Любитель разбоя Женька Матюхин
попал под натуральный ментовский беспредел.
Трое суток просидел он на полу
в кабинете начальника УГРО Масюка
прикованным к батарее наручниками,
периодически какая на газетку
под дружный хохот местных оперов —
при аресте баламут Женька зачем-то
проглотил цепочку и кольца жертвы,
которую ограбил в тот зимний вечер.
Странное дело — в деньгах он не нуждался,
большая родня его была не из бедных,
однако Женька безобразно напился,
похитил у тестя охотничье ружьё,
пришёл в местный промтоварный магазин,
уселся на прилавок посреди бела дня,
начал приставать к своей "бывшей",
потом шмалял в потолок, пугая народ —
в общем, закончилось всё нехорошо.
Теперь Женька слонялся по камере,
особо содеянным не заморачиваясь,
поскольку ходка намечалась уже вторая,
в любой колонии технологу-пищевику —
на воле Матюхин имел хорошую профессию —
администрация всегда кланялась в ножки,
поэтому он прикинул, что пару лет до УДО
отсидит, особенно даже не напрягаясь,
поэтому маялся и откровенно скучал.
Соседом его по шконке был дедулька,
благообразный сельский житель,
убивший соседку, бабку-самогонщицу,
за то, что не уступила в цене за бутылку.
Убив, дедок от страха пошёл было в бега,
полгода прятался где-то в лесной округе,
приворовывая по деревням пропитание,
однако к зиме загрустил и решил сдаться,
выдав заодно место захоронения старушки.
Дед был жалок, мерзковат и неопрятен,
сокамерники насильно гоняли его мыться,
заставляли то и дело стирать бельишко —
сначала он ждал суда, потом приговора,
трясся тихонько у стенки и приговаривал:
— Только не десятку... Только не десятку...
Это ж мне шестьдесят, я ж не выйду уже...
Ребята, не дадут же мне много так, а?
Я же покаялся, признался... Женя, а?
Женька зачуханного деда откровенно презирал,
поэтому старался шутить максимально жестоко:
— Расстреляют тебя, гнида! Я вчера слыхал,
что смертную казнь Жирик ввести хочет...
— Не может быть! Женя, я ведь сознался!
— А зачем прикопал? Да ещё и в навозе?
— Да там случайно навоз рядом лежал...
— Точно, слышал я, — ввинчивался в разговор,
подмигивая Женьке, мошенник Герцман. — Всё!
Это называется "убил с особым цинизмом"!
— Ах ты, Господи... — старик начинал плакать.
Степанов слушал сокамерников и клялся себе,
что обязательно запишет всё это, когда выйдет.
В камере записывать свои впечатления было опасно —
в тюрьме таких вещей не понимают: "стукач?"
Два его арестантских месяца завершались,
сокамерники, отъевшие ряхи на его харчах,
дружно просили Степанова оставаться.
Он смотрел на их вполне безобидные лица,
улыбался и вспоминал свои первые дни в СИЗО.
В первый же день его проверили на вшивость:
— Эй, кто тут с машзавода?
Вы директора своего видали?
Может, знает кто что-то за ним, а?
Предъявить кто-то ему желает? —
с ухмылочкой громко спросил у сидельцев Серёга,
"бродяга" со стажем, старший их камеры.
К Степанову повернулись незнакомые лица.
Он замер — мало ли кого и за что увольнял!
Кровь ударила в щёки — предстояла расплата…
Нависла совсем нехорошая тишина,
но тут вылез вперёд маленький человечек Чапа
с лицом, похожим на смешную собачью мордочку.
Он ощерился в улыбке и сказал, пришепётывая:
— В лицо я его не знаю, конефно, пасаны,
но меня с двумя судимостями он сам лицьно,
лицьно, говорю, он на работу велел принять!
Степанов сел под весёлый общий хохот,
и припомнилось ему почему-то толстовское:
«Все засмеялись, а Ваня заплакал…»
Чапа реально оказался слесарем с его завода,
Степанов к тому времени совсем запамятовал,
что однажды пошёл на контры со своим шефом,
который запрещал брать на работу судимых,
а работать тем не менее было совсем некому —
в этом городишке сидел каждый второй работяга...
Впрочем, в лицо всех работников он не помнил,
Чапа на заводе надолго не задержался —
на пару с братом зачем-то угнал по пьяни
древний мотоцикл "Иж-Юпитер"с коляской.
Теперь брат сидел в "петушатнике",
поскольку был из разряда "опущенных",
и Чапа, конечно, с разрешения Серёги-старшего,
не раз подогревал его сигаретками —
брату, судя по всему, приходилось там несладко.
Вскоре они поехали утром на суд все втроём —
Степанов, Женька и дед-убивец.
Степанову в очередной раз отказали в чём-то там,
он и писал-то все эти многочисленные жалобы,
чтоб лишний раз прокатиться да развеяться,
да чтоб в СК не забывали о его существовании.
Женьке продлили срок содержания под стражей,
а вот деду неожиданно зачитали приговор.
Недовольный дед возвращался в СИЗО мрачнее тучи,
на посту вдруг зло прошептал Степанову:
— До хрена дали... Шесть лет за эту тварь?
— Ты ж человека убил, старый! Как это — до хрена?!
Отсидишься в зоне на огороде, пару лет скинут по УДО...
— Много! Бабка вредная была, пакостная...
Убил — и правильно сделал! Шесть лет... С-суки!
Степанов заглянул в дедовы глазёнки —
настоящие, без игры, без слёз, без дна —
и отшатнулся, как от пощёчины.