Конечно, судьба каждого поэта по-своему уникальна. Но есть случаи совершенно уникальные – не только с жизненной, но и с творческой точки зрения.
Поэт Константин Симонов очень точно сказал о поэзии Юрия Семёновича Белаша (08.10.1920.-17.07.1988.):
«Уважаю его за его стихи».
Константин Михайлович, видел, что непривычные стихи о войне, поэта-фронтовика Юрия Белаша, стоят особняком в русской поэзии, аналогов нет:
***
«Нет, я иду совсем не по Таганке –
иду по огневому рубежу.
Я – как солдат с винтовкой против танка:
погибну, но его не задержу.
И над моим разрушенным окопом,
меня уже нисколько не страшась,
танк прогрохочет бешеным галопом
и вдавит труп мой гусеницами в грязь.
И гул его, и выстрелы не слышно
заглохнут вскоре где-то вдалеке…
Ну что же, встретим, если так уж вышло,
И танк, с одной винтовкою в руке».
Родился Юрий Семёнович Белаш 8 октября 1920 года в Петрограде. Украинец.
В начале войны ушёл на фронт, воевал рядовым, солдатом-миномётчиком в пехотных войсках, был тяжело ранен.
Закончил войну в Берлине в звании лейтенанта.
За свой самоотверженный ратный труд, Юрий Семёнович Белаш, заслужил награды:
-орден Красной Звезды
-2 медали: «За отвагу»
-медаль «За оборону Москвы»
-медаль «За взятие Берлина»
-медаль «За победу над Германией»
Надо отметить, немного найдётся фронтовиков, у кого есть и медаль «За оборону Москвы» и медаль «За взятие Берлина».
После войны, Юрий Семёнович окончил Литературный институт имени А. М. Горького и аспирантуру при нём.
Учился в Литературном институте в одном семинаре с Виктором Розовым, но в отличии от автора сценария культового, как нынче называют фильма «Летят журавли» и лауреата Госпремии СССР, отметился как драматург лишь однажды – пьесой «Фронтовики» - журнал «Театр»,1985 год №8.
Зарабатывал на жизнь литературным трудом: работал в отделе критики журнала «Знамя», сотрудничал в журнале «Молодая гвардия», писал статьи о футболе.
С 1957 года в течении 5-ти лет руководил литературным объединением в Доме культуры Московского института инженеров транспорта –МИИТ, среди участников которого были Александр Масляков, Игорь Губерман, Тамара Николаева, председатель Кировского отделения «Союза писателей России», руководитель литературного клуба «Молодость», и ещё ряд учеников, ставших журналистами.
В конце 1967 года, Юрий Белаш написал первое стихотворение «Слёзы».
Юрий Белаш, промолчав после войны 32 года, сказал о войне то, что до него в стихах никто не говорил.
Сам поэт об этом вспоминал: «Не преувеличиваю: это было столь неожиданно, что я долго не мог уразуметь,. как же сие произошло…
С тех пор и пишу стихи. В основном – о войне: другие темы кажутся пресными»:
«Слёзы»
Плыла тишина по стерне –
Над полем , разрывами взрытым,
И медленно падавший снег
Ложился на лица убитых.
Они были теплы.
И снег на щеках у них таял,
И словно бы слёзы текли,
полоски следов оставляя.
Текли, как у малых ребят,
Прозрачные, капля за каплей…
Не плакал при жизни солдат,
а вот после смерти –
заплакал.
Юрий Семёнович вспоминал: «Я никогда не думал, что могу писать стихи.
Три строчки я ещё мог, попотев, накропать, а вот зарифмовать четвёртую было свыше моих сил.
Белые давались легче, но и они, в общем, являли жалкий вид.
Провоевав три с половиной года на фронтах Отечественной войны, я поступил в Литературный – с пьесой, затем перешёл на критику, окончил аспирантуру – и занимался рецензированием и редакторской работой.
Видать, штудируя чужие книги и рукописи, я и сам кой чему научился, и написал стихотворение: «Слёзы».
Поэт-фронтовик Юрий Белаш говорил:
«Когда я сейчас пытаюсь понять, а почему я так поздно стал писать стихи, то прихожу к мысли, что главная причина, пожалуй, в то, что я, как ни странно, долго не мог постичь простую истину: поэзия должна быть познавательна не меньше, чем добротная проза».
Кавалер ордена Красного Знамени, лейтенант Юрий Белаш, отличался редкой независимостью характера.
