Михал

Отфрид Пройслер. КРАБАТ.

Год второй. МИХАЛ.

       13.  По уставу и обычаю мельников

В течение следующих дней мастера не было видно. И мельница в это время не работала. Подмастерья валялись на нарах и сидели около теплой печи. Они мало ели и не много говорили между собой, особенно о смерти Тонды. Как будто бы старшего подмастерья, которого звали Тонда, никогда и не было на мельнице в Козельбрухе.
    В изголовье его постели лежала его чистая и выглаженная одежда – штаны, куртка, рубашка, пояс, мельничный фартук и шапка. Юро принес эти вещи вечером в первый день нового года, и парни делали вид, что их не замечают.
    Крабат был печален, он чувствовал себя жалким и заброшенным. Смерть Тонды не была случайной. Чем больше он думал, тем яснее это понимал. Тут было что-то, о чем он не знал, что товарищи скрывали от него. В чем состояла эта тайна? Почему Тонда не доверил ее ему?
    Неизвестность и снова неизвестность вокруг него. Если бы еще хоть какое-нибудь дело! От безделья ему было совсем плохо.
    Один Юро и в эти дни оставался занят, как всегда. Он топил печь, готовил, заботился о том, чтобы вовремя подать обед, хотя большая часть его оставалась несъеденной. Утром, кажется, четвертого дня он заговорил с Крабатом в коридоре.
   
    «Не в службу, а в дружбу, Крабат, наколи мне немного щепок».
    «Хорошо», – сказал Крабат и пошел за Юро на кухню.
    Рядом с печью лежала вязанка сосновых дров. Юро хотел достать из шкафа нож, но Крабат сказал, что у него под рукой свой собственный.
    «Вот и хорошо! Тогда давай. Только смотри не обрежься!»
    Крабат взялся за работу. Ему казалось, что от ножа Тонды исходит какая-то живительная сила. Он задумчиво взвесил его в руке. В первый раз с наступления нового года он снова чувствовал спокойствие и уверенность.

    Юро тихо подошел ближе к нему и заглянул через плечо.
    «Ну и нож у тебя, – сказал он. – Просто загляденье…»
    «Подарок на память», – ответил Крабат.
    «Наверно, от девушки?»
    «Нет, – сказал Крабат. – От друга. Такого, каких на свете нет и не будет».
    «Точно?»
    «Да, – ответил Крабат. – Никогда не будет».

    На утро после похорон Тонды подмастерья решили, что теперь старшим будет Ханцо, и тот согласился.
    Мастера все не было на мельнице до навечерия дня трех волхвов. Подмастерья уже легли на свои нары, и Крабат как раз собирался задуть фонарь, когда чердачная дверь распахнулась. На пороге показался мастер, очень бледный, как вымазанный известью. Бросил быстрый взгляд в освещенный круг спальни и словно не заметил отсутствия Тонды.
    «За работу!» – приказал он. Потом повернулся и исчез на остаток ночи.
    К подмастерьям вернулась жизнь. Они откидывали одеяла, спрыгивали со своих соломенных мешков, поспешно натягивали одежду.
    «Бегом! – подгонял Ханцо. – Мастер ждать не станет, вы ведь его знаете!»
   
    Петар и Сташко ринулись к пруду открыть шлюзы. Другие толпились в мельничной горнице, засыпали зерно и запускали мельницу. Когда она снова была на ходу, глухо стуча и гремя, у подмастерьев отлегло от сердца.
    «Она снова молотит! – думал Крабат. – Время катится дальше…»
    В полночь с работой было покончено. Когда подмастерья вошли в спальню, то увидели, что на нарах Тонды кто-то лежал. Бледный слабый паренек с узкими плечами и рыжим вихром на лбу.
     Они окружили спящего и тем разбудили его – так же, как разбудили Крабата тогда, год назад. И как Крабат тогда испугался их, так испугался и вихрастый рыжий парнишка, увидев у своей кровати одиннадцать белых от муки привидений.
    «Не бойся! – сказал Михал. – Мы здесь подмастерья на мельнице, нас тебе нечего бояться. Как тебя зовут?»
    «Витко. А тебя?»
    «Я Михал, а это вот Ханцо, старший подмастерье. Это мой двоюродный брат Мертен, это Юро…»
    На другое утро, когда Витко пришел в людскую завтракать, на нем была одежда Тонды. Она подходила мальчику, будто сшитая на него.
Казалось, он не задумывался об этом и не спрашивал, кому она прежде принадлежала. Крабату было от этого легче.
    Вечером, когда новый ученик, весь день промучившись с уборкой мельничной горницы, уже лег спать, мастер позвал Крабата и всех парней к себе. Он сидел в своем кресле, одетый в черный плащ. На столе перед ним горели две свечи. Между ними лежал тесак и черная треуголка мастера.
   
    «Сегодня, – сказал он, когда все собрались, – я созвал вас по уставу гильдии мельников. Есть ли среди вас ученик? Пусть выступит вперед».
    Крабат не сразу понял, что мастер имел в виду его и шагнул вперед, только когда Петар толкнул его локтем.
    «Твое имя?» – спросил мастер.
    «Крабат».
    «Кто ручается за тебя?»
    «Я, – сказал Ханцо, вставая рядом с Крабатом. – Я ручаюсь за него и за его имя».
    «Один не в счет», – ответил мастер.
    «Да, – сказал Михал, вставая по другую сторону Крабата. – Но двоих довольно. Я вторым ручаюсь за него и за его имя».

    Между мастером и двумя подмастерьями по обе стороны Крабата шел по твердым правилам ритуал гильдии мельников. Мастер задавал обоим вопросы, где, как и когда ученик Крабат изучил мельничное ремесло, а те заверяли его в том, что ученик освоил все уменья и навыки мельника.
    «Вы ручаетесь мне за это?»
    «Мы ручаемся за это», – отвечали Ханцо и Михал.
    «Хорошо же. Тогда по уставу и обычаю мельников объявляю ученика Крабата подмастерьем!»
    Подмастерьем? Крабат думал, что ослышался. Неужели его ученичество подошло к концу – всего лишь после первого года?
    Мастер поднялся, надел треуголку, взял со стола тесак и подошел к ученику. Лезвием тесака он коснулся его темени и плеч и сказал:
    «По уставу гильдии я, твой учитель и мастер, в присутствии всех своих подмастерьев, отрешаю тебя от звания ученика. Отныне ты равный среди равных, подмастерье среди подмастерьев».
    С этими словами он вручил Крабату тесак, носить который за поясом могли не ученики, а только подмастерья. Потом он отпустил всех из своей комнаты.

    Крабат был поражен и растерян. На это он никак не рассчитывал. Последним покинул он комнату мастера и закрыл за собою дверь. Тут кто-то нахлобучил ему на голову мешок, а потом его разом схватили за ноги и за плечи.
    «На помол его!»
    Это воскликнул Андруш. Крабат пытался освободиться, но тщетно! Смеясь и шумя парни потащили его в мельничную горницу, бросили на мельничный ларь и начали валять. «Был учеником – стал подмастерьем! – кричал Андруш. – Пропустим-ка его меж жерновов, братцы! Уж он у нас будет чистого помола!»
   
    Они мяли Крабата, как тесто, кулаками; катали его по ларю туда и сюда, пока его не укачало; а кто-то пару раз со всей силы врезал ему по голове, пока не вступился Ханцо: «Хватит, Лишко! Мы хотим его перемолоть, а не забить до смерти!»
    Когда они отпустили Крабата, ему казалось, будто его и вправду протерли через мельницу. Петар стянул с него мешок, и Сташко насыпал ему на темя пригоршню муки.
    «Перемолот! – объявил Андруш. – Спасибо, братья! Теперь он подмастерье что надо, и нам его нечего стыдиться».
 
    «Ура! – крикнули Петар и Сташко, которые верховодили сегодня вместе с Андрушем. – Качать его!»
    И снова Крабата схватили за руки и за ноги – и начали подбрасывать и ловить. Так он взлетел три раза, а потом подмастерья послали Юро за вином в погреб, и Крабат должен был выпить с каждым по кругу.
    «За твое здоровье, брат!»
    «Всех благ, брат!»
    Пока другие продолжали пирушку, Крабат уселся чуть поодаль на ворох пустых мешков. Не удивительно, что голова у него шла кругом после всего, что он пережил в этот вечер.
    Позже подошел и уселся рядом с ним Михал.
    «Ты кажешься немного озадаченным», – сказал он.
    «Да, – ответил Крабат. – Как мастер мог сегодня сделать меня подмастерьем? Неужели мое ученичество так быстро подошло к концу?»
    «Первый год на мельнице в Козельбрухе считается за три, – объяснил Михал. – Ты ведь и сам, наверное, заметил, что с твоего прибытия сюда стал намного старше. Как раз на три года».
    «Но это невозможно!»
    «Возможно. На этой мельнице и не такое возможно. Это ты тоже должен был заметить».

                14.  Мягкая зима

    Какой зима началась, такой и оставалась: мягкой и снежной. В этом году у парней было мало забот со льдом на плотине, во рву и на шлюзах. Он скалывался быстро, а иногда не намерзал по полнедели. Зато снег падал обильно и часто, на беду нового маленького ученика, который едва поспевал с его расчисткой.

    Когда Крабат смотрел на этого Витко – красноносого и тощего – ему становилось ясно то, что говорил Михал о трех годах, на которые он повзрослел. И вправду он давно должен был сам заметить, как изменился его голос, как окрепло тело и как щеки и подбородок покрылись легким пушком, почти незаметным, но ощутимым наощупь.

    Он вновь и вновь думал в эти недели о Тонде, ему везде его не хватало. И Крабата мучало то, что он не мог побывать на могиле Тонды. Он пытался дважды и оба раза уходил недалеко: слишком много снега выпало в Козельбрухе. Пара сотен шагов – и дальше было не пройти. И все же он решил при первой возможности попробовать еще раз. Тогда ему приснился сон.

    Весна, снег растаял, растопленный теплым ветром. Крабат идет по Козельбруху. Это ночь и одновременно день. На небе сразу и луна и солнце. Скоро Крабат должен подойти к Пустоши, и тут он видит, что в тумане к нему приближается какая-то фигура. Нет, она отдаляется. Он чувствует, что это Тонда.
   
    «Тонда! – зовет он. – Остановись! Это я –Крабат!»
    Ему кажется, будто фигура на мгновение остановилась. Но когда он идет дальше, она тоже движется вперед.
    «Остановись, Тонда!»
    Крабат начинает бежать. Он бежит что есть мочи. Расстояние сокращается.
    «Тонда!» – кричит он.
    Теперь их разделяет несколько шагов. Внезапно путь ему преграждает ров. Он широкий и глубокий, ни моста не ведет через него, ни балки не лежит вблизи, чтобы переправиться.
   
    По ту сторону стоит Тонда. Стоит повернувшись спиной.
    «Почему ты бежишь от меня, Тонда?»
    «Я не бегу от тебя. Ты должен знать, что я на другом берегу. А ты оставайся на своем».
    «Хотя бы повернись ко мне лицом!»
    «Я не могу смотреть назад, Крабат, мне нельзя. Но я слышу тебя и я отвечу на три твоих вопроса. Теперь спрашивай, о чем надо спросить».

    О чем спросить? Крабату не приходится долго думать.
    «Тонда, кто виноват в твоей смерти?»
    «Больше всего я сам».
    «А кто еще?»
    «Ты узнаешь это, Крабат, если приглядишься как следует. Теперь последний вопрос».

    Крабат задумывается. Есть еще много всего, о чем он хотел бы узнать…
    «Я так одинок здесь, – говорит он. – С тех пор, как тебя нет, у меня нет больше друга. Кому я могу довериться? Что ты посоветуешь мне?»
    Тонда не смотрит на него, даже теперь – нет.
    «Возвращайся, – говорит он. – И доверяй первому, кто позовет тебя по имени. На него можно положиться. И еще одно – прежде, чем я уйду. То, что ты не бываешь на моей могиле, это не важно. Я знаю, что ты обо мне думаешь. Это важнее».
    Медленно поднимает Тонда руку в знак прощания. Потом растворяется в тумане и исчезает, так и не повернув головы.
    «Тонда! – кричит Крабат ему вслед. – Не уходи! Не уходи от меня!»
 
