Передача и голосование здесь: http://stihi.ru/tv/turnir2021/19
***
Кто там сидел на золотом крыльце?
Царевич, царь — а дальше я не помню.
Мы к вечеру сбивались во дворе
в борзую стаю. Мир наш был огромен,
пахуч, цветист, богат. Одна игра
нас лихорадила, как общая зараза —
мы прятались, и материк двора
всех укрывал от глаза и от сглаза.
Мы прятались всегда на полный ход,
как будто ставка — не на жизнь, а на смерть.
То был укромный, потаённый год
спокойствия, бессмертия, всевластья.
И ливень лил, мешая пыль с пыльцой,
и истончалось небо, как пелёнки,
намокшие в кроватках у мальцов,
и рвался мир, ведь рвётся там, где тонко.
Теперь я знаю: всё идёт в зачёт —
и даже то, чего не хочешь помнить.
Кто сеял ветер, тот своё пожнёт.
Кто ты, что твоя ноша неподъёмна?
А этот истончённый небосвод
был только детством, и никак не раем.
Мы в прятки проиграли, помню, год.
Мы прячемся. Мы снова проиграем.
***
Бесшумно и бестрепетно мой город
скрывается в воде ушедших лет —
он остров. Он от ткани дня отпорот,
но с памятью не сшит. И на просвет
почти прозрачен — вытерт и затаскан.
В нём все мои. Уже кого-то нет.
От лиц — одни лишь контуры: раскраска
(полжеста, недомолвка, силуэт).
Мой город уходящий идеален —
он гладок, как глазурь на эскимо,
и столь же ломок, и внутри хрустален,
как блёсткий снег, что нынче ночью мёл.
Снег сыпал, как не может сыпать манна,
но может изливаться благодать...
И, пряничный, белёный по саману,
ушёл под воду первый дом. Нырять
мне предстоит на поиски жемчужин —
чем ближе к дну, тем краше и крупней,
тем тяжелей вернуться, и чем глубже,
тем больше неопознанных теней —
не страшных, нет. Неузнанных, нечётких.
Я поднимаюсь к воздуху, неся
две пригоршни жемчужин. Что в них? Лодка
в пруду горпарка, спинка карася,
тень виноградных листьев над топчаном
в родительском дворе, вязь на ковре,
холмистый пригород с овражной влажной раной,
горошчатая юбка на сестре,
и промельк воробьиной эскадрильи,
и — бабочка-белянка на вилке:
нетерпеливо вздрагивают крылья,
но ветер мчится дальше налегке.
Горсть разжимаю: жемчуг убегает —
истаивает враз: не жемчуг — снег, —
и в городе моём травой взрастает,
волнуясь по течению на дне.
Ущерб мой возмещая семикратно,
посыпал снег — белей, чем валидол.
Кричу взахлёб: «Спасибо, Боже, хватит!»
А Он? Да он и ухом не повёл.
***
В народе есть поверье: хочешь обмануть смерть —
назови умирающего ребёнка именем врага своего…
Н. Абгарян «Люди, которые всегда со мной»
А имя моё — поистрёпанный ветром листок
с урючины старой, стоявшей в тени у забора.
В нём утром разбудит арба тебя скрипом рессоры,
и в чай аромату добавит райхона листок.
Нет света в нём мягкого, нежной мелодии нет —
ковыль шелестит, и Арал погибающий плещет,
и ящерка пёстрая скрылась от глаз среди трещин
в иссохшей земле. Что за имя? Хрустит короед —
в чинаре погибшей торит он ничтожный свой путь.
Не имя, а отзвук. Полслова, что сорвано ветром,
как листики рвут для игры в магазин. Песня спета,
а звук потерявшийся — имя. Разлитая ртуть.
Что имя моё? Иногда уже кажется мне,
что в целом — сойдёт. Приросло. И вполне органично.
И, если подумать, то даже слегка мелодично.
Но голос всё чаще в тревожном мне слышится сне:
«Давно победивший ветрянку, краснуху и корь;
большой, неуклюжий, всегда и везде неуместный —
ответь, для чего тебе имя второе, безвестное?
Ответь, для чего тебе имя врага твоего?»
***
На моём языке ты звучишь совершенно иначе —
он отрывист, как крик, и певуч, как божественный гимн.
Не взыскуй, почему я недобр, неуклюж, сух и мрачен —
я смертельно устал. Я с усталостью неразделим.
Я дожил, я дожаждался, я наконец-то дождался
тишины и покоя. Со мной раздели свою боль.
Ветер слов твоих гонит корабль беспорядочным галсом —
то слевит, то поправит, то сдавит больную мозоль.
Я исчислен. Я взвешен. Я найден почти невесомым:
если ты отвернёшься — тотчас же падёт Вавилон.
Жизнь, как блин, была первой, и вышла, конечно же, комом.
И какого рожна было лезть самому на рожон?
Твои крылья ладонью укрою, чтоб пламенем боли
не сожгла их безжалостной тьмы запылавшая ткань.
Я плачу тебе дань. Я плачу всей душой. Добровольно,
потому что ничтожна душа. И поэтому дань
не смогла б окупить ни войны, ни сраженья, ни драки,
ни приказа, ни просьбы, ни взгляда, ни правды, ни лжи.
Я плачу тебе дань с боязливостью битой собаки,
У которой и дани-то — жалкие жилы и жизнь.
Прощание с родиной
Торчат, скалу раздваивая дерзко,
корявые трахеи миндаля —
закат ему макушку рядит в феску;
гудит шамол, гранит в муку меля.
Пора идти. Упруга и спокойна
мощь лошадиной шеи под рукой.
Звучат карнаи жалобно, нестройно,
нас провожая в путь — на перекрой.
Присядем на дорожку, пусть со скрипом
с неё потом вставать, и зад в пыли...
...Мы встретимся потом, под старой липой,
где ангелы хлопочут, как шмели.