Только галочий крик ночной, нутряной, раскатистый, неутешный.
Всё-то им - на срыв в чёрный воздух команда слышится, на - отлёт.
На постели привстанешь наполовину: удивишься, как густо сон с тревогою перемешан.
Гикнет темень сквозь форточку, резонансом их глоток вспоротая... Упаси бог - затюкает , заклюёт,
защиплет опять до утра бессонница чёрным шипящим лебедем.
Нелады с собой - явится подоплёка тревоги, нарывом в кровь тукающим безостановочно, нелады...
То ль на станции пересадочной стали намертво, трогаем ли в тупик вполголоса, муравьиным шагом едем ли -
не понять. А не то - затёрли тебя " Челюскиным " на глушняк бытовухи льды.
Не повязан детьми, ипотекой, кредитами по рукам-ногам, за горло не взят пятернёй костлявою пАгубы,
забирай, какая уж есть, свободу, да не ломайся, не выдрю... то бишь - не взыщи:
чай - не на орбите в скафандре с отстегнувшимся карабином троса, не на тонущего " Титаника " палубе,
и не камнем в кожаном ложе супротив Голиафа пастушьей Давида пращи.
Выбор есть и манёвр: отдохни, приосанься, в простое побудь, как земля должна под парами выстоять;
уклонись с траектории неудач и прорух интуиции волчьим чутьём, опытом перелопаченных лет;
хоть дыханье угомони, как на огневом рубеже биатлона лыжник пред выстрелом;
конвертируй паденье и промах в грядущий рывок; к провалу учись держать пиетет.
Всё, что ни произойди - к судьбе твоей прикноплено, приторочено, прикомандировано да приписано.
Тополь в сумерках во дворе кутается в оставшуюся листву, устраиваясь на ночлег...
" Аннушка уже разлила масло..." - и столькое предрешено, столькому - стезя и мера предписаны...
Возожжён огонь, вынесен приговор, к оплате предъявлен чек.