я внимал. немая проповедь была близка к закланию,
ослицы одевались в небо,
и печальный стог нес свое бремя,
ношу свою одевал в восторг.
так я лежал, и проливал свое бездонное имя,
так я пропевал немую правду,
бездонное сочетание весен.
гибель жгла мое тело,
я пропадал в господстве,
и дикие часы согревали ладони,
дикое марево трепетало в тростнике,
и устрицы возникновения гнили
средь пещер,
средь почестей рыскали немые долины,
пропадая в грядущем.
я молчал в возникновении,
я шил себе знамение,
я пропевал гряду в грядущем,
и дикий спуск проливал ладони,
дикий вереск проливал затмение средь груд камней.
немая ладонь пела,
она чревовещала в видении,
она отстаивала свой сок,
свою гортань,
свой водосток в оползне.
дивные ленты смеха - они видали многое,
они проповедовали средь молчания,
средь поголовного исчезновения.
так я внимал этим пустым вершинам,
так я их согревал своим тлетворным дыханием,
так я становился сильнее в ответ на свое чаяние
средь мрака.
голые вершины белели в ночи,
голые долины проповедовали средь исчезновения.
груды мрака были верны чертогам,
и сети закалывали свои жертвы,
и память входила в долины,
и поливала катастрофы,
и учиняла расправу средь вершин.
я возникал медленно,
как бы подгребая под себя молчание,
и привыкая к нему,
привыкая к равнодушию тлена,
к его мерному дыханию .
голые вершины горели в ночи,
и проповедовали,
и искали своими беззубыми ртамИ,
и горели как будто вопреки молчанию.
горели они, дикие,
невозделанные, своевольные вопреки смеху,
вопреки наитию.
горел и я их дивным смехом,
дивным закланием невозможного.
пропетая истина претворялась,
маловерная правда искала в ночлеге,
пряла, шила, искала, закалывая саму себя.