После шести лет деревенского воспитания
родители отловили Степанова в тверских местах,
тех, где творили Левитан, Ахматова и Анненский,
насильно привезли на другой конец страны,
где воспитывали его отныне все понемножку —
а у семи нянек вечно бывает дитя без глазу.
Вот и Степанов рос теперь себе дальше как умел
на пыльных улицах таёжного рабочего посёлка,
получая во дворе первые душевные травмы,
а больше тумаки — на переменах между уроками
в тёмных коридорах старой начальной школы,
куда был отдан родителями с шести лет.
Хотя учился он с первого класса на "отлично",
никогда не был трусом, зазнайкой или стукачом,
но одноклассники были постарше и покрепче его,
а мать смотрела на его успехи с большим сомнением,
называла часто в сердцах "недолугим", слабаком,
понимая, что учёба — одно, а жизнь — другое.
Ничто не предвещало беды, когда семи лет от роду,
после окончания первого класса, на каникулах
родители сплавили Степанова в пионерский лагерь,
добираться в который надо было теплоходом
по Амуру ещё километров сорок на север
от большого города Комсомольск-на-Амуре.
Лагерь, новый, красивый, называвшийся "Космос",
стоял аккуратными шпалерами на склоне сопки
вдоль галечного берега амурской протоки Шарголь.
Добраться отсюда назад по земле через дикую тайгу,
полную мошки и приключений, было нереально.
Юный Степанов тот страшный день в своей жизни
запомнил навсегда — воспитанный без детсадов,
наивный, он доверчиво шлёпал за своей матерью,
которой было тогда неполных двадцать пять лет.
У входа в парк Гагарина, где галдели сотни пионеров,
та поскорее сдала вожатым ошарашенного сына,
чтобы успеть пробежаться по городским магазинам.
В лагере юному октябрёнку пришлось несладко —
мало того, что сам он никого тут не знал,
был не местный и даже совсем не городской,
так ещё и оказался малосамостоятельным юношей,
вечно везде опаздывал и косячил, огребал тумаки,
и, хотя всегда скромно держался в сторонке,
доверчиво вёлся на всякие разводы —
он ведь не имел никакого опыта городской жизни.
По счастью, отряду "малышни" не досталось вожатых,
поэтому их отряд придумали раскидать по остальным,
Степанову повезло попасть в первый, самый крутой,
отныне лагерная жизнь его немного устаканилась,
ведомая добрыми руками уже вполне взрослых ребят,
ненавязчиво научивших его чистить зубы по утрам,
стирать собственные носки и заправлять постель.
Степанов, как всякий очкарик, шумных игр чурался,
зато начал ходить в библиотеку и читать неподалёку,
читал он быстро, тем самым доставая библиотекаршу,
не успевавшую записывать в его формуляр книжки —
она устроила ему проверку и была ошарашена
памятью и быстротой чтения юного провинциала.
Книжки скрасили жизнь молодого "каторжника" —
Степанов воспринимал путёвку как наказание,
остро чувствовал своё одиночество, часто плакал,
безуспешно просил заехавшего дядьку забрать его,
с первого дня сушил сухари на случай побега,
жадно слушая рассказы бывалых "побегушников" —
до тех пор, пока не случилось то, что случилось.
Неделю стояла лютая жара, все изнывали от пекла,
потом вдруг ударили проливные холодные дожди,
протока забурлила, вода стала прибывать —
как так случилось, вспомнить теперь уже трудно,
была какая-то суматоха, все бегали, что-то кричали,
а потом в одно прекрасное утро вдруг выяснилось,
что лагерь пуст — вечером пионеров эвакуировали.
На Амуре бушевал шторм, забрать всех не успели —
так Степанов с друзьями стали хозяевами лагеря.
Началось наводнение, пошла совсем другая жизнь...
Брошенные дети сбились в стаю маленьких волчат,
ели, что попадётся — варили им теперь нечасто,
продуктов в лагере осталось мало, а повара уехали.
Они прожили так всего-то дней пять или шесть —
но ему показалось, как будто прошёл месяц.
Отныне всё встало для него на свои места,
не следовало ждать и на что-то надеяться,
именно так был устроен весь окружающий мир —
он и вправду оказался в нём никому не нужен,
это открытие следовало просто принять и понять.
Степанов перестал терзать себя глупой тоской —
он почувствовал себя аборигеном, индейцем из кино,
понял весь ужас одиночества и разгадал его силу,
научился стоически переживать неизбежное.
Когда уезжавшие вернулись, то Степанов и его "стая"
встретили своих бывших товарищей с презрением —
если те струсили, сбежали, предали, то какая тогда
после всего этого между ними могла быть дружба?
Отныне жили врозь — и вели себя как волки.
...Шторм с размаху швырял судёнышко на дебаркадер.
Угадав сына в нечёсаном ободранном существе,
мать заголосила, словно по покойнику.
Потеряв очки — давным-давно и неизвестно где —
он на ощупь лез по трапу с вещмешком за плечами,
почти босой, похожий на семилетнего старичка,
пионеры уважительно расступались перед ветераном,
одним из тех, о ком потом будут рассказывать легенды
у стреляющих искрами огромных пионерских костров.
Мать кое-как привела Степанова в божеский вид,
лишив имиджа беспризорника времён гражданской,
но это было только внешне — внутри он стал иным,
теперь он знал истинную цену всем добрым словам,
он понимал, что люди хотят прогнуть его, сломать,
подстроить под себя, чтобы решать всё за него —
и ничего на свете не было важнее личной свободы.
Таких каникул было у Степанова ещё много —
каждый год родители отправляли его куда-нибудь,
обычно в заводской лагерь неподалёку от Тейсина,
желательно смены на две, чтоб промаялся до осени —
зачем им это надо было, почему?
Занятий ему хватало и дома — книги, кино, гитара.
Именно там, в этом лесном лагере,
он научился пить и курить, целоваться,
выучил наизусть непотребные песни,
стал материться не хуже сапожника,
безусловно, всё это было очень весело —
да, он стал таким же, как все его сверстники,
но разве он сам хотел этого?
Добро, полученное против воли, переставало быть Добром.