И он ходил к ней каждый день, когда мог встать с кровати, и не хотел возвращаться.
Сначала молчал, потом мял в руках букет полевых цветов и морщился хмуро,
таким вот и запомнился мне: взъерошенным, неестественным протуберанцем —
искореженно-красным, сутуло-худым, как поржавевшая в хлам арматура.
На нем была кофта в каплях масляной краски, грязные руки, в карманах вечно,
а она всегда разная и, казалось, смотрела через него, почти насквозь.
Легко говорила: «Уходи. Я тебя ненавижу», — и опускала плечи.
«Если завтра смогу, то приду опять», — бросал ей спокойно, плохо скрывая злость.
Жан был средний художник, больше ремесленник — упорство ставя взамен таланта,
и паршивый муж: пьяный в стельку творец, применяя к женщине без причин силу.
Таких носит Земля часто больше из жалости к людям, но не к плечам атланта,
в чьих глазах осуждения нет, а только холод камня к черной морали мира.
До прощения часто подать рукой, но оно недоступно, как птица в клетке.
Распахнув ее дверцу настежь, очень вряд ли найдешь столь желанный тобой покой.
Уязвленное эго, как холодные ступни над испачканной табуреткой,
голова неестественно на бок, на губах пена — это плата чтоб быть собой.
«Искупления прошлого ищут слабые, сильные могут принять изъяны», —
холодно говорила она, прежде чем показать снова спину, уйти к себе.
«Пожалуйста, подожди! Я приду завтра снова...», — он глотал ком тоски в гортани.
«Лучше думай о будущем, как дальше жить и проще забыть, а не искать предел».
Он оставит после ее портрет, записку, кофту серую в масляной краске,
сожаление, что не смог быть лучше, чем есть по сути — звенящую пустоту,
ключ от художественной мастерской, как от жизни, лишь висит на огромной связке,
отвечая всем: «Жан сам ушел, ведь быть слабым мужчине порою невмоготу».
Слез не будет — она не ждет и просто так у окна застынет, как восковая.
«Ты опять обманул меня, Жан. Такова природа людей — слабые будут лгать.
Я простила, да, но любить не стану...», - накрыли белым, кислород отключают.
Хоспис продолжит работу дальше. Пациент занимает убранную кровать.