Мне было пять, и дачу я поджёг —
В Тарасовке, у дедушки Егора.
Заправил водяное я ружье
Бензином... Не найдя в кладовке порох.
Мне было семь, и я камин в стене
Устроил в старом доме на Покровке.
Семья потом скрывалась в Костроме,
У тётки сняв кровать без загородки.
Огромный дом, пять метров потолки!
Голландские, замызганные печи...
И в общем коридоре мужики
На сундуках храпели каждый вечер.
Я помню свои робкие шаги
По кухне в этой самой коммуналке.
Как палец мне соседи подожгли,
И как потом меня им было жалко!
Я лишь спросил, — а это что торчит?
(Щиток был приспособлен для заначек),
И предложил мне дядя Аристид:
Там зайчик, Вова, сунь, скорее, пальчик!
А поутру, с тряпицей на руке,
Я вспомнил про вчерашний страшный случай...
И свечку запалил на сундуке,
И газ открыл на их плите вонючей!
На этот раз не выдрали меня,
Забыв в психиатрической больнице.
Но пожалела дальняя родня...
А через год пылали Луховицы!
Не помню обстоятельств точно тех,
Но что-то подпалил я на заправке...
Специально приезжал тогда отец,
Неделями гулял по мне арапник!
В одиннадцать свои неполных лет
Лишён я был мальчишеской свободы...
Отсутствовали дома газ и свет —
Аукнулись мне отрочества годы!
Лишь книги позволяли мне читать
При свете дня в далёком Андижане...
И стал я умный, людям — не чета!
Стекляшкой дом поджёг, и убежал я!
С тех пор уже прошло немало лет,
А я всё тот, ну где б не появился б...!
На днях мне дали визу и билет —
В один конец... Ну, здравствуй, Сан-Франциско!