Его нельзя было заставить разговаривать с человеком, который был ему несимпатичен. Он просто разворачивался и уходил. Как нельзя было заставить участвовать в то, что не внушало ему доверие и уважение.
В течение долгого времени, уже будучи автором 2-х книг, он уклонялся от вступления в Союз писателей СССР, и этим напоминал ещё одного писателя-фронтовика – Владимира Богомолова, автора прекрасного романа: «В августе сорок четвёртого», и рассказа «Иван», по которому Андрей Тарковский поставил фильм «Иваново детство».
«Вступай Юра» ты человек израненный, живого места на тебе нет, тебя, в нашей писательской организации в поликлинике, хорошие врачи лечить будут, в хорошую больницу положат…» не раз говорили ему писатели В. Кондратьев, С. Шуртаков, В .Дементьев, В. Берестов.
Наконец уломали, документы в Союзе писателей отнесли.
И тут началось такое, о чём стыдно рассказывать читателю: некие вершители поэтических судеб всячески препятствовали его приёму, а когда стало невозможно препятствовать, избрали испытанную тактику затягивания…
Кажется, он не слишком переживал от того, что его «прокатили» на приёме в Союзе писателей, что после повторного голосования дело положили «под сукно». Он и заявление-то подавал под нажимом друзей.
Так и не увидели Юрия Белаша литфондовские врачи.
От одного московского литературного музея, сотрудница Елена Волкова, расторопная женщина, курировала Юрия Белаша – нормальная практика окучивать более-менее примечательных одиноких лиц, на предмет грядущего пополнения музейных фондов.
От человека осталось удивительно мало, и то, что осталось, как правило, мало кому нужно.
От Юрия Белаша остался недописанный роман, переписка с любимой женщиной.
Немецкий маузеровский штык – они были едва ли не у каждого фронтовика, шкаф с книгами, пакет, перевязанный шпагатом и ещё какая-то ерунда.
Роман и переписку сдали в архив, штык тоже быстро нашёл себе нового владельца, книги разбрелись, ерунду отнесли на помойку, а пакет никому не оказался нужен, даже музею, и остался у сотрудницы музея.
Когда она с военным консультантом, сняв шпагат и, развернули его, то, оторопели.
Перед ними лежали немецкие открытки со свастиками и девушками, несущие знамёна на бодрых берлинских парадах.
Основная часть содержимого состояла из фотографий. На них были изображены молодые люди в немецкой форме, иногда с женщинами!
На обороте фотографий были подписи, сделанные Белашом. Безусловно, с одним смыслом содержания, точно такой, что его нельзя забыть:
«Этот тюха-матюха расстрелян мною в таком то лесу за рядового нашей роты Афанасия Козлова, «такой то убит мною там то…», «такой расстрелян мною там то «при попытке к бегству» (фраза «при попытке к бегству» взята в кавычки самим Белашом, «немецкая застава там то», «город такой то, когда мы пришли мы его смели» и другое.
В общем, архив был странный, и самое страшное было то, что в основном он состоял из фотографий людей, убитых лично Белашом и взятых из их карманов».
Одно дело убивать на войне, и другое тщательно собирать фотографии лично убитых людей, пусть врагов, и бережно их хранить, в это есть, что то патологическое».
Тем более, что создание такой коллекции могло стоить жизни самому Белашу.
Офицеры, всё-таки жили отдельно, а он, как рядовой, потом сержант, вместе со всеми!
В такой ситуации все про друга всё знали, и найдись любитель сообщить органам, что гвардии сержант Белаш хранит открытки с фашистской символикой и фотографии немцев в форме – из этого вполне могли бы состряпать дело!
К счастью, никто не донёс. А если бы донёс, то не было бы у нас такого поэта-фронтовика.
Он действительно никого не забыл, ни первого убитого врага, ни последнего!
Война давно кончилась, а поэт до конца жизни действительно жил войною!
«Он»
Он на спине лежал, раскинув руки,
в примятой ржи, у самого села, -
и струйка крови, чёрная, как уголь,
сквозь губы неподвижные текла.
И солнце, словно рана пулевая,
облило свежей кровью облака…
Как первую любовь,
не забываю
и первого
убитого
врага.
В основу этого стихотворения легло реальное событие, описанное в черновой рукописи Юрия Белаша:
«Война, какой я её видел (фронтовые заметки)», найденные уже после смерти поэта.
Первое что бросилось в глаза при её прочтении – это строки, описывающие события, которые легли в основу вышеприведённого стихотворения «Он».