    Это крик из глубины души. И внезапно он слышит, как кто-то зовет его: «Крабат! Просыпайся, Крабат, просыпайся!»
    У постели Крабата, наклонившись над ним, стояли Михал и Юро. Крабат не знал, спит ли он еще или уже проснулся.
    «Кто меня звал?» – спросил он.
    «Мы, – сказал Юро. – Слышал бы ты, как кричал во сне!»
    «Я?» – спросил Крабат.
    «Да. Да так жалостно, – Михал взял его руку. – У тебя не жар?»
    «Нет, – сказал Крабат. – Я только видел сон…»
    И потом он поспешно прибавил: «Кто из вас первым позвал меня по имени? Скажите мне, я должен это знать!»
    Михал и Юро не знали что ответить, они не обратили на это внимания.
    «Но в следующий раз, – сказал Юро, – мы посчитаемся по пуговицам, кому тебя разбудить. Чтобы уж не было сомнения!»

    Крабату казалось ясным, что первым позвал его Михал. Юро, конечно, был честным добродушным парнем, но все-таки дурачком. Тонда мог иметь в виду только Михала, когда они говорили друг с другом во сне. С этого времени Крабат обращался к Михалу, когда нуждался в совете или хотел что-то спросить.
    И тот никогда не разочаровывал его, с готовностью объясняя ему все, что было нужно. Только раз, когда Крабат завел речь о Тонде, он прервал его.
    «Мертвые мертвы, – сказал Михал. – И не воскреснут, если говорить о них».

    Михал во многом походил на Тонду. Крабат догадывался, что он так же тайком помогал новому ученику. Время от времени он видел, что  Михал стоит и говорит с Витко. Так же, как Тонда прошлой зимой говорил с Крабатом и помогал ему.
   
    И Юро тоже на свой манер помогал новичку – тем, что подкармливал его. «Ешь, паренек, ешь, набирайся сил, нагуливай бока!»
    Вскоре после Сретения подмастерья взялись за работу в лесу.
    Шестеро парней, и среди них Крабат, должны были привезти на мельницу заготовленные в прошлом году деревья. По такому высокому снегу это было нелегко. Целая неделя понадобилась, чтобы расчистить дорогу до места, где деревья были повалены, хотя силачи Михал и Мертен трудились вовсю.
    Андруш не слишком разделял их усердие. Он шевелился ровно настолько, чтобы согреться.
    «Кто на работе мерзнет, осел. А кто потеет, дурак!»

    В полдень в эти февральские дни было так тепло, что ноги становились мокрыми. Когда по вечерам парни возвращались домой, им приходилось как следует натирать сапоги жиром, размягчая кожу. Иначе за ночь при сушке у печи они бы стали как каменные.
   
    Все выполняли эту скучную работу сами, кроме Лишко, который заставлял делать ее Витко. Когда Михал это увидел, он при всех парнях сделал Лишко замечание.
    Но на того это не произвело впечатления.
    «Что тут такого? – отмахнулся он. – Сапоги промокли, а ученики на то и есть, чтоб работать».
    «Не за тебя», – сказал Михал.
   
    «Да вот еще! – нахально ответил Лишко. – Что ты суешься в то, что тебя не касается? Ты что тут – старший?»
    «Нет, – согласился Михал. – Но я думаю, Ханцо не будет возражать, если я все же скажу, что впредь ты должен заниматься своими сапогами сам, Лишко. Иначе тебе плохо придется. И никто не скажет, что я тебя не предупредил».

    Но плохо пришлось не Лишко.
    Вечером следующей пятницы, когда парни сидели в черной комнате в образе воронов, мастер объявил им, что до него дошел слух, будто один из них втайне помогает новому ученику и облегчает ему работу. Это строго запрещено и заслуживает наказания. Тут он повернулся к Михалу.
    «Как ты додумался помогать этому малому? Отвечай!»
    «Потому что мне жаль его, мастер. Работа, которую ты ему поручаешь, слишком тяжела для него».
    «Ты находишь?»
    «Да», – сказал Михал.
    «Тогда слушай меня как следует!»

    Мельник вскочил и перегнулся через стол, опершись руками о корактор.
    «Что я кому поручаю – и что нет, никак тебя не касается! Ты забыл, что я мастер? Что я делаю – то делаю, и баста! Я дам тебе урок, который ты запомнишь на всю жизнь! Все остальные – вон!»
    Он выгнал подмастерьев из комнаты и закрылся с Михалом.
    Переживая за него, парни улеглись на свои нары. Полночи они слышали в доме страшные крики и карканье. Потом, шатаясь, по лестнице на чердак взошел Михал, бледный и измученный.
    «Что он с тобой делал?» – спросил брата Мертен.
    Михал только рукой махнул.
    «Прошу вас, оставьте меня!»
    Парням было ясно, кто выдал Михала мастеру. На другой день они посовещались в мельничной горнице и решили отплатить Лишко.
    «Сегодня ночью стащим его с нар и намнем бока!»
    «Каждый задаст дубинкой!» – сказал Мертен.
    «А потом, – прибавил Ханцо, – пострижем его, намажем морду сапожным жиром и сажей впридачу!»
    Михал сидел в углу и молчал.
    «Скажи и ты что-нибудь! – воскликнул Сташко. – Это ведь тебя он заложил мастеру!»
    «Хорошо, – ответил Михал, – я вам кое-что скажу».
    Он подождал, пока парни умолкли, и потом начал говорить. Спокойным голосом, как говорил бы на его месте Тонда.
    «То, что сделал Лишко, – сказал он, – было скотством. Но то, что намереваетесь сделать вы, немногим лучше. Сгоряча чего не скажешь, но теперь вы отвели душу – и хватит. Пусть мне хоть за вас не будет стыдно!»

13-14

В день трех волхвов явился новичок –
Совсем ребенок по лицу еще.

Одежда Тонды рослого легла
На плечи полудетские его,
Как будто сшита на него была, –
Не диво в Козельбрухе колдовство.

И Михал начал Витко помогать,
Как делал Тонда точно, год назад,
Как помогли бы брат, отец и мать.
И так спасен заморыш был и рад.

Но сделал Лишко мастеру донос –
И, черной злобой Михала обдав,
Парням урок мучитель преподнес
По поводу их жалких птичьих прав.

За это каждый Лишко бы избил,
Но Михал словом их остановил:
«Что Лишко гад, известно нам давно.
Не будем мЫ похожи на него».

14

Крабат о Тонде помнит каждый миг,
К потере этой страшной не привык.

И видит сон. В нем разом день и ночь,
Луна и солнце. И уходит прочь
Какая-то фигура по холмам.
Крабат уверен: это Тонда там!

И он кричит тому, кто впереди:
«Не уходи, мой брат, не уходи!»
И отвечает Тонда: «Не бегу.
А просто на другом я берегу».

И вправду: между ними ров, овраг.
И нет моста. Не перейти никак.
«Тогда хотя бы, Тонда, обернись!»
«Нельзя. Я рад бы. Ты к своим вернись».

«Но кто мне свой? Меня никто не ждет!»
«Свой будет тот, кто первым позовет,
Когда проснешься». – «Тонда! Подожди!..»
Но Тонда вновь намного впереди.

Крабат кричит… Два голоса над ним:
«Проснись! Всё сон!» – Довериться двоим?
Кто – Михал, Юро? – первым разбудил?
«Конечно, Михал… Юро, хоть и мил,
Но все-таки не больше, чем простак», –
Крабат решил загадку эту так.

                15.  Да здравствует Август!

    Подмастерья не набили Лишко бока. Вместо этого они старательно избегали его. Никто не разговаривал с ним, никто не отвечал, когда Лишко обращался к нему с вопросом. Кашу и суп Юро ставил перед ним в особой миске, «потому что ни от кого нельзя требовать, чтобы он ел из одной тарелки с доносчиком». Крабат считал, что так и следует. Кто очернял перед мастером своих товарищей, тот заслуживал, чтобы они дали ему почувствовать свое презрение.

   В ночи новолуний, когда приезжал кум со своим добром, мельник снова должен был помогать парням в работе. И он делал это с большим усердием, то ли затем, чтобы показать подмастерьям, как надо трудиться,  то ли затем, чтобы самому угодить куму.
 
   А вообще в конце зимы мастер много разъезжал то верхом, то на санях. Парни не задумывались о том, что за делами он занимался.
Это их не касалось, и им незачем было об этом знать. А чего они не знали, то им и не вредило.

   Однажды вечером, в день святого Иосифа, снег растаял и начался сильный дождь. Подмастерья умели ценить возможность посидеть при этом в тепле. Тут мастер неожиданно заявил, что едет по важному делу и потребовал запрячь себе коляску.
   Крабат помог Петару запрячь пару гнедых, взял уздечку и, пока Петар бегал в дом доложить мастеру, что лошади поданы, вывел их за ворота. Из-за дождя он натянул на голову попону и приготовил пару одеял для мастера, потому что это была открытая легкая коляска.
   
   В своей черной треуголке и широком плаще подошел мастер, освещаемый фонарем шедшего рядом Петара. На его сапогах звенели шпоры, под плащом виднелась шпага.
   «Сумасшедший! – думал Крабат, пока мельник усаживался на козлах. – И куда ему понадобилось ехать в такую собачью погоду?»
   Мастер закутывался в одеяла и мимоходом спросил:
   «Со мной хочешь?»
   «Я?»
   «Ты ведь хотел знать, куда я еду».
   Любопытство Крабата было сильнее, чем страх вымокнуть под дождем. В один миг он уже сидел рядом с мельником.
   „Ну, покажи, можешь ли ты править лошадьми!»
   С этими словами мастер отдал ему плеть и вожжи.
   «Через час мне надо быть в Дрездене!»
   «В Дрездене? Через час?»  Крабат думал, что ослышался.
   «Ну, поезжай!»
   Они поехали по лесной неровной дороге. Было темно, как в печной трубе.
   «Быстрее! – подгонял мастер. – Или не мОжешь быстрее?»
   «Да мы же тогда опрокинемся, мастер…»
   «Вздор! Дай-ка сюда!»
   С этого времени мастер правил сам. И как правил! Со скоростью ветра вылетел он из лесу на дорогу к Каменцу. Крабат крепко вжался в сиденье и прижал к полу подошвы. Дождь хлестал ему в лицо, встречный ветер почти сбивал его.
  Впереди клубился туман, они ворвались в него, и он окутал их плотной пеленой, но ненадолго. Вот они уже вынырнули и понеслись все дальше и дальше.
  Дождь перестал, луна показалась, серебряно-белый туман покрывал землю, как снег. Может, они ехали лугами? Давно не слышно ни стука копыт, ни грохота коляски, ни шума колес. Крабату казалось, будто они катились по какому-то ковру, пуху или снегу. Лошади ехали мягко и упруго. Приятно было нестись так под луной по широкому полю.
   Внезапно рывок, да такой, что коляска затрещала по швам! Может быть, пень или камень? Что делать, если сломаны ось или колесо?
 
   «Я посмотрю сейчас!»
   Крабат уже ставит ногу на подножку, когда мастер рывком хватает его и осаживает назад.
   «Сиди на месте!»
   Он указывает вниз, туман разрывается.

   Крабат не верит своим глазам. В далекой глубине конек какой-то крыши, кладбище… Кресты и могильные холмы отбрасывают тени в лунном свете.
   «Мы застряли на колокольне в Каменце, – говорит мастер. –    Смотри, не свались с повозки!»
   Он рвет поводья и щелкает кнутом: «Вперед!»
   Второй рывок – и коляска опять летит.
   Без новых происшествий продолжали они свой быстрый бесшумный путь по белым, освещаемым луной облакам.
   «А я-то, простак, принял их за туман…» – думал Крабат.
   
   На кафедральном соборе пробило половину десятого, когда мастер и Крабат прибыли в Дрезден. Коляска с грохотом остановилась на мощеной площади перед дворцом. Конюший бросился навстречу и  подхватил поводья.
   – Как всегда, господин?
   – Глупый вопрос!
 
   Мастер бросил ему монету. Потом он спрыгнул с повозки и приказал Крабату следовать за ним во дворец. Они быстро поднялись по лестнице, ведущей к порталу.
   Наверху путь им преградил высокий офицер с широкой шелковой перевязью и нагрудником, в котором, как в зеркале, отражалась луна.
   – Пароль?
 
