщин, волосы заиндевели, но это так падает лунный луч. Ты не искалечен, ничего не случилось. Едва ли касалось тебя дыхание колыхающейся кисеи, даже в кромешной тишине ты светишься черным светом, в трещинах лопнувшей корки угрюмы красные всполохи лавы. Ад сделан из деспотов. Сок сельвестрина течет в твоих клейких ручьях, мой глухонемой ангел глины.
Подругу ищешь или рабыню, молящую о пощаде в созвездии Черновола? Сернокислым дождем наполнен твой утлый челнок. Так много работы, а выучен ты развлекаться, так что теперь не совлечь тебя в точку долга. Развратом всё разворочено в руины, развалины безвозвратно, ворчи не ворчи. Жди в тишине, может, когда-нибудь всё заживёт. А нет так нет, будешь водить палкой по штакетнику вдоль, тук-тук. А там никого.
После прострела пространства ты оказался в странных местах, словно в газете читал связный текст, и пропустил сто абзацев. Больше некого возвращать. Никого уже нет. А и был бы? Никто не вернется.
Дьявол ходит по Киеву и завывает войну. Деспоты в кровавом поту перекуют орало на меч. Помнишь, ребенком ты сжимал зубы и чувствовал бульдожью злость хватки? Лыжи скользят по плоской кости слежавшегося снега. На белом останутся ягоды крови. Холод и жаркая боль невыносимы как стулья со сцены. Шар в кубическом мире не встраивается в систему. Много пользы ты мог принести для своей бесполезной Родины. Почему ты зимой в одном пиджачке отстал от своего поезда? Потому что прошлое не проходит, как уже не пройдет близорукость, седина и шлем постороннего, давящего на затылок.
Лишь безнадежность надёжна. Старлетка в алмазном трюмо натягивает покачивающуюся тетиву, колчан полон стрел, так что Себастьян гарантировано будет одикобразен. Стеклянная дева на ледяных простынях простыла, и ест варенье из вереницы, в надежде вернуть прохладную свежесть мяты, но базальт беззаботно жесток. Смерть сама по себе не грустит, ничего личного, просто работа: делать живых равнодушными к жизни. Теперь слушай эти тикающие часы капля за каплей, к вечеру на циферблат ляжет луч, и тогда вспыхнет ликующий стегозавр, танцующий на стекле.
В полярные зимы полярники зажигают лампады печали и качаются в такт тишине, и лапы зимы обнимают мертвый бюст Ленина с шевелюрой снега на голове. В голове Ленина холодный бетон. Мрак Аркадии в годы ядерных зим был пчелиным и ядовитым. Сотни пакетов, застрявших в кроне моего вяза трепетали флажками. Праздник мусора перебирал клапаны свирели капели.
«Я жду тебя, ангел! Скорей прилетай». Иногда ему эстетически хочется из пистолета выстрелить с дивана в окно. Почему? Потому что красиво. Иногда ему хочется распластать ей ранами всё лицо, выместить злобу за красоту. Мужчина — это психоз.
А тем временем мастера капустного крошева и капитуляции клякс ведут для нас бесперебойный бой клиренса в момент искривления кризиса. Страх бедности пропадает в колодце уходящего в бездну стакана. Отложи крестоцвет сигареты, теперь смирение станет матерью, молоко ее жжётся как йод. Вес падает скоростью водопада, кожа да кости голода, холодный скандал. Мальчик в инвалидных колесах на пляже держит леску воздушного змея с изображением Иисуса.
Таня в депрессии поглупела, ей страшно. Беседа спрашивает: как всё было? Надо ответить. За всё ответить, и лишь одиночество не требует от тебя ничего. Бросим монетку, выпадет решка, решительные шаги взметающего мусор ветра наполнили палисады холодной водой. Остынь и ты, заледенелый клён.