Запись от 25 июля 1943 года. Бой возле деревни:
«Иду. Стараясь разглядеть, что там и как там, за спиной ржи, держу винтовку наизготовку, патрон в канале ствола, палец на спусковом крючке.
Натыкаюсь на нашего убитого, второго. третьего…
Неожиданно – вижу слева от себя, метрах в двадцати тёмно-зелёное пятно: стоит на колене немецкий автоматчик и бьёт куда-то в сторону от меня короткими очередями.
Мгновенно опускаюсь на колено и, сдерживая нетерпение (не дай Бог – промажу!) стреляю ему в бок.
Немец заваливается на спину. Я подбегаю к нему, вижу, как изо рта его вытекает струйка крови, стою, смотрю и не верю: неужели это я его убил?..»
Именно военные стихи Юрия Семёновича Белаша были очень жёсткие и пронзительные, более того, малоизвестный Белаш – один из самых сильных наших военных поэтов.
Стихотворение «Пехота» - это просто поэтизированное пособие по рукопашному бою:
«Пехота»
Пехоту обучали воевать.
Пехоту обучали убивать.
Огнём. Из трёхлинейки, на бегу,
Все пять патронов – по знакомой цели,
По лютому, заклятому врагу
В серо-зелёной, под ремень, шинели.
Гранатою. Немного задержав,
К броску уже готовую гранату,
Чтоб, близко у ноги врага упав,
Сработал медно-жёлтый детонатор.
Штыком. Одним движением руки.
Неглубоко, на полштыка, не дале.
А то, бывали случаи, штыки
В костях, как в древесине, застревали.
Прикладом. Размахнувшись, от плеча,
Затыльником в лицо или ключицу.
И бей наверняка, не горячась,
Промажешь – за тебя не поручиться.
Сапёрною лопаткою. Под каску.
Не в каску – чуть пониже, по виску,
Чтоб кожаная лопнула завязка
И каска покатилась по песку.
Армейскими ботинками. В колено.
А скрючится от боли – по лицу.
В крови чтобы горячей и солёной
Навеки захлебнуться подлецу.
И наконец – лишь голыми руками.
Подсечкою на землю положи,
И, скрежеща от ярости зубами,
Вот этими руками задуши!
С врагом необходимо воевать
Врага необходимо убивать.
Он, конечно, рассказывал о войне, своим друзьям. Особенно врезалось в память это: 1944 уже, лето передовая…
Сержант Белаш:
«Я был один очкарик в батальоне, и рост 182, естественно, меня запомнить особого не стоило труда».
Лежит на травке в обнимку с автоматом вдали ото всех, в березняке. К нему нежданно подходят комбат с замполитом, с ними «язык», пленный немец со связанными за спиной руками.
Как видно, привели его сюда, чтобы «пустить в расход».
И вдруг замполит, будто, чёрт дёрнул – он приказывает сержанту повесить немца на берёзе.
Белаш отказывается.
Замполит повторяет приказ, и в ответ на сержантское «не буду» его рука медленно тянется к кобуре, расстёгивает её.
По закону военного времени он имеет право расстрелять не выполнившего приказ.
Интересные мысли в эти самые бездонные секунды мелькают в голове Белаша, если он сейчас вытащит из кобуры свой «вальтер», я положу из «калаша» их обоих…да придётся и комбата тоже.
Иначе всё равно расстрел…
Рука замполита замирает, потом застёгивает кобуру…
Может быть, он «услышал» мысли сержанта?»
Юрий Семёнович Белаш успел при жизни выпустить в свет всего две поэтические книги: «Оглохшая пехота»-1981год и «Окопная земля»-1985 год, издательство «Советский писатель».
Ещё три раза, рассказы и стихи Юрия Белаша, были опубликованы в журнале «Знамя»: 1985 №4, 1986 №5, 1987 №9.
Та правда, которая вставала в его стихах, не была тонкой. Это была грубая, неприкрашенная правда о войне. О её бесчеловечной жестокости.
Однако поэзия Юрия Белаша при всём присущем ей натурализме, при всех воспроизведённых в ней ужасах – это всё-таки поэзия мужества.
Наиболее полный сборник его стихов появился через два года после смерти, в 1990 году в «Советском писателе», под непритязательным названием: «Окопные стихи», с предисловием друга писателя-фронтовика Вячеслава Кондратьева.