   Вместо того, чтоб ответить, мастер отодвинул его в сторону и прошел. Офицер схватился было за шпагу, но ему не удалось достать ее из ножен. Только щелкнув раз пальцами, мастер заставил его окаменеть. Застыв, как доска, и широко раскрыв глаза, держался тот за свою шпагу.
  «Пойдем! – сказал мастер. – Он, видно, тут недавно!»
   
   Они поспешили вверх по мраморной лестнице, вдоль коридоров и залов, мимо зеркальных стен и рядов окон с тяжелыми, шитыми золотом портьерами. Было видно, что лакеи и слуги, встречавшиеся им, знают мастера. Никто не заступал им путь, никто не останавливал вопросами. Только отступали в стороны и почтительно кланялись, пропуская мастера и Крабата.
   
   С тех пор, как они были во дворце, Крабату казалось, что он спит. Он был покорен всей здешней роскошью, блеском и великолепием. И оттого казался себе несказанно жалким в своей куртке подмастерья.
   «Не смеются ли надо мной эти лакеи? – думал он. – Не морщат ли нос за моей спиной эти привратники?»
   
   Он чувствовал себя страшно неуверенно и даже споткнулся. Но что это? Это ведь какая-то шпага мешает ему на ходу! Чья шпага? Взгляд, брошенный в ближайшее зеркало, заставил его остолбенеть. На нем был черный, украшенный серебряными пуговицами военный мундир, высокие кожаные сапоги, портупея со шпагой. На его ли голове вообще эта треуголка? Этот напудренный парик с косичкой?
   «Мастер! – хотел воскликнуть он. – Что это?»
   
   Он ничего не успел спросить, потому что они вдруг оказались в ярко освещенном свечами зале, где толпилось множество господ. Офицеры, полковники, придворные со звездами на орденских лентах.
   К мастеру подошел камердинер.
   «Наконец-то Вы здесь! Курфюрст уже ждет Вас!»
   И, указывая на Крабата, добавил: «Вы с сопровождающим?»

   «Мой юнкер, – сказал мастер. – Он подождет здесь».
   Камердинер обратился к одному из офицеров: «Позаботьтесь о юнкере».
   Офицер взял Крабата под руку и повел к столику в одной из оконных ниш.
   «Вино или шоколад, юнкер?»

   Крабат предпочел бокал красного вина. Пока они с офицером поднимали бокалы, мастер направился в покои курфюрста.
   «Надеюсь, это удАстся ему», – сказал офицер.
   «Что?» – спросил Крабат.
   «Вы должны знать это, юнкер! Ведь ваш господин уже более месяца старается убедить Его светлость в том, что советники, призывающие к заключению мира со шведами, дураки и их надо гнать в шею».
   «Да, да!» – поторопился согласиться с ним Крабат, хотя не имел обо всем этом ни малейшего понятия.
   Господа полковники и офицеры, стоявшие кругом, смеялись и пили за его здоровье.
   «За войну со шведами! – восклицали они. – За решение курфюрста продолжать ее! С победой или поражением – но продолжать!»
   
   Примерно в полночь мастер вернулся. Курфюрст проводил его до дверей приемного зала. «Мы благодарим вас, – сказал он. – Ваш совет дорог и ценен для нас, вы это знаете. И, хотя нам понадобилось некоторое время для того, чтобы согласиться с вашими аргументами, теперь решение принято. Война продолжается!»
   Господа в зале зазвенели саблями и замахали шляпами.
   «Да здравствует Август! – восклицали они. – Честь и слава курфюрсту Саксонскому! Смерть шведам!»

   Курфюрст Саксонский, грузный человек исполинского роста с плечами кузнеца и кулаками, сделавшими бы честь любому матросу, поблагодарил придворных движением руки. Потом он повернулся к мастеру, сказал ему пару слов, потонувших в общем шуме и вряд ли предназначавшихся для чужих ушей, и удалился.
   Придворные и военные оставались в зале, когда Крабат вышел оттуда вслед за мастером. Они покидали дворец, проходя по тем же залам и коридорам, которыми пришли сюда. Зеркальные стены, ряды высоких окон, мраморная лестница к порталу и – снаружи, с широко раскрытыми глазами и рукой, застывшей на эфесе шпаги, высокий офицер-привратник, неподвижный, как солдатик из олова.
   «Освободи его, Крабат», – сказал мастер.
   Это не стоило Крабату усилий – один щелчок пальцами, которому он был обучен в черной школе.
   «Отставить! – скомандовал он. – Напрраво – кругом!»
   Офицер обнажил шпагу и салютовал ею. Потом он выполнил команду кругом и зашагал прочь.

   На дворцовой площади уже стояла запряженная для них коляска. Конюший доложил, что позаботился о лошадях, как было приказано.
   «Еще бы ты не позаботился о них!» – сказал мастер. Потом они уселись, и теперь только Крабат заметил, что снова был в своей обычной одежде. И правильно! Что бы он стал делать на мельнице в треуголке и мундире со шпагой?
   
   Коляска загремела по каменному мосту через Эльбу. Когда они были за городом и достигли другого берега реки, мастер направил лошадей в поле. Там они снова поднялись над землей и понеслись домой в высоте.
   Луна стояла уже низко на западе, и близился ее закат. Крабат молча думал о своем. Он смотрел вниз на городки и деревни, которые они пересекали в полете, на поля и леса, пруды и речки, вересковые пустоши с болотами и песком. Тихая мирная земля под ними во мгле.
   «О чем думаешь?» – захотел знать мастер.
   «Я думаю о том, – сказал Крабат, – как далеко ведет черная магия и о том, что она дает власть над князьями».

Но мастер не один лишь сеет страх
В ему подвластных душах и сердцах.
С Крабатом ездил как-то он вдвоем
К саксонскому курфюрсту на прием,
Внушая мысль монарху лишь одну:
Вести и впредь со Швецией войну.

Был как советник принят мастер там,
Знакомый для придворных всех и дам.
Крабат представлен юнкером его –
Такое подкупает колдовство…

А кони ночью, под луной, во мгле
По небу их несли – не по земле.

                16.   В сиянье пасхальной свечи

   Пасха в этом году была поздней, она пришлась на вторую половину апреля. Вечером Страстной пятницы Витко приняли учеником в школу чернокнижия. Никогда еще Крабат не видел такого тощего ободранного ворона, как он. Ему показалось даже, что оперение Витко было чуть рыжеватым. Но, может, это он сам вообразил.

   Страстную субботу подмастерья провели, высыпаясь «про запас».
Вечером Юро накрыл им обильный ужин. «Налегайте на еду, – предупредил Ханцо. – Вы ведь знаете: времени пройдет немало».
   Лишко разрешили в первый раз за долгое время поесть из общей миски: с наступлением пасхальной ночи все раздоры подмастерьев должны были закончиться – таков был закон.
   В сумерках мастер послал парней за тайным знаком. Все происходило точно, как год назад. Мастер опять посчитал их, опять попарно покинули они мельницу. На этот раз Крабату выпало идти вместе с Юро.
   «Куда пойдем?» – спросил Юро после того, как они вынесли себе одеяла.
   «Если ты не против, к Боймелевой погибели».
   «Ладно, – сказал Юро.– Если только ты знаешь дорогу. На меня ночью положиться нельзя. Для меня и то хорошо, если я не заблужусь по дороге из дома в хлев».
   «Я пойду впереди, – сказал Крабат. – Смотри не теряйся в темноте!»
   Крабат уже шел однажды дорогой, которой они должны были идти. Тогда, вместе с Тондой… Перейти Козельбрух было не сложно. Только потом, по ту сторону леса, надо было найти в поле тропинку, которая вела мимо Шварцкольма. «Ничего, в крайнем случае пойдем прямо через поле», – подумал Крабат.

   Несмотря на темноту, тропинка нашлась как бы сама собой. Оставив по левую руку огни деревни, они через поле добрались до проезжей дороги за Шварцкольмом и по ней до ближайшего поворота.
   «Это должно быть здесь», – сказал Крабат.

   На темной опушке они пробирались наощупь от сосны к сосне. Крабат обрадовался, когда почувствовал пальцами грани деревянного креста.
   «Юро, сюда!»
   Бедный Юро кое-как приковылял к нужному месту в темноте.
   «И как ты только нашел эту дорогу, Крабат! Ни у кого больше не получилось бы!»
 
   Он достал из своих карманов кремень и огниво, разжег хворостом огонь. При свете костра они насобирали еще сухих веток и коры.
   «За костром я послежу. С деревом и огнем у меня все получается, – сказал Юро. – Как раз хватает ума».
 
   Крабат закутался в одеяло и уселся, опираясь спиной на крест Боймеля и подтянув к себе колени. Как Тонда год назад, сидел он тут прямо и неподвижно.
   Юро коротал время, рассказывая какие-то свои истории. Время от времени Крабат говорил на них «Да!», или «Ах!», или «Надо же!» – наудачу, почти не слушая Юро. А тому больше и не нужно было, чтоб с воодушевлением продолжать. Он не обижался и не замечал невниманья Крабата.
   
   Крабат думал о Тонде. И одновременно о той Канторке. Он не хотел, но вспоминал ее сейчас и с радостью ждал того мгновения в полночь, когда услышит ее голос.
   А если не услышит? Если в этом году первым голосом поет другая девушка?
 
   Пытаясь представить себе голос Канторки, он понял, что это у него не получится. Голос напрочь исчез, растворился из его памяти. Или это только казалось?
   Боль, которую он чувствовал при этом, была какой-то особенной. Словно болело что-то внутри, о чем он прежде в себе не знал.

   Он попробовал отвлечься от всего этого, говоря себе: «Я ведь никогда не думал о девчонках и впредь не собираюсь. Да и зачем? Это только привело бы меня однажды к тому же, что и Тонду. Я так же сидел бы тут тогда, с тяжелым от тоски сердцем. И ночью, когда мой взгляд блуждал бы по вересковой пустоши, залитой луной, я покидал бы свое тело и искал под травой место, где лежит та, которую я погубил…»
   
   Между прочими искусствами Крабат овладел и искусством выходить из своего тела. Оно принадлежало к тем немногим, применять которые мастер их остерегал – «потому что легко могло случиться, что покинувший свое тело не нашел бы обратной дороги». И мастер заставил своих подмастерьев запомнить: выходить из себя можно только при наступлении темноты, а возвращаться не позже рассвета.
   
   Для того, кто замедлил бы дольше, не было возврата. Его тело оставалось закрытым для него, и его хоронили как мертвое, меж тем как сам он тогда должен был блуждать, не зная покоя, на границе жизни и смерти, не в силах стать заметным, заговорить или как-то иначе обратить на себя внимание. И в этом заключалось особое мучение:  даже самый жалкий домовой мог по крайней мере постучать, погреметь горшками или вымазать стену углем.
   «Нет, – думал Крабат. – Я остерегусь выходить из себя, что бы меня ни манило».
   
   Юро затих над костром. Если бы он время от времени не бросал в огонь ветку или кусок коры, Крабату показалось бы, что он спит.
   Так пришла полночь.
   Снова издалека зазвенели пасхальные колокола и тотчас из Шварцкольма донесся девичий голос – голос, который Крабат уже знал, которого он ждал, который тщетно пытался припомнить.
   Но теперь, когда он его слышал, ему было непонятно, как мог он его забыть.

  «Восстал Христос,
   Нам жизнь принес,
   О аллилуйя,
   Аллилуйя!»
      
   Крабат прислушивается к пению девушек в деревне. Как голоса сменяют друг друга – сначала тот один, а потом другие. И пока поют другие, он ждет того единственного.

   «Что за волосы у нее, у этой Канторки? Каштановые, быть может? Или черные? Или пшеничные?»
    Он должен это узнать! Ему захотелось увидеть эту девушку, пение которой он слышит. Очень захотелось.

