Выковыривал булавкой косточки из рубиновых вишен;
жертвенная кровь, струясь, по пальцам текла.
Шаг ли нетвёрд мой, голос ли немощный мой не слышен...
Абы поверили - стОит, скажи, намекни - вниз головой из окна
выпадать мне на козырёк подъездный, домовой отмосток
коконом отверженья, кулём отчаянья, мешком бескостным?
Нет уж, молчи. И сам знаю-помню - куда, как прийти, из какой слободы я вышел.
Царь Итаки жизнелюбивый мне в сердце давно запал.
Посему избираю - ноябрьский вечерний снег, известковым налётом на провода налипший,
все утрА, что я, укрытый рукой любимой, мертвецким сном проспал;
каштаны, бирмАнским чудом золотых пагод стоящие в городском парке
осени апофеозом... И не мне лишаться по недомыслию этих священных даров, от бога подарков.
Разрывай, коли надоба в том, хрящ и плоть, да не зЕло борзО, да не переусердствуй;
не настолько, чтоб плод неповинный - живой, страдающий звук исторг.
Жизнь длинна и витиевата: каждый успеет побывать в ней и палачом и жертвой
и понять - куда выведет устье жестокосердья, где он - жертвенности исток.
Вот и август иссяк в одночасье... Бурые, липкие пятна на руках и под табуретом...
Это кровь Полифема, от духоты и от злобы кипя, запеклась...
Жив пребуду... Назавтра Никто утешит его с палубы жарким приветом...
Затекла поясница. Взять чашку побольше - некуда косточки класть.