Юрий Семёнович Белаш, как мы знаем, не считается поэтом первого ряда, насчёт второго- можем сказать, его имя многим любителям российской поэзии – внове, несмотря на заслуги в ратном труде и вклад в российскую фронтовую поэзию, в Союз писателей России -он – принят не был.
Но для нас, кто любит, знает и ценит российскую поэзию, он, несомненно, является поэтом первой величины.
Юрий Семёнович Белаш умер 17 июля 1988 года, прожив 67 лет, в одиночестве (не отличался постоянством в отношениях с прекрасным полом), детей не было, в своей холостяцкой квартире на улице Ломоносова, зажав в руке таблетку нитроглицерина, повернувшись лицом к стене.
На поминках родственников не было никого. Были друзья. В завещании, первым пунктом было: кремировать и развеять прах.
Писатель-фронтовик, Вячеслав Кондратьев, вспоминая своего друга сказал:
«У Юры, как у многих погибших на войне, нет могилы. Он завещал свой прах развеять с Воробьёвых гор под Москвой. Те, кому дорога и близка его поэзия, могут пойти туда и помянуть настоящего солдата и настоящего поэта…»
Из поэтического наследия Юрия Белаша.
«Хутор»
Этот хутор никто не приказывал брать.
Но тогда бы пришлось бы на снегу ночевать.
А морозы в ту зиму такие стояли –
воробьи в деревнях на лету замерзали.
И поскольку своя – не чужая забота,
поднялась, как один, вся стрелковая рота.
И потом ночевали… половина – на хуторе,
а другая – снегами навеки окутана.
«Лейтенант»
Мы – драпали. А сзади лейтенант
бежал и плакал от бессилия и гнева.
И оловянным пугалом наган
семь раз отхлопал в сумрачное небо.
А после, как сгустилась темнота
И взвод оплошность смелостью исправил,
спросили мы – Товарищ лейтенант,
а почему по нам вы не стреляли?..
Он помолчал, ссутулившись устало.
И. словно память трудную листая,
Ответил нам не по уставу:
- Простите, но в своих, я не стреляю.
Его убило пару дней спустя.
«Ночная атака»
Утопая в снегу, мы бежали за танками
А с высотки, где стыло в сугробах село,
били пушки по танкам стальными болванками
а по нам – миномётчики, кучно и зло.
Мельтешило в глазах от ракет и от выстрелов.
Едкий танковый чад кашлем лёгкие драл
И хлестал по лицу – то ли ветер неистово,
то ли воздух волною взрывною хлестал.
Будь здоров нам бы фрицы намылили холку!
Но когда показалось, что нет больше сил –
неожиданно вспыхнул сарай на задворках,
точно кто-то плеснул на него керосин.
Ветер рвал и закручивал жаркое пламя
И вышвыривал искры в дымящийся мрак, -
Над высоткой, ещё не захваченной нами,
Трепетал, полыхая, ликующий флаг.
Через час у костра мы сушили портянки…
«В окружении»
Одиночества я не боюсь.
Я боюсь без патронов остаться.
Без патронов, – какой я солдат?
А с патронами можно прорваться.
Потрясу у погибших подсумки.
Да и карманы проверю.
И пойду, наподобие зверю,
прямиком – по лесам и болотам.
Буду я, сам за себя отвечая,
Под бурчание в брюхе брести, -
И пускай, кому жизнь надоела,
Повстречается мне на пути!..
***
Ты погляди, как много в жизни зла!
Как ненависть клокочет по планете…
В двадцатом веке злоба превзошла
отметки предыдущих всех столетий.
И правы все. Неправых больше нет.
И кто кому ни перегрыз бы горло –
у всех готов затверженный ответ:
«Во имя справедливости и долга»
И я боюсь, что через некий срок
одержат полную победу люди:
и будет справедливость, будет долг –
а вот людей-то на земле не будет.
«Ярость»
От выстрелов и бега сатанея,
Хрипя «ура», крича и матерясь,
Мы прыгаем в немецкую траншею,
Окопную разбрызгивая грязь.
Чужие перекошенные лица…
И в эти лица – в душу, бога мать! –
Мы начинаем яростные спицы
за очередью очередь вгонять.
И пятятся, ныряют гренадёры
в накатные глухие блиндажи, -
и кажется
от нашего напора
земля до самой печени дрожит!
«Мемуары»
Солдат
никогда не станет писать о том,
как воевали генералы:
он этого не знает.
А генералы
любят писать о том,
как воевал солдат,
Хотя знают они о солдате
не больше, чем тот о генералах.
Каждому – своё.