   «Что, если выйти из тела? – думает он. – Только на несколько мгновений – настолько, чтобы успеть заглянуть ей в лицо…»
    И вот он уже произносит заклятие, уже чувствует, как освобождается из своего тела, выдыхает себя в черную ночь.
    Он оборачивается на костер – на Юро, который вот-вот заснет, на себя самого. Вот он сидит, прислонившись к кресту, не живой и не мертвый. Всё, что составляет жизнь Крабата, теперь снаружи, вовне. Оно свободно, легко и ничем не сковано. И чувствует всё острее, чем когда-либо прежде.
   Он еще медлит оставить свое тело совсем, освободиться от последней связи. Это дается ему нелегко, потому что он знает: расстаться можно и навсегда. И все же он перестает смотреть на этого носящего его имя парня, сидящего у костра, – и отправляется в деревню.
   Никто не слышит Крабата, никто не может его видеть. Но сам он видит и слышит всё с отчетливостью, которая его удивляет.
 
   С пением ходят девушки вперед и назад по деревенской улице, держа пасхальные свечи и фонари. Они с ног до головы одеты в торжественную черную одежду – только ленты на их гладких прическах  белые.
 
   Крабат ведет себя, как если бы его все видели: он присоединяется к группе деревенских парней, стоящих по обе стороны улицы, чтобы поглядеть на девушек. Слышны шутки и возгласы:
   «А погромче не можете петь? А то вас еле слышно!»
   «Смотрите за фонарями – не спалите себе носы!»
   «Вы уж совсем посинели от холода! Хотите – согреем?»
   
   Девушки делают вид, что не видят и не слышат парней на обочине. Это ночь для них, только для них. Спокойно идут они своим путем туда и обратно – и поют свои песни.
   Позже они заходят в один из деревенских домов погреться. Парни хотят увязаться за ними, но хозяин дома закрывает перед ними дверь. Тогда они спешат к окнам и заглядывают в горницу. Девушки рассаживаются у печи, а хозяйка угощает их горячим молоком и пасхальными пирожками. Большего ребята не видят, потому что хозяин тут как тут, на этот раз с палкой.
   «Брысь! – пугает он их, как шкодливых котов. – Вон отсюда, а то получите!»
   
   Парни нехотя расходятся, и Крабат следует за ними, хотя ему это совсем не нужно. Ребята ждут поблизости, когда девушки покинут дом и пойдут дальше.
   Крабат знает теперь, что волосы у Канторки светлые. Она высокая и стройная, идет прямо и с достоинством, подняв лицо. Теперь он все знает и, собственно, мог бы уже давно вернуться к своему костру и к Юро. Мог бы и должен.
   
   Но до сих пор он видел Канторку только издали, с обочины дороги, а теперь он хочет заглянуть ей в глаза.
   Крабат сливается со светом свечи, которую несет перед собой Канторка. Теперь он к ней близко – так близко, как никогда прежде ни к одной девушке. Он смотрит в ее юное лицо, такое красивое в строгом обрамлении ее головного убора. Глаза у нее большие и добрые, они смотрят на него и не видят – или нет?..
   
   Он знает, что время возвращаться. Уже крайний срок. Но глаза этой девушки, светлые глаза с длинными ресницами, удерживают его. Он не может от них оторваться. Даже голос ее доносится теперь словно издалека, он уже не так важен теперь, когда Крабат смотрит в ее глаза.
   Он знает, что будет с ним утром, и не может остановиться. Он знает, что жизни его конец, если он не освободится от этих чар и не вернется. Знает – и ничего не может поделать.
 
   Пока внезапно не вздрагивает от горячей как огонь, пронзительной боли. Она срывает его с места.
   Крабат вновь был на опушке леса, рядом с Юро. На тыльной стороне его ладони лежал горящий уголек, он быстро сбросил его.
   
   «О Крабат! – воскликнул Юро. – Я не хотел! Но ты вдруг показался мне таким на себя не похожим, и я посветил этой щепкой, чтоб заглянуть тебе в лицо. Кто бы мог подумать, что я обожгу тебе руку… Покажи-ка, не слишком ли сильно!»
   «Ничего», – ответил Крабат.
   
   Он поплевал на обожженное место. И сказать было нельзя, какую благодарность чувствовал Крабат к Юро за эту его неловкость. Без этого уголька не сидел бы он теперь здесь. Точно нет. Эта боль в руке помогла ему с быстротой мысли соединиться с собственным телом – в самую последнюю минуту.

   «Светает, – сказал Крабат. – Надо нарезать щепок».
   Они нарезали щепок от креста Боймеля и подержали их в костре.

   «Мечу тебя, брат, углем деревянного креста.
   Мечу тебя знаком тайного братства».

   На обратном пути они встретились с девушками, которые шли с кувшинами пасхальной воды. Одно мгновение Крабат хотел заговорить с Канторкой, но потом передумал. Рядом был Юро, да и Канторку он не хотел напугать.

На Пасху ночь. Сегодня Юро – тот,
Кто у костра с Крабатом утра ждет.
И голос чистый – разве чище есть? –
Издалека несет благую весть.

Тот самый, что при Тонде, год назад…
«Какими могут быть ее глаза?..
Ведь я слетать бы мог, на миг всего…
Уже я знАю это колдовство».

Из тела выйти мОг уже Крабат,
Лишь до рассвета бы успеть назад.
А то души порвется с телом нить,
И станет вечно дух один бродить.

И он летит. Вот Шварцкольм. Вот она!
Как высока, красива и стройна.

Крабат стал светом от ее свечи.
Как мало времени в такой ночи!..
С минуты на минуту здесь рассвет,
Тогда назад уже дороги нет.

Вдруг боль в руке, внезапна и остра!
И вновь Крабат, где Юро, у костра.
«Крабат, прости, пожалуйста, меня!
Не удержал на щепке я огня!»

«… Как хорошо, что Юро дурачок!
Пришла бы смерть, промедли я еще».

                17.  Истории о Пумхуте

   И снова воловье ярмо над дверью, и удары по щекам, и клятва послушания мастеру. Крабат плохо следил за всем этим. Глаза Канторки оставались с ним всюду. И все же она смотрела тогда только в сияние пасхальной свечи, не видя Крабата.
   «В следующий раз я хочу сам показаться ей на глаза, – решил Крабат. – Она должна знать, кто это».
   
   Подошли последние парни, вода потекла в желоб, колесо побежало. Мастер погнал двенадцать подмастерьев на работу.
   Крабат исполнял что было нужно с таким чувством, словно это не он таскал из амбара мешки, высыпал зерно (сегодня у него немало зерна просыпалось мимо) и потел от всей этой беготни. Голос мастера доходил до него, как сквозь стены, словно его не касаясь.

   Пару раз он сталкивался то с одним, то с другим подмастерьем, потому что витал в своих мыслях далеко отсюда. А потом поскользнулся на нижних ступеньках лестницы и расшиб себе колено, но почти не почувствовал этого, только поправил съехавший с плеча мешок и работал дальше.

   Работал как вол. Ноги отяжелели, пот катился градом. Но всё это мучение с мешками будто шло мимо него. Всё, происходившее на мельнице этим утром, касалось того Крабата, который всю ночь сидел у подножия деревянного креста. Другого, который был в Шварцкольме, это оставляло равнодушным и не задевало. Он был чужим здесь, не участвовал в этом.

   На этот раз Витко первым испустил клич радости и дал знак ко всеобщему ликованию.
   Крабат удивленно остановился, а потом поплевал себе на руки и хотел кинуться за новым мешком. Но Юро крепко толкнул его локтем.
   «Хватит, Крабат!»

   Удар пришелся точно по самому чувствительному месту под левым плечом. Крабату даже дыхание перехватило, а потом он сказал сдавленным голосом – и это были уже два Крабата в одном:
   «Эй, Юро, я тебе… нос надеру… совсем одурел!»
   Они смеялись, пили вино, ели золотистых поджаренных пасхальных цыплят, а потом пустились в пляс.

«Рум-види-бум,
Колесный шум!
Рум-види-румп,
А мельник глуп!
А время – май,
А время – рай,
Красотку, мельник,
Повстречай!
Рум-види-румп,
Хоть стар и глуп!»

   Они пели и танцевали, и Витко так старался, выводя куплеты своим тонким смешным голосом, как будто хотел всех перепеть.
   Позже Сташко повернулся к Андрушу и спросил его, нет ли у него охоты порассказать им что-нибудь. Может быть о Пумхуте?
   «Идет, – ответил Андруш. – Но сначала дайте-ка мне вина!»
   Он сделал добрый глоток из кувшина и потом стал рассказывать.
   «Ну, – начал он, – пришел однажды Пумхут в Шляйфе, к мельнику, а тот, сами знаете, был таким скрягой, какого свет не видывал. Но я сейчас подумал: может быть, Витко вообще не знает, кто такой Пумхут…»
   Витко, как оказалось, не знал, и Крабат тоже.
   «Тогда надо сперва объяснить».
   Андруш обещал подмастерьям рассказать об этом покороче.
   
   «Пумхут, – сказал он, – это, как и мы, сорбский мельничный подмастерье. Родом, кажется, из Шполы. Он худой, высокий, а сколько ему лет, никто точно не знает. Но если б вы его увидали, то подумали бы, что ему лет сорок, не больше. В левом ухе он носит золотое кольцо, маленькое и узкое, едва видное. Если не сверкнет на солнце, то и не заметишь. Зато шляпа у него огромная, остроконечная, с шикарными широкими полями. По этой шляпе он и получил свое имя – Пумхут. По ней его и узнают – или не узнают, как я сейчас расскажу… Ясно?»
   Крабат и Витко кивнули.
   
   «Теперь надо вам еще знать, что Пумхут умеет колдовать. Может быть, лучше всех в Лужицах. А это кое-что значит. Все мы, кто тут сидит, и половины не можем того, что Пумхут сделает одним мизинцем. И все же всю свою жизнь он остается простым мельничным подмастерьем. Стать мастером у него нет никакой охоты, не говоря уж о чем повыше – чиновником, судьей или княжеским придворным. Это совсем нет. Хотя он легко мог бы стать кем захотел, но он не хочет. А почему нет? Потому что он парень свободный и хочет им оставаться. Ходить летом от мельницы к мельнице, как ему удобно. Никем не помыкать, никому не подчиняться. Так ему по нраву. И мне было бы тоже, если бы я мог выбирать!»
   
   Подмастерья поддержали Андруша. Вести жизнь, как Пумхут, быть самому себе господином, не плясать ни под чью дудку – это и им было по вкусу. Особенно сегодня, когда они снова поклялись мастеру служить на мельнице в Козельбрухе весь следующий год.
   «Ну, теперь история, Андруш!» – напомнил Ханцо.
   «Ты прав, брат! Хватит предисловий. Дайте-ка мне сюда кувшин и слушайте…»
    «Вот пришел Пумхут в Шляйфе к мельнику-жадюге, – рассказывал Андруш. – Тот масла на хлеб жалел и соли на суп. Поэтому никто не хотел оставаться в работниках на его мельнице. Известное дело: работы много, еды мало. Никто долго не выдержит.
   
   А Пумхут пришел к нему и спрашивает, нет ли работы. «Работы много», – говорит мельник. И тут бы ему присмотреться, кто перед ним стоит в своей островерхой шляпе и с золотой серьгой в ухе. А выходит всегда так, что каждый только потом видит то, что мог бы заметить и сразу. Так и тот мельник ничего не заметил и нанял себе Пумхута на три недели.
   
   А были там еще двое подмастерьев да ученик. Все худые, как щепки, а ноги опухшие от воды. Воды-то на мельнице было вдоволь, только ее мельник для них и не жалел. Хлеба давал им мало, каши еще меньше, а мяса с салом они вообще не видели, только сыр иногда и полселедки изредка. Но все равно беднягам приходилось на него работать, потому что он вытребовал с них долговые расписки, и сбежать они не могли.
 
   Пумхут огляделся немного. Слышит: ученик каждый вечер, засыпая, от голода стонет. Видит: у подмастерьев, когда они по утрам у колодца умываются, животы на солнце просвечивают.
 
   Однажды в обед сидят они за столом, а мельница тем временем грохочет, потому что они только-только засыпали в нее гречки. Подмастерья хлебают ложками мутный водянистый супчик из крапивы, а в нем пять-шесть, а то и все семь зерен тмина. Тут входит к ним мельник, а Пумхуту как раз его и надо.
   
