Который месяц Рыжиков жил один.
На улицу он давно не выходил,
в квартире толком не убирался,
продукты ему приносила мать —
хотя ей перевалило далеко за семьдесят,
но энергии у старушки было ещё хоть отбавляй.
Она отдавала сыну хлеб, молоко и водку,
печально смотрела на него, вздыхала и уходила.
Жена бросила Рыжикова,
устав от его угрюмого брюзжания,
она уехала к детям на другой конец страны,
туда, где грыз скалы огромный океан,
где все жили ожиданием очередной путины,
там было хорошо, интересно и весело,
можно было сидеть в сети безвылазно,
наблюдать за молодой безалаберной жизнью,
не нужно было слушать глупые рыжиковские байки
про его давние подвиги и свершения,
таскать ему предательски звенящие бутылки
сначала из супермаркета домой,
а потом из дома на мусорку,
придумывать, чтобы такого ему сварить —
нет, жена не могла больше смотреть,
как Рыжиков на её глазах день за днём
превращался в злобного сварливого старика.
Рыжиков не смотрел новостей,
не слушал радио, не читал книг —
ему так насточертел мир за окном,
что он не хотел даже знать,
который час или какая на дворе погода.
Он чувствовал себя обманутым —
жизнь подходила к финишу,
долгий марафон был закончен,
но не было ни призов, ни оваций,
ни почёта, ни всеобщего уважения,
возникла и росла старческая немощность,
переходящая в ненависть ко всему на свете.
Рыжикову делалось горько и смешно
от того, что обижаться ему
по большому счёту было не на кого,
а выходить на улицу он не хотел,
чтобы не чувствовать свою ущербность.
Раз в месяц-полтора заезжал сын,
закупал для Рыжикова всё необходимое,
рассказывал что-нибудь весёлое,
вспоминал истории из семейного прошлого,
подпитывал мрачного отца позитивной энергией,
говоря напоследок одно и то же:
— Ерунда, батя! Прорвёмся!
Но всё чаще и чаще Рыжиков
разглядывал и прощупывал свои вены —
тело его давно уже стало тюрьмой для души,
душа не хотела жить в стареющем теле,
она рвалась и тосковала,
она давно стояла комом у него в горле,
она хотела петь и радоваться,
а вовсе не маяться за компанию в ожидании конца,
как Евгений Онегин со своим дядюшкой.
Однажды, когда происходящее с ним
стало совсем невыносимым,
Рыжиков наконец-то решился —
целый день он разбирал бумаги,
написал прощальное письмо сыну,
короткую записку матери,
а под утро лёг в ванну,
опасаясь только одного —
как бы не струсить в последний момент.
Душа его трепетала в ожидании,
готовая вырваться наружу
сердце брыкалось жеребёнком,
решимость придавала силы,
Рыжиков вдруг снова почувствовал себя молодым,
азартным, рисковым, весёлым —
отточенное лезвие скользило по коже,
готовясь легко вспороть её,
чтоб поскорее добраться до вены,
а потом боль утонула бы в тёплой воде,
стала бы по вкусу как разбавленный чай,
для которого кто-то пожалел сахара.
Рыжиков представил себе в красках,
как его будут хоронить,
как будут плакать по нему мать и жена,
как он будет лежать в красивом гробу,
торжественный, бледный и важный,
сколько лживых и пафосных слов скажут о нём люди,
пришедшие проводить его остывшее тело в последний путь...
А что же душа?
Где будет она в этот момент?
Рыжиков вздрогнул,
его испугал этот простой на вид вопрос,
мысли его начали хаотично разбегаться —
как же так, тело в земле, душа в небесах,
а где и каким будет тогда в полной совокупности он,
раскомплектованный гражданин Рыжиков?
А если нет никакой ясности на сей счёт,
то зачем тогда торопить события,
множить сущности без нужды?
Душа жаждет свободы?
Да мало ли чего она желает!
Всю жизнь она чего-то хотела, куда-то рвалась,
а тело жило, работало, потело, трудилось.
Разве это справедливо,
что душу теперь ожидала вечная радость,
а тело было обречено на забвение и тлен?
Почувствовав неожиданное волнение,
Рыжиков вдруг понял, что страшно голоден.
Он вылез из остывшей ванны,
прошлёпал голым к холодильнику,
алчно впился зубами
в обнаруженный на полке кусок копчёной колбасы,
запил съеденное ледяным кефиром
и замычал себе под нос нечто бравурное.
В этот момент щёлкнул замок,
жена вкатила в прихожую чемодан,
увидела в кухне голую спину чавкающего мужа,
ахнула и выронила на пол ключи:
— Т-ты... Почему ты такой мокрый?!
Оценив всю пикантность ситуации,
Рыжиков, чуть не подавившийся колбасой,
откашлялся и утробно захохотал.
Жизнь понемногу налаживалась.