«Санинструктор»
Она была толста и некрасива.
И дула шнапс не хуже мужиков.
Не хуже мужиков басила
и лаялась – не хуже мужиков.
Грудастая, но низенького роста,
в растоптанных кирзовых сапогах –
она была до анекдота просто
похожа на матрёшку в сапогах.
Она жила сначала с помпотехом.
Потом с начхимом Блюмкиным жила.
А когда тот на курсы в тыл уехал,
она с майором Савченко жила.
И выпив, она пела под гитару
в землянке полутёмной и сырой,
как Жорка-вор зарезал шмару
и схоронил в земле сырой…
Она погибла в Польше, в 45-м,
когда, прикрывши телом от огня,
на плащ-палатке волокла солдата
из-под артиллерийского огня.
И если
недоверчивый к анкетам,
ты хочешь знать, какой она была,
не Савченко ты спрашивай об этом –
ты тех спроси,
кого она спасла!
«Коростель»
Спит на сырой земле усталая пехота, -
Согнувшись, сунув руки в рукава.
Туман лежит в низинке над болотом,
И поседела от росы трава.
День снова будет солнечным и знойным.
Дрожащим маревом подёрнутся поля.
И в грохоте орудий дальнобойных
потонет мирный скрип коростеля.
И от жары, усталости и грохота
Пехоту так в окопах разморит,
Что сразу даже помкомвзвода опытный
Не разберёт – кто спит, а кто убит…
И ничего порой не оставалось,
как разрядить над ухом автомат:
чугунная, смертельная усталость
валила с ног измученных солдат.
На фронте было времени полно
Копать, стрелять, швырять гранаты, драться,
Но не хватало только на одно –
По-человечьи, вволю, отсыпаться.
И потому бывалые солдаты
Смотрели на проблему эту:
- Коль повезёт, то выспимся в санбате;
Не повезёт – так, значит на том свете…
Спит мёртвым сном продрогшая пехота.
Покоем дышит бранная земля.
И в зарослях глухих чертополоха
такой домашний скрип коростеля.
«Натурализм»
Памяти младшего лейтенанта Афанасия Козлова, комсорга батальона.
Ему живот осколком распороло…
И бледный, с крупным потом на лице,
он грязными дрожащими руками
сгребал с землёю рваные кишки.
Я помогал ему, хотя из состраданья
его мне нужно было застрелить,
и лишь просил: «С землёю-то, с землёю,
зачем же ты с землёю их гребёшь?...»
И не было ни жутко, ни противно.
И не кривил я оскорблённо губ:
товарищ мой был безнадёжно ранен,
и я обязан был ему помочь…
Не ведал только я, что через годы,
когда об этом честно напишу, -
мне скажут те, кто пороху не нюхал:
«Но это же прямой натурализм!..»
И станут – утомительно и нудно –
учить меня, как должен я писать –
а у меня всё будет пред глазами
товарищ мой кишки сгребать.
«Обида»
Его прислали в роту с пополненьем.
И он, безусый, щуплый паренёк,
разглядывал с наивным удивленьем
такой простой и страшный «передок».
Ему всё было очень интересно.
Он никогда ещё не воевал.
И он войну коварную, конечно,
по фильмам популярным представлял.
Он неплохим потом бы стал солдатом:
Повоевал, обвык, заматерел…
Судьба ему – огнём из автомата –
совсем другой сготовила удел.
Он даже и не выстрелил ни разу,
не увидал противника вблизи
и после боя, потный и чумазый,
трофейными часами не форсил.
И помкомвзвода, водку разливая,
не произнёс весёлые слова:
- А новенький-то, бестия такая,
ну прямо как Суворов воевал!..
И кажется, никто и не запомнил
ни имя, ни фамилию его, -
лишь писарь ротный к вечеру заполнил
графу «убит» в записке строевой.
Лежал он – всем семи ветрам открытый,
Блестела каска матово в кустах,
И на судьбу нелепую – обида
Навек застыла в выцветших глазах.
***
Я солдат. И когда я могу не стрелять – не стреляю.
Я винтовочный ствол дулом вниз опускаю.
Ведь на фронте бывает, от крови шалеешь –
И себя не жалеешь, и врага не жалеешь.
И настолько уже воевать привыкаешь,
Что порой и не нужно, а всё же стреляешь…
Да солдат убивает. Так ведётся от века.
Только поберегись – и в себе не убей человека.
***
«Я был на той войне, которая была.
Но не на той, что сочинили после.
На такой войне я не был»