   «Эй, мастер! – говорит он и показывает на миску с супом. – Я уже две недели тут смотрю, что у тебя на мельнице люди едят. Не кажется тебе, что это жидковато, коли так всегда? Сам-то попробуй!»
   А мельник возьми да и сделай вид, что не слышит Пумхута из-за шума. Показывает пальцами на уши, трясет головой и ухмыляется.
   
    Но эта ухмылочка скоро с него слетает. Пумхут, который ведь не лыком шит, как хлопнет ладонью по столу! – и мигом мельница стоит без всякого шума. Только водичка по желобу стекает на лопасти. И не потому, что кто-то подходил к шлюзам.
   
    Что-то там заклинило в ходу – только бы не главное колесо! Мельник из Шляйфе, как оправился от первого испуга, так и забегал: «Бегом, – вопит, – ребята, бегом! Ты давай закрой шлюзы, а мы поглядим, что с мельницей! Быстрей же, ну!»
   «Это тебе не нужно», – говорит Пумхут преспокойно. Теперь это уже он улыбается.
   «Почему?» – спрашивает мастер.
   «Потому что это я остановил мельницу».
   «Ты?»
   «Да, я, Пумхут».
   Тут солнечный луч, как по заказу, падает через окно в горницу, и серьга у Пумхута в ухе вспыхивает золотом.
   «Ты Пумхут?»
   Мельник совсем сомлел. Он ведь знает, как обходится Пумхут с мастерами, которые мучают своих подмастерьев. «Господи! – думает он. – Как же я этого не заметил, когда он приходил ко мне наниматься! И где все это время были мои глаза?»
   
   А Пумхут посылает его за бумагой и чернилами. И предписывает ему, как он впредь должен кормить своих подмастерьев:
   «Каждому в день не меньше полфунта хлеба.
   Утром густая каша – овсянка, перловка, гречка или пшено – на молоке; по воскресеньям и праздникам – с сахаром.
   Дважды в неделю на обед мясо и овощи досыта; в другие дни гороховая каша или бобы с салом, или клецки, или другая питательная еда, вдоволь, с пряностями…»
 
   Так он пишет и пишет, целый список. Точно до мелочей устанавливает, что должен в будущем давать своим подмастерьям мельник из Шляйфе.
   «Подпиши под этим свое имя, – говорит Пумхут, когда список закончен, – и поклянись мне, что от этого не отступишь».
   Мельник знает, что выбора у него нет. Вот он и ставит под списком свое имя и клянется.
   
   Тут Пумхут снимает с мельницы свое заклятие. Хлоп рукой по столу – и колесо бежит дальше. Список он отдает на хранение одному из двоих подмастерьев, а мельнику говорит (и на этот раз тот отлично слышит его сквозь шум):
   «Чтобы мы поняли друг друга, мастер: клятва есть клятва. Хоть я теперь и ухожу, ты остерегись нарушать ее, иначе… Хлоп! Мельница опять встала – ни шума, ни шороха, так что мельник от страха ни жив ни мертв.
 
   «И тогда уж будешь отдыхать каждый день, – говорит Пумхут, – Никто тебе больше не заведет твою грохоталку, запомни это!» – сказал так, пустил опять мельницу и ушел.

   С тех пор, как слышно, у подмастерьев в Шляйфе началась хорошая жизнь. Они получают все, что им полагается, и ни у кого больше не опухают ноги и не сводит животы от голода».
   Парням понравилось все, что Андруш рассказал о Пумхуте. «Ещё что-нибудь! – требовали они. – Побольше о нем! Выпей ещё – и рассказывай!»
 
   Андруш приложился к кувшину, чтобы промочить горло, и рассказывал о Пумхуте дальше: как он поступил с мастерами в Баутцене и Зорау, в Румбурге и Шлюкенау – себе на забаву и тамошним подмастерьям на пользу.
   
   Крабат не мог не думать при этом об их собственном мастере. Ему вспоминалась поездка к курфюрсту – и он спрашивал себя, что бы вышло, случись Пумхуту повстречаться и померяться силой с их мастером: кто из обоих оказался бы сильнее.

И снова дверь, и вновь над ней ярмо.
Клеймо на лбу смывается само,
И мастер мрачный отступает в тень…
А после – Пасха! Ликованья день.

Вино, веселье, пляски и еда.
«Вот к нам Пумхут бы заглянул сюда! –
Рассказывает Андруш новичкам. –
Его б и мастер испугался сам».

«А кто тобой помянутый Пумхут?»
«Так нашего защитника зовут.
Он всех сильней в Лужицах в колдовстве,
Но – подмастерье. Любит спать в траве.
И мастером он стать не пожелал,
И никогда никем не помыкал.

А если кто-то в гильдии у нас
Для подмастерьев хлеб жалел и квас,
Наказывал он мельника того
Так, чтоб вовек не забывал его.

Кочует – нынче здесь, а завтра там.
Быть может, завернет еще и к нам!
У нас, хотя и сытная еда,
Но со свободой – знаете – беда…»

                18.   Продажа коня

   После Пасхи подмастерья начали обновлять и чинить все деревянные части мельницы. Это поручение получил от мастера Сташко как самый ловкий из парней; Крабат и Кито были назначены  ему в помощники.
 
   Они оглядели все деревянные части, начиная с крыши до мельничной горницы. И где обнаруживался какой-то износ – грозил обвалиться стояк, расшаталась ступенька, завелся в полу древоточец – они втроем заменяли или укрепляли что надо. Многое требовалось залатать в дощатой обшивке мельницы и обновить на плотине. Предстояло изготовить и новое мельничное колесо.
   Почти все это Сташко и его помощники делали своими топорами, которые затем и висели за поясом у мельничных подмастерьев. За пилу они брались, только если без нее совсем нельзя было обойтись, да и то неохотно.
 
   Крабату нравилось, что было много работы, не позволявшей ему думать «о другом». Другое – это была Канторка. И все же он много думал о ней и иногда боялся, что это заметно со стороны. По крайней мере, Лишко уже кое о чем догадывался. Однажды он спросил Крабата, что с ним.
   «Со мной? Почему ты спрашиваешь?»
 
   «Потому что в последнее время ты едва слышишь, когда с тобой заговаривают. Я знал одного, который все сох по какой-то девушке, – вот с ним было то же самое».
   «А я, – сказал Крабат как можно спокойнее, – знал одного, который думал, что слышит, как растет трава. А это только солома шуршала у него в черепушке».

   В черной школе Крабат учился усердно. Вскоре он уже ничем не уступал в тайных науках большинству парней. Только Ханцо и Мертен еще превосходили его – и, конечно, Михал, который с начала года был лучшим учеником и далеко обогнал всех ребят.
 
   Мельник с видимым удовольствием следил за стараниями Крабата. Он часто хвалил его и побуждал так держать. «Я уже сейчас вижу, – сказал он как-то майским вечером в пятницу после урока – что ты кое-чего добьешься в тайных науках. На мой взгляд, у тебя редкие способности к этому. Иначе, думаешь, я взял бы тебя с собой ко двору курфюрста?»
   Крабат ощутил гордость от похвалы мастера. Только жаль, что у него не часто находился случай применить полученные знания!
   «Этому легко помочь, – сказал мастер, как будто слышал мысли Крабата. – Завтра пойдешь с Юро на базар в Виттихенау и продашь его как вороного жеребца за пятьдесят гульденов. Но смотри, чтобы этот дурак тебя не подвел!»
 
   На другой день Крабат отправился с Юро в Виттихенау. Он думал про Оксенблашке из Каменца и что-то насвистывал. Продажа коня обещала стать веселым делом. Тем удивительней казалось ему, что Юро был как будто подавлен и все ниже опускал голову.
 
   «Что с тобой?»
   «А что?»
   «Ну, у тебя такой вид, словно мы на казнь идем».
   «Пожалуй, так оно и есть, – ответил Юро и высморкался двумя пальцами. – У меня это не выйдет, Крабат. Я еще никогда не превращался в лошадь».
   
   «Но это наверняка не трудно, Юро. Я тебе помогу».
   «Да какая мне от этого польза? – Юро остановился и печально поглядел на него. – Ну, сделаем мы меня конем, хорошо. Ну, продашь ты меня за пятьдесят гульденов – и дело сделано. Для тебя, Крабат, но не для меня! А почему нет? Очень просто! Как я без твоей помощи  выберусь опять из лошадиной шкуры? Нет, точно: мастер придумал все это, чтобы от меня избавиться».
   «Ну что ты сочиняешь!» – воскликнул Крабат.
   «Нет, правда, – возражал Юро. – У меня это не получится, я слишком глуп для этого».
   Он стоял, опустив голову, и в самом деле представлял собой жалкое зрелище.
   «А что, если мы с тобой поменяем роли? – предложил Крабат. – Главное ведь, мастер получит деньги. А кого из нас мы продадим, ему все равно».
   Юро был счастлив.
   «И ты сделаешь это для меня, брат?!»
   «Успокойся, – ответил Крабат. – Обещай только никому об этом не рассказывать, а остальное, думаю, будет нетрудным».

   Насвистывая, шагали они своим путем, пока не показались крыши Виттихенау. Тут они свернули с дороги и зашли за какой-то амбар в поле. «Вот хорошее место, – сказал Крабат, – чтоб превратиться в коня. Никто не увидит. Ты помнишь, что никак нельзя продавать меня меньше, чем за пятьдесят гульденов? И прежде, чем выпустишь из рук, сними с меня уздечку. А не то мне всю жизнь коротать конягой – уж я придумаю для себя что-нибудь получше!»
 
   «Не бойся, – сказал Юро, – уж за этим я посмотрю! Хоть я и глуп, но не настолько».
   «Хорошо, – сказал Крабат. – Смотри же».
   Он вполголоса произнес заклинание и превратился в вороного коня с великолепной сбруей.
   «Гром и молния! – вскричал Юро. – Вот конь для парада!»

   Конеторговцы на рынке в Виттихенау сбежались, глаза и рты раскрыв от изумления, когда увидели этого жеребца.
   «Сколько стоит?»
   «Пятьдесят талеров».

   Скоро торговец из Баутцена готов был заплатить требуемую цену. И как раз тогда, когда Юро хотел ударить с ним по рукам, в торг вмешался какой-то чужеземец. На нем была польская шапка и красный костюм для верховой езды, украшенный серебряной шнуровкой. Полковник в отставке, наверно, или какой-то придворный.

   «Ты сильно продешевишь, парень, – обратился он хриплым голосом к Юро, – твой жеребец стоит больше пятидесяти гульденов. Я даю за него все сто!»
   Торговец из Баутцена был в ярости. С чего этот сумасшедший вздумал переходить ему дорогу! Кто он вообще такой? Никто не знал этого чужеземца, который выглядел как дворянин и все-таки им не был. Никто, кроме Крабата.
   
   Крабат сразу узнал его по пластырю на левом глазу и по голосу. Конь раздувал ноздри и переступал с ноги на ногу. Если бы он только мог предостеречь Юро! Но Юро, казалось, совсем не замечал беспокойства Крабата. Он явно думал только о сотне гульденов.
   
   «Что ты еще медлишь? – напирал чужеземец. Он вынул кошель и бросил его Юро. Тот поклонился.
   «Премного благодарен, господин!»
   В следующее мгновение чужеземец вырвал у него из рук поводья и оказался в седле. Он с такой силой всадил Крабату шпоры в бока, что конь со ржанием встал на дыбы.
   
   «Не уезжайте, господин! – вскричал Юро. – Уздечка! Вы должны оставить мне уздечку!»
   «Вот еще! – захохотал тот. Теперь его признал даже Юро.
   Мастер изо всей силы стегнул Крабата кнутом.
   «Вперед!» И, не оглянувшись на Юро, ускакал прочь в облаке пыли.
   Бедный Крабат! Мастер гнал его вдоль и поперек вересковых пустошей, по камням и оврагам, рвам и кустарникам, через терновник и болота.
   «Я тебя научу, как коней объезжают!» Если Крабат ослабевал, мельник бил его кнутом. Всаживал ему в бока шпоры, как раскаленные гвозди.
   Крабат пытался сбросить мастера, вставал на дыбы, рвал удила.
   «Побрыкайся мне еще! – кричал мастер. – Меня ты не сбросишь!»
   
   От его шпор и кнута Крабат совсем обессилел. Последняя попытка сопротивления не удалась. Крабат почувствовал себя побежденным и покорился. Пот стекал с его гривы и пена со рта. Он весь взмок и дрожал. Кровь теплыми струйками сбегала с его боков по ногам.

   «Вот так!»
   Мастер снова потянул за узду и погнал Крабата рысью, галопом направо, галопом налево, опять легкой рысью, еще немного шагом. Потом он остановил коня.
 
   «Ты мог бы и легче отделаться». Мельник спешился и снял уздечку.     «Теперь становись опять человеком!»
   Крабат вернул себе свой облик. Рваные раны, ссадины и синяки оставались на нем.
   «Прими это как наказание за то, что меня ослушался! Если я даю тебе поручение, исполняй его в точности, как тебе приказано, и никак иначе. Запомни: в следующий раз ты у меня так легко не отделаешься!»
   Не было никакого сомнения, что мастер не шутил.
   «И вот еще что, – сказал он громче, – никто не мешает тебе проучить как следует Юро. Вот, держи кнут!»
   Потом он повернулся, чтобы уйти, но через несколько шагов превратился в ястреба и быстро скрылся из виду.

   Крабат, хромая, пошел обратно. Он то и дело должен был останавливаться. На ногах будто висели пудовые гири. Все кости и все мышцы болели. Когда он дошел до поворота на Виттихенау, то повалился в тени ближайшего дерева, чтобы передохнуть. Что сказала бы Канторка, если бы увидела его сейчас?
 
   Через некоторое время на дороге показался Юро. Вид у него был сокрушенный и виноватый.
   «Эй, Юро!»
    Дурачок испугался, заслышав Крабата.
   «Это ты, Крабат?»
   «Да. Это я…»
   Юро отступил на шаг и закрыл лицо рукой, показывая на кнут Крабата.
   «Поколотишь меня?»
   «Да надо бы… Мастер чуть ли не приказал мне это».

   «Тогда давай! – сказал Юро. – Я это точно заслужил, и лучше бы уж поскорее отмучаться».
   Крабат сдул волосы со лба.
   «Думаешь, моя-то шкура от этого быстрее заживет?»
   «Но мастер!?»
   «Это был не приказ, а только совет… Иди сюда, Юро, садись со мной на траве».
   «Ну, как скажешь», – ответил Юро.
   
   Он достал из кармана кусочек дерева или чего-то еще, очертил им линию вокруг себя и Крабата; а потом добавил к этому кругу три креста и звезду.
   «Что это ты делаешь?» – заинтересовался Крабат.
   «Да так, ничего… Только небольшую защиту от комаров и мух. Не люблю отдавать себя на съедение… Покажи-ка мне спину!»
   Юро закатал вверх рубаху Крабата. «Ох, как же отделал тебя мастер!»
   Он посвистел сквозь зубы и пошарил в своих карманах.
   «У меня тут есть одна мазь, я все время таскаю ее с собой. Рецепт еще моей бабушки. Помазать тебя ею?»
   «Ну, если она поможет…»
   «Во всяком случае, не повредит».
   
   Юро втирал мазь очень осторожно. Она была приятной и прохладной и заставила боль быстро утихнуть. У Крабата появилось чувство, будто он покрывается новой кожей.
   «Бывает же такое!» – воскликнул он изумленно.
   «Моя бабушка, – объяснил Юро, – была умной женщиной. У нас вообще умная семья, Крабат. Кроме меня, конечно. Как подумаю, что через мою глупость ты бы мог навсегда остаться конягой…» Он передернулся и закатил глаза.

   «Да перестань! – попросил его Крабат. – Видишь ведь, нам с тобой повезло».
   Они продолжали путь домой в добром согласии. Когда до мельницы в Козельбрухе было уже недалеко, Юро вдруг начал хромать.
   «И ты тоже прихрамывай, Крабат!»
   «Почему?»
   «Потому что мастер ничего не должен знать о той мази. И никто не должен».
   «А ты? – спросил Крабат. – Ты зачем хромаешь?»
   «Потому что, не забывай, я получил от тебя трепку!»

Крабату мастер множество похвал
Весной и летом щедро расточал
И раз заданье дал в начале дня –
Продать на рынке Юро как коня.

Тут Юро начал горько причитать,
Что человеком вновь ему не стать.
Крабат помочь ему решил и стал
Конем отличным, гладким, как металл.

Какую рынок не сулил бы мзду,
Не должен Юро выпустить узду.
Иначе же Крабату быть под ней
Конем несчастным до скончанья дней.

Вот начат торг, и некий господин
Сто талеров заплатит как один.
Уздечка мигом у него в руке!
Уходит Юро с рынка налегке…

А всадник тот, с повязкой на глазу,
Начнет на час жестокую езду.
Галопом, рысью, шпоры вбив в бока
И не давая сбросить седока.

«Крабат! Надеюсь, в следующий раз
Ты поточнее выполнишь приказ!
А Юро, провинившегося в том,
Моим ты можешь выпороть кнутом».

Но Юро для Крабата все же друг,
И на него он не подымет рук.
Себя глупцом ругает Юро сам,
Но некий чудный достает бальзам –

Его покойной бабушки рецепт –
И боли в ранах у Крабата нет!

«Но ты хромай, как будто нету сил.
Я тоже – я ведь трепку получил!..»
                19.  Вино и вода

   В конце июня подмастерья взялись за изготовление нового мельничного колеса. Крабат помогал Сташко измерять старое колесо. Размеры нового должны были целиком совпадать с ним, потому что его предстояло насадить на старый мельничный вал. Они плотничали за конюшней, между сараем и амбаром, проводили там все дни и делали все необходимое: перекладины и спицы, детали для крестовины, распорки и лопасти, – всё, как нарисовал и показал им Сташко.
   «Все должно подходить! – повторял он помощникам. – Чтобы при пуске колеса над нами никто не смеялся!»
   
   Вечера теперь были светлыми, в хорошую погоду подмастерья долго сидели во дворе перед мельницей, и Андруш играл им на своей губной гармошке.
   В это время Крабату очень хотелось побывать в Шварцкольме. Может быть, Канторка тоже сидела теперь перед своим домом и помахала бы ему рукой в ответ на его приветствие. Или, может, она была вместе с другими девушками и они снова пели?
   
   Иногда вечером, когда ветер дул со стороны Шварцкольма, ему казалось, он слышит вдали пение, но вряд ли оно могло доноситься  через лес.
   Если бы только найти повод выйти с мельницы! Разумный повод, который не вызвал бы недоверия даже у Лишко. Может, однажды такой повод найдется сам собой? Тогда Крабат не возбудит подозрения и не навлечет опасности на Канторку.

   В общем-то он мало знал о ней. Как она выглядела – да. Как она шла, и как держала голову, и как звучал ее голос – это было известно ему теперь так хорошо, как будто он знал это всегда. И он знал также, что никогда в жизни не перестанет думать о ней – так же, как он никогда не перестанет думать о Тонде.
   При этом он даже не догадывался о ее имени.
   
   Он спрашивал себя об этом иногда, и ему было приятно подбирать ей имя: Миленка… Радушка… Душенка – вот имя, которое бы ей подходило.
   «Хорошо, – думал Крабат, – что я не знаю, как ее на самом деле зовут. Если мне неизвестно это имя, то я не могу его и выдать: ни наяву, ни во сне. От этого предостерегал меня Тонда – тогда, тысячу лет назад, когда мы сидели у костра в пасхальную ночь – он и я».
   
   На могиле Тонды он все еще не побывал. Однажды в эти недели, проснувшись на ранней заре, он тайком вышел с мельницы и побежал в Козельбрух. Капли росы висели на всех ветвях и на каждом стебле травы. Там, где проходил Крабат, в траве оставался темный след.
   
   На восходе солнца он стоял у нижнего края пустоши, недалеко от места, где они с Тондой дошли до твердой земли, возвращаясь с торфяных болот. По пути Крабат сорвал несколько стеблей горицвета, чтобы положить их на могилу Тонды.
   
   Теперь в свете утреннего солнца он видел перед собой ряд плоских длинных холмов – одинаковых, без надписей, без отличий. Слева или справа в этом ряду похоронили они Тонду? Расстояния между холмами были разными. Может, могила Тонды где-то посередине?

   Крабат не знал, и память ничего ему не подсказывала. Всё кругом было белым и ровным от снега, когда они хоронили Тонду.
   «Кажется, не здесь…» – думал Крабат.
   Медленно шел он вдоль этого ряда, опуская на каждый холм по цветку. Последний остался у него в руке. Он повертел стебелек между пальцев, посмотрел на него и сказал:
   «Следующему, кого мы принесем сюда…»
   
   Цветок упал, и теперь только, за то короткое время, пока он падал на землю, Крабату стало ясно, что именно он сказал. Ему сделалось страшно, но слова нельзя вернуть, и горицвет лежал там, где он лежал: на верхнем конце ряда, между самым правым холмом и опушкой леса.
 
   На мельнице, казалось, никто не заметил, где побывал Крабат. И все же один человек тайно наблюдал за ним. Это был Михал. Вечером, когда никого не было поблизости, он сказал Крабату:
   «Мертвые – мертвы. Я уже говорил тебе это однажды и говорю еще раз. Кто умирает на мельнице в Козельбрухе, того забывают, как если бы его никогда не было. Только так другие смогут жить дальше. А жить дальше нужно. Обещай мне держаться этого правила!»
   «Я обещаю».
   Крабат кивнул. Но в то самое время, когда он кивал, ему было ясно: он не хотел и не мог сдержать этого обещания.

В июне рано настает рассвет.
Крабат, держа лиловый горицвет,
Идет к могиле Тонды по росе.
Холмы там одинаковые все.

Он по цветку кладет на каждый холм,
В руке – последний. «Для того, по ком
Придется плакать в следующий раз,
Как я по другу лучшему сейчас».

И, уронив лиловый там цветок,
На мельницу идет он, одинок.
Вернулся рано. Будто бы никем
Сегодня не замечен он совсем.

Но Михал видел тайный этот путь
И говорит Крабату: «Позабудь
Того, чей жизни оборвалась нить.
Лишь так ты сможешь в Козельбрухе жить».

И обещанье в этом дал Крабат,
Но твердо знал, что он придЕт назад.

   Работа над новым колесом заняла целых три недели и не потребовала ни единого гвоздя. Все части были точно прилажены друг к другу и соединялись деревянными цапфами. Когда колесо будет запущено и цапфы набухнут от воды, они станут держать лучше всякого клея.
   Сташко в последний раз убедился, что не ошибся в размерах и что все на своем месте. Потом он пошел к мастеру и доложил об окончании работы.
      
   Мастер назначил подъем колеса на следующую среду. Теперь обычай требовал позвать к этому дню всех окрестных мельников с их подмастерьями. Но мельник из Козельбруха ни во что не ставил обычаи: «Зачем нам на мельнице чужаки? Запустим колесо и без них».
   
   У Сташко, Крабата и Кито до среды оставалось множество дел. Надо было выстроить помост, чтоб потом рычагами и воротом поднять из воды старый желоб и колесо, успеть приготовить подъемные блоки, канаты, шесты и прочее.
  Во вторник вечером подмастерья обвили новое колесо зеленью, а напоследок Сташко добавил к ней несколько цветков. Заметно было, что он очень горд своей работой.
 
   Среда началась с того, что Юро подал на завтрак вкуснейший пирог. «Потому что я подумал: когда в животе что-нибудь вкусное, то и работается лучше. Вот и покушайте, только не объедайтесь!»
   После завтрака они отправились на рабочее место, где их уже ждал мастер. По указаниям Сташко встали по трое с каждой стороны колеса, взялись за брусья и пропустили их под колесом.
   
   «Готовы?» – крикнул Сташко.
   «Готовы!» – ответили мельник и подмастерья.
   «Ну, счастливо! Под-ня-ли!»
   Они на брусьях подтащили колесо к мельничному рву. «Не спеша!» – предупредил Сташко. – «Потихоньку, чтобы не вышло из пазов!»
   
   Михал и Мертен взобрались на помост, блоками и канатами приподняли вал со старым колесом и прислонили его к перекладине. Теперь другие парни смогли шестами и рычагами сбить колесо с вала, поднять его из желоба и убрать в сторону.
   
   Новое колесо подняли и ровно приладили по оси к желобу на уровне рва. Теперь надо было насадить его на вал. Сташко вспотел от волнения. Он спустился в желоб вместе с Андрушем и оттуда отдавал распоряжения.

   «Немного опустить слева… тихонько… Теперь на ладонь пониже справа… Осторожно, не опрокиньте!»
   Все шло хорошо, пока Андруш не всплеснул руками, вскричав: «Смотри-ка! Что же это за работа?» Он указал на отверстие посередине колеса. «Тут и палка от метлы не пройдет, не то что вал!»
   
   Сташко испугался, покраснев до самых ушей. Он ведь так тщательно и точно все вымерял – и все же отверстие вышло слишком маленьким. Таким маленьким, что это и Юро было на глаз заметно.
   «Не могу… понять…» – запинаясь, начал Сташко.
   «Не можешь?» – спросил Андруш.
   «Нет», – сказал Сташко.
   «А я могу!» – ухмыльнулся Андруш.
 
   Другие-то давно заметили, что он просто подшучивал над Сташко. Теперь он щелкнул пальцами – и мгновенно все было в порядке: у отверстия в середине колеса оказался правильный размер, и когда его насадили на вал, все совпало точь-в-точь.
   Сташко не разозлился на Андруша; он был рад, что самое трудное позади. То, что оставалось сделать, было сущей забавой. Они поставили вал на прежнее место и убрали канаты, прочно закрепили колесо на валу, раз-два – и готово!
   При подъеме колеса мельник помогал наравне со всеми. Теперь он влез на помост и приказал Юро принести вина. Стоя прямо над желобом, мастер взмахнул кувшином, выпил в честь подмастерьев, а остаток вылил на украшенное зеленью колесо.
   «Сначала вино – потом вода! – крикнул он. – Запускаем!»
   Тут Ханцо открыл шлюз, и под ликование парней новое колесо мельницы завертелось.
 
  Покончив с работой, подмастерья вынесли из людской длинный стол и скамьи и поставили их на дворе. Лишко с помощью Витко притащил туда же тяжелое кресло мастера и установил его во главе стола. Потом они окунулись в мельничный пруд, принарядились в свежие рубахи и чистые куртки, а Юро тем временем делал последние приготовления к праздничному обеду.
 
   В честь запуска колеса полагалось жаркое и вино. Подмастерья пировали на свежем воздухе до самого вечера. Мастер был в хорошем настроении и много болтал. Он хвалил за работу Сташко и его помощников и даже глупому Юро сказал доброе слово: жаркое удалось на славу, и вино было отличным. Мельник пел и шутил с парнями, подливал им вина и больше всех пил сам.
 
   «Веселей! – восклицал он. – Веселей, ребята! Обзавидоваться можно, на вас глядя, а вы и не знаете, как вам сейчас хорошо!»
   «Нам? – воскликнул Андруш. – Слышите, братцы? Мастер нам завидует!»
   «Вашей молодости».
   Мастер снова помрачнел, но ненадолго. Он начал рассказывать – о том времени, когда сам был мельничным подмастерьем, одних лет с Крабатом.
 
   «Был у меня один друг, скажу я вам. Его звали Ирко. Мы учились вместе на мельнице в Камерау. А потом вместе пошли странствовать по Лужицам, Силезии и Богемии. Когда приходили к какому-нибудь мельнику, то всегда спрашивали, есть ли работа для двоих. По одному не оставались – вместе нам было веселей. Ирко понимал в веселье не меньше, чем в работе, а работать он мог за троих. Девушкам мы тоже так нравились, что вы не поверите».

   Мастер принялся рассказывать. Время от времени он прерывался, чтобы выпить, а потом опять продолжал говорить. О том, как однажды он с Ирко попал в школу чернокнижия, как семь лет они изучали там колдовство, а по окончании учебы снова отправились странствовать.
   
   «Один раз нанялись мы на мельницу в Косвиге, а тут как раз был в тех краях на охоте курфюрст со своей свитой и решил отдохнуть в тени деревьев, на поляне за мельничным прудом.
   
   Мы с Ирко стояли за кустарником и глядели, как они пировали. Двое слуг расстелили в траве скатерть, а курфюрст с придворными расселись кругом и ели на серебряных тарелках, которые им подносили, перепелиный паштет с трюфелями, жаркое из дичи, а на десерт сладкое. У них было и три сорта вина, а снедь помещалась на лошадях, в больших корзинах.

   Когда курфюрст, тоже еще молодой тогда, откушал вместе со своими дамами и господами, он громкой отрыжкой возвестил о том, что чувствует себя сытым и довольным. А потом заявил, что после такого обеда на свежем воздухе силен, как двенадцать быков. И, разглядев за кустарником двух глазеющих на него парней, велел нам принести ему подкову, но только быстро, а то его просто распирает от избытка сил!

   А мы-то уже слышали, что курфюрст любит кулаками разломать пополам подкову. Ирко сбегал на мельницу и принес ему с конюшни одну.
   «Вот, ваша светлость!»
   
   Курфюрст взял с двух концов подкову, а егеря, которые с лошадьми и собаками расположились чуть поодаль, тут же вскочили и приставили к губам рожки. И в то мгновение, когда курфюрст разломил эту подкову, они, надув щеки, начали трубить изо всех сил. Под звук рожков курфюрст поднимает вверх две половины подковы и показывает их всей свите. А потом спрашивает, сможет ли кто-нибудь повторить это за ним.

   Все отказываются, только одному Ирко неймется. Выходит вперед к курфюрсту и говорит: «Я, с вашего позволения, могу кое-что получше – опять сделать эту подкову целой».
   «Ну, – отвечает курфюрст, – это может каждый кузнец».
   «С мехами и наковальней – да, но вряд ли голыми руками!»
   
   Он не дожидается ответа курфюрста, просто забирает у него обе части подковы, соединяет их и тихо говорит заклинание.
   «В вашу честь!» – протягивает он подкову курфюрсту.
   Тот вырывает ее у него из рук, разглядывает со всех сторон и видит, что железо как отлитое.
   «Вот еще! – рычит курфюрст. – Не будешь же ты утверждать, что она крепкая!»
   
   Он хочет разломать подкову второй раз и не думает, что это будет трудно. Но это если не брать в расчет Ирко! Курфюрст старается так, что у него жилы на шее становятся с палец толщиной. Пот бежит со лба, глаза выходят из орбит. Лицо делается красным как у индюка, потом лиловым и наконец синим. Губы бледнеют от напряжения, становятся белыми и узкими, как два меловых штриха.

   Потом вдруг курфюрст бросает подкову и желтеет от гнева.
   «Лошадей! – велит он. – Едем!»
   Но его светлость едва держался на ногах и кое-как добрался до седла. И с тех пор за версту объезжал мельницу в Косвиге».
   Мастер продолжал пить и рассказывать о своей юности и об Ирко, больше всего о нем. Пока Михал не спросил его, что стало потом с Ирко. В этот час было уже поздно, и звезды стояли в небе, а над крышей конюшни взошла луна.
   «С Ирко? – мастер обхватил обеими руками кувшин с вином. – Я его убил».
   Парни так и подскочили на своих местах.
   «Да, – повторил мастер. – Я убил его. И когда-нибудь я вам расскажу, как это случилось. А теперь я хочу пить. Вина мне сюда, вина!»
   Мастер пил и пил дальше, ни слова больше не говоря, пока на упал в свое кресло, застыв как мертвый.
   Жутко было смотреть на него. Парни не решились перенести его в дом, а оставили сидеть под луной, пока утром он не проснулся сам и не поплелся к себе в кровать.

                20. Петушиный бой

   По временам случалось, что на мельницу в Козельбрухе приходили странствующие подмастерья и, по праву и обычаю гильдии, просили у мельника ужина и ночлега. Но от мастера у Черной воды им ждать было нечего. И, хотя обычай обязывал его к гостепреимству, он его не соблюдал и с насмешками прогонял бродячих подмастерьев. Для бездельников у него не найдется ни хлеба, ни каши, прикрикивал он на них, пусть убираются ко всем чертям, пока собак не спустил.
 
   Этого обещания обычно хватало, чтобы избавиться от прохожих. А если кто-нибудь из них возражал, мельник умел устроить так, чтобы бедняге показалось, что его травят собаками. Путник бежал тогда со всех ног и, кричал, отмахиваясь от них дорожной палкой.
   «Не надо у нас тут ничего разнюхивать, – говорил в таких случаях мастер, – и есть задарма тоже».

   Это случилось в томительный, жаркий июльский день. В раскаленном воздухе над Козельбрухом дрожало марево, и дышалось тяжело. Из мельничного рва сильно пахло водорослями и илом. Приближалась гроза.
   Крабат улегся на берегу пруда в тени ивняка. Подложив руки под голову, лежал он в траве и жевал соломинку. Он устал, и его клонило в сон. Глаза уже закрывались.
   В полусне он услышал, что кто-то, громко насвистывая, подходит по дороге. Открыв глаза, он увидел стоящего над ним странника.
   Незнакомец был худым, высоким, смуглым, как цыган, с высокой остроконечной шляпой и тонким золотым кольцом в левом ухе. Одет, как обычный мельничный подмастерье, – в широких холщовых штанах, с топором за поясом, с дорожным узелком на ремне через левое плечо.
   «Привет, брат!» – поздоровался он.
 
   «Привет, – зевая, сказал Крабат. – Откуда, куда?»
   «Оттуда – туда, – ответил ему незнакомец. – Проводи-ка меня к своему мельнику!»
   «Он сидит у себя, – откликнулся Крабат сонно. – Сразу налево, как пройдешь по коридору, первая дверь. Она не заперта».
   Незнакомец с насмешливой улыбкой оглядел Крабата.
   «Делай, что я говорю, брат, и отведи меня к нему!»
   Крабат почувствовал, что от незнакомца исходила некая властная сила. Она заставила его подняться и указать ему путь, как он требовал.
   Мастер сидел в своей комнате за столом и с недовольством поднял голову, когда Крабат привел к нему незнакомца, но того это, казалось, ничуть не заботило.
   «День добрый! – заговорил он, поднимая шляпу. – Приветствую тебя, мастер, и прошу, по обычаю гильдии, обеда и ночлега на сегодня».
   Мастер с обычной своей грубостью указал ему на дверь, но незнакомец этим не смутился.
   «Не трудись исполнять этот свой трюк с собаками, – сказал он. – Мне известно, что у тебя нет ни одной. Позволяешь?»
   Он без дальних церемоний уселся на стул, стоявший на другом конце стола. Крабат больше ничего не понимал. Как мастер все это терпит? Он должен был вскочить, выгнать наглого странника с мельницы, во всяком случае поколотить его… Почему он этого не делает?
   Не говоря больше ни слова, оба сидели, разделенные столом, и смотрели друг на друга с такой яростью, как будто в любой миг один мог наброситься на другого с ножом.
   На улице послышались первые раскаты грома: еще далекие, едва слышные и глухие.

   В дверь заглянул Ханцо, потом Михал, потом Мертен. Подмастерье за подмастерьем переступали порог комнаты, пока не собрались все. Потом они говорили друг другу, что неожиданно каждого из них охватило желание зачем-то увидеть мастера…
   Гроза надвигалась, от порыва ветра звякнули окна, сверкнула молния. Незнакомец вытянул губы и плюнул на стол. На месте, куда он плюнул, появилась огненно-рыжая мышь.
   «Ну, мельник, и ты теперь!»
   Мастер выплюнул на стол черную мышь, такую же одноглазую, как он сам. Мыши стали гоняться друг за другом на своих ловких лапках, стараясь укусить одна другую за хвост: рыжая черную, а черная рыжую. Вот черная уже раскрыла рот – но тут незнакомец щелкнул пальцами.

   И там, где только что сидела рыжая мышь, приготовился к прыжку рыжий кот. Мгновенно черная мышь превратилась в черного одноглазого кота. Шипя и распустив когти, оба кота начали драку. Удар лапой, укус и новый удар!
   Рыжий кот старался попасть в единственный глаз черного, с криком набрасываясь на него. Еще немного, и это бы ему удалось.

   На этот раз пальцами щелкнул мастер. И на месте черного кота вдруг оказался черный бойцовский петух. Хлопая крыльями, угрожая когтями и клювом, напустился он на рыжего кота. Тот отпрянул… но незнакомец щелкнул пальцами.
   И на столе стояли два разъяренных петуха, черный и красный.

   За окном бушевала гроза, но подмастерья не обращали на нее внимания. Между двумя петухами разгорелся жестокий бой. Расправив крылья, набросились они друг на друга. С обеих сторон сыпался град ударов клювом, когтями и шпорами. Пронзительно крича, петухи оборонялись и били крыльями, так что перья летели.
   Наконец красному удалось взлететь на спину черного. Он крепко вцепился когтями в оперенье противника и безжалостно долбил его клювом, пока черный не обратился в бегство.

   Красный петух преследовал его, прогнав через всю мельницу до самого Козельбруха.
   Последняя яркая вспышка молнии, потом раскаты грома, словно тысяча ударов в литавры – и тишина. Только дождь еще струится по окнам.

   «Ты проиграл сражение, мельник у Черной воды, – сказал незнакомец. – Я голоден, неси быстрее поесть и не забудь вина!»
   Мастер с лицом белым, как мел, поднялся со своего кресла. Собственноручно принес он незнакомцу хлеба и ветчины, копченого мяса и сыра, огурцов и маринованный лук. Потом он спустился в подвал и вернулся с кувшином красного вина.
 
   «Кисловато, – поморщился незнакомец, отведав. – Принеси вина из той маленькой бочки, что стоит в дальнем углу справа. Ты бережешь его для особых случаев, а этот случай особый».
   Скрежеща зубами, мастер подчинился. Он проиграл поединок и должен был повиноваться.
   Незнакомец преспокойно продолжал обед, а мастер и подмастерья глядели на него. Они стояли на своих местах как вкопанные и не отрывали от него глаз. Наконец тот отставил тарелку и вытер рот рукавом.
   «Ну, обед был вкусный и сытный… – сказал он, поднимая напоследок бокал. – Ваше здоровье, братья!»
   «А ты, – обратился он к мастеру, – смотри впредь, кого выставляешь за дверь. Это тебе Пумхут говорит!»

   С этими словами он поднялся, взял дорожный узелок и топор и вышел с мельницы. Крабат и остальные вышли вслед за ним, и мастер остался один.
   Гроза над Козельбрухом кончилась, в небе светило солнце, и от земли подымалось тепло, а воздух был свежим, как вода из колодца.

   Пумхут шел своей дорогой, по мокрым лугам к лесу, не оглядываясь и что-то насвистывая. Пару раз на солнце блеснула его золотая серьга.
   «Ну, что я вам говорил? – воскликнул Андруш. – Кто имеет дело с Пумхутом, всегда замечает пОсле то, что лучше бы ему прЕжде заметить…»
   На три дня и три ночи мастер заперся в черной комнате. Подмастерья ходили по дому, стараясь не шуметь.
   Они стали свидетелями поражения мастера в поединке с Пумхутом, и было ясно, что даром им это не пройдет.

   Расплата наступила вечером четвертого дня. Мастер явился в людскую посреди ужина и выгнал их из-за стола на работу. От него пахло вином. Он стоял перед ними бледный как смерть, осунувшийся и небритый.
   «Почему все не на работе? Мне что – за ручку вас водить? Вон все, засыпать зерно! Будем молоть на всех жерновах – и как следует, а не то!..
   Всю ночь пришлось парням надрываться на мельнице. Мастер подгонял их безжалостно. Крича, угрожая, ругаясь и сыпя проклятиями, не давая ни минуты отдыха.
   Когда наконец светало, подмастерья валились с ног. Казалось, им переломали дубинкой все кости. Тогда только мастер отправил их спать.
   На весь день он оставил их в покое, но вечером все началось снова. Так проходила ночь за ночью.  Как только темнело, мастер гнал их в мельничную горницу, где с насмешками и руганью заставлял надрываться до рассвета.
  Только в ночи с пятницу на субботу им не приходилось работать, потому что занятия чернокнижием продолжались.
  Но, превращаясь в воронов, подмастерья едва удерживались на своем шесте, такими они были усталыми. А некоторые так и засыпали на нем.
  Мастеру было все равно.  Что и как они запоминали, было их дело. Только раз, когда Витко свалился во сне с шеста, он отругал его.   
  Витко приходилось хуже всех, потому что он был подростком. Ночная работа особенно изматывала его. Михал и Мертен пытались помочь ему. Ханцо, Крабат и Сташко тоже. Но мастер был повсюду, и ничто не ускользало от его единственного глаза.
   
   О Пумхуте речь никогда не заходила. И всё же ребята знали: мастер мстит им за то, что они стали свидетелями его поражения.
   Так продолжалось неделями, до первого новолуния в сентябре. Тогда, по своему обычаю, ночью явился незнакомец с петушиным пером, и парни взялись за работу, а мастер, подгоняя их, щелкал на козлах кнутом. Молча метались подмастерья с мешками от повозки к мельничной горнице, засыпали привезенное в мертвый жернов и спешили обратно.

   Все шло, как всегда, но в этот раз было тяжелее из-за постоянной усталости. И вот, во втором часу ночи, Витко стало совсем невмоготу. Подняв с повозки один из последних мешков, он начал шататься и упал на полпути к мельнице. Задыхаясь, лежал он в траве лицом вниз. Михал повернул его на спину, разорвал на груди рубашку.   
   «Эй! – вскочил мастер. – Что там такое?»
   «И ты еще спрашиваешь? – сказал Михал, подымаясь и нарушая безмолвие, обычное для ночей новолуния. – Неделями заставлял нас надрываться ночью. Как это может выдержать такой малец?»
   «Кыш! – крикнул мастер и ударил Михала кнутом, который петлей обвил ему шею.      
   «Оставь!»
   В первый раз Крабат слышал, как человек в черном заговорил. Голос его был похож на пылающие угли и на звенящий мороз. По спине Крабата пробежал ледяной холод, и при этом у него было чувство, что он стоит посреди огня.

   Черный махнул Михалу рукой, чтобы он убрал Витко в сторону. Потом он забрал у мастера кнут и столкнул его с повозки.
   Михал отнес мальчика в дом, а мастер должен был остаток ночи работать за него вместе с парнями, как приходилось ему делать между Новым годом и Пасхой. И подмастерья были этим довольны.

Хоть в Козельбрухе никого не ждут,
В июле был на мельнице Пумхут.
Случилось то, чего никто не ждал:
Их мастеру урОк он преподал.

В отместку мастер много дней подряд
Гонял работать по ночам ребят.
Когда однажды сбился Витко с ног,
Мальчонке Михал, как всегда, помог.
А мельник Михала хватил бичом,
И шрам краснел на шее горячо.

                21.  В конце ряда
   
   Со следующего дня мельник оставил подмастерьев в покое. Только шрам на шее Михала напоминал еще о том, как мастер неделями, ночь за ночью тиранил ребят. Теперь они снова выполняли свою обычную работу при свете дня, а это им было нетрудно. Вечером же каждый занимался чем хотел – игрой на губной гармошке, вырезыванием ложек или рассказыванием историй.
   Всё было, как прежде. Стертые от работы ладони, натертые мешками плечи и спины заживали. Теперь и учеба по пятницам шла легче. Когда мельник читал вслух из корактора и требовал это повторить, запинался только Юро, но от него другого и не ждали.

   Через несколько дней после Михайлова дня мастер отправил Крабата вместе с Петаром в Хойерсверду – принести бочонок соли и прочие кухонные припасы. Он никогда не отпускал подмастерьев с мельницы по одному – только вдвоем или втроем. На это у него были какие-то свои причины – или какие-то правила.
   На рассвете они выехали на повозке, запряженной парой гнедых. Над Козельбрухом стоял туман. Когда лес остался позади, взошло солнце, и туман рассеялся.
   Перед ними лежал Шварцкольм.
 
   Крабат надеялся, что сможет увидеть Канторку. Пока они проезжали деревню, он искал ее взглядом – но напрасно. Среди девушек, болтающих, поставив ведра, у нижнего деревенского колодца, ее не было. И у верхнего колодца тоже. И нигде-нигде этим утром.

   Крабату стало грустно, он очень хотел повидать ее, ведь с пасхальной ночи прошло много времени.
   «Может, когда поедем назад, повезет?» – думал он.
   Наверное, лучше было не слишком надеяться – тогда не испытаешь такого разочарования.   
   И все-таки после полудня, когда они возвращались из Хойерсверды с бочонком соли и другими припасами, желанию Крабата суждено было сбыться. Канторка стояла недалеко от нижнего деревенского колодца, окруженная стайкой шумящих кур. Она держала в руке корзинку с кормом и сыпала его курам.
   «Цып-цып-цып!»   
   Крабат узнал ее с первого взгляда. Проезжая мимо, он приветствовал ее легким поклоном, так чтобы Петар ничего не заметил. И Канторка ответила ему кивком, как приветствуют чужих. Куры, которых она кормила, были для нее в десять раз важнее. Среди них выделялся пестрый красный петушок, рьяно клюющий зерна у самых ее ног. Крабат завидовал ему: он охотно сейчас был бы на его месте.
   
   Осень в этом году пришла затяжная, серая и холодная, с дождями и туманами. Надо было использовать несколько дней посуше для заготовки зимнего торфа. Остальное время проводили на мельнице, в амбаре, в сарае или хлеву. Все были рады работе под крышей.
   
   Витко заметно подрос с весны, но оставался все таким же тощим.           «Надо положить ему на голову кирпич, – советовал Андруш, – а то дорастет до неба!» А Сташко предлагал откармливать его, как рождественского гуся, чтобы не похож был на пугало огородное.
   На подбородке и над верхней губой у Витко показался первый пушок. Ясное дело, что рыжий. Сам Витко не обращал на это внимания, а Крабат заметил хорошо. Теперь он со стороны мог видеть, как мальчуган здесь за год может подрасти на три года.
   
   Первый снег выпал в этом году довольно поздно – в Андреевскую ночь. Снова на подмастерьев в Козельбрухе напало беспокойство и тревога, снова они сделались раздражительными и скупыми на слова. По ничтожному поводу разгорались ссоры. Все реже, от недели к неделе, становились дни, когда кто-нибудь в ярости не обрушивался на другого с кулаками.   
   Крабат вспоминал свой разговор с Тондой, который они вели в то же время в прошлом году. Значит, и теперь на парней напал тот же страх, потому что одному из них предстояло умереть?

   Как эта мысль не пришла ему раньше? Он ведь помнил страшную Пустошь и ряд плоских холмов на ней. Семь было их или восемь. Или, может, больше – он не считал. Теперь он понимал страх парней и разделял его. Каждый из них, за исключением, может быть, Витко, стоял на очереди в этом году. Но кто? И почему именно он? Крабат не решался спросить об этом товарищей, Михала тоже.

   Чаще, чем прежде, доставал он нож Тонды и осматривал лезвие. Оно было и оставалось чистым. Значит, Крабату опасность, наверно, не грозит. Но вдруг уже завтра это изменится?

   В дровяном сарае стоял готовый гроб. Крабат увидел его случайно, когда ходил туда за дровами накануне дня Всех святых. Гроб был накрыт куском парусины. Крабат вряд ли заметил бы его, если бы, проходя мимо, не ударился о него ногой.
   Кто сколотил этот гроб? И давно ли он стоял там? И для кого?..
   Этот вопрос не давал Крабату покоя. Он мучал его остаток дня и не покидал во сне.
   Крабат нашел в дровяном сарае накрытый куском парусины еловый гроб. Осторожно открывает он крышку и заглядывает внутрь – там пусто.   
   Тогда Крабат решает расколотить этот гроб. Ему кажется невыносимым то, что он стоит и дожидается тут кого-то.
   Схватив топор, Крабат принимается за работу. Частыми ударами он разрубает доски и раскалывает их в щепы. Потом колет на мелкие куски, которые хочет положить в корзину и отнести Юро на кухню, чтобы бросить в огонь.   
   Но когда он оглядывается на корзину, – гроб снова стоит на своем месте, совершенно целый.
   Тогда Крабат обрушивается на него с топором во второй раз и превращает в щепки. Но едва он заканчивает, – гроб цел.
   