Степанов завидовал Володе Грибанову
самой что ни на есть чёрной завистью.
Тогда, в далёком восемьдесят седьмом,
Грибанов был настоящий красавец-мужчина,
высокий брюнет с голубыми глазами,
он жил то с женой, то с любовницей —
обе были очаровательны как на подбор —
лихо рулил горчичного цвета "жигулёнком",
снисходительно подавал руку начальству,
перед которым никогда не заискивал.
Нет, для вчерашнего студента Степанова
начальник бюро Володя Грибанов
был просто земным богом, и никак иначе.
Степанов запомнил навсегда,
как Грибанов влетал в кабинет с мороза,
небрежно бросал на стол дублёнку —
настоящую, не кооперативной выделки —
начинал громко ругаться по телефону,
со звоном швыряя трубку на аппарат.
Все в кабинете замолкали и съёживались,
хотя Грибанову подчинялся только Валерка,
инженер неопределённого возраста,
многодетный, бессловесный и безотказный.
Степанову следовало поскорее решать,
какую карьеру ему выбирать дальше —
Володькину или Валеркину.
Сам он уже полгода работал в отделе,
понемногу обрастал связями и знакомствами,
свершал "чудеса", набивая синяки и шишки —
на каждом заводе снабженец вечно бит и клят,
производству всегда чего-то не хватает,
руководство видит в нём ленивого волшебника,
который лжёт, капризничает и фордыбачит —
увы, снабженец всего лишь простой человек.
Зато Степанова теперь звали на совещания,
он начинал понимать устройство завода,
вникать в производственный процесс.
Когда-то над ним подшутил приятель:
— Завод встал! Видишь, над трубой дыма нет?
Степанов запаниковал, все посмеялись —
кочегарка гаража не имела никакого отношения
к комплексу автоматических роторных линий.
Но шутка оказалась не бровь, а в самый глаз —
больше всего на свете Степанов боялся,
что завод остановится именно по его вине,
выпуск продукции прекратится когда-нибудь
из-за того, что именно он не успеет в срок
достать, привезти и выгрузить —
поэтому Степанов наловчился катать бочки,
сам выгружать кислородные баллоны —
но вовсе не от хорошей жизни, конечно.
Костюм он поменял на брезентовую куртку,
обручальное кольцо давно снял от греха —
зацепился им, прыгая через борт ЗИЛа,
чуть не потерял из-за этого палец совсем,
поэтому больше кольца никогда не носил,
одевался больше по-рабочему, попроще,
носил странные ботинки с железными носами,
откопал себе на складе такие "говнодавы",
входившие в экипировку литейщиков,
они спасали ступню от падающих предметов,
а для Степанова с его вечными погрузками
были просто самое оно то — мечта!
Сегодня они оба сидели в кабинете директора,
Грибанов, похожий на артиста Костолевского,
с грацией кавалергарда чистил пилочкой ногти,
сложив породистые губы в куриную гузочку,
а Степанов прятал грязные руки под стул,
мечтая хлебнуть водички прямо из графина —
его выдернули сюда прямо с кузова машины,
откуда он выкатывал на рампу бочки с эмалью.
В самом конце совещания директор решил
перейти к "героям дня" — так он назвал их —
у Грибанова вовремя не поступил порох,
а у Степанова — какой-то там полиизобутилен.
Директор завода был из партаппаратчиков,
поэтому обожал словесно поиздеваться,
поиграть на нервах трудовой интеллигенции,
Грибанова знал давно и явно не любил —
тут, как говорится, и нашла коса на камень.
После короткой и яростной перепалки
директор выгнал обнаглевшего Грибанова,
приступил было к уничтожению Степанова,
но тот оказался на редкость покорно покладист:
"Молод я, дурак, как есть полный дурак!
Куды бечь прикажете, ваше благородие?"
Вечером Грибанов начал вести себя странно.
Приобняв Степанова за плечи, повёл разговор
про наветы и чувство собственного достоинства,
о других городах, о новых больших проектах,
подсунул свежую комсомольскую газетёнку —
там во всей красе расписывали некий совхоз,
очередную ударную комсомольскую стройку,
какие там будут построены дома и магазины,
звали специалистов на большие должности.
Степанов слабо сопротивлялся охмурению,
но Грибанов был настойчив, убедителен —
сам он звонить побаивался, был не в теме,
наконец Степанов сдался: "Давай позвоню!"
Номер оказался хабаровский, крайкомовский,
на том конце провода Степанову ответил
какой-то престарелый оптимист-комсомолец,
он деловито записал степановские данные,
уверяя, что свяжутся с тем всенепременно,
совхоз будет новый, техника самая новая,
а должностей хватит всем желающим,
начал выспрашивать про житьё-бытьё,
цокал языком, сочувствовал и сетовал.
Прошла неделя, другая — дел хватало,
Степанов и думать забыл о том своём звонке,
как вдруг очередное большое совещание
директор начал с разноса его злосчастной персоны:
— Вот, ребята! Нашёлся и у нас на заводе кретин!
Собрался ехать в деревню, целину подымать!
Обгадился по полные помидоры, так сказать,
поставил завод раком, сдал верхонки бригадиру
и пошёл, понимаешь, коровам хвосты крутить!
Учили тебя, дурака, да без толку, видать...
Вали в свою деревню сраную... к-колхозник!
Степанов побагровел, ни жив, ни мёртв.
Наконец кто-то сунул ему в руки лист газеты,
на котором красовалась лихая надпись:
"Выбираю деревню на жительство!"
В заметке кто-то красочно расписал,
как Степанову трудно живётся в городе
и как мечтают они ночами с молодой женой
поскорее перебраться в новый совхоз,
чтоб давать стране надои и центнеры с гектара.
Хохотал не только завод, звонили однокурсники,
потешались знакомые, а больше всех — Грибанов,
явно решивший снять с пробега конкурента.
Однако прозвище "колхозник" держалось недолго,
каждый новый день подкидывал свежие темы,
Степанов особенно не грустил — было некогда.
Оказалось, что благодаря статейке он запомнился,
на него начали посматривать немного иначе,
спрашивать стали тоже не так жёстко, как раньше,
помогли с комнаткой в заводской "малосемейке".
Грибанов долго на заводе не продержался,
в один прекрасный момент снова грохнул дверью,
а уговаривать "ценного спеца" никто не стал.
Через год Степанов стал заместителем начальника,
через пару лет принял отдел полностью —
обиды к Грибанову у него и раньше не было,
а потом вообще совсем ничего не осталось —
и если бы не потёртая вырезка из газеты,
то и вспоминать было бы нечего —
феерический совхоз светлого будущего
с коровами вертикального взлёта
никто так никогда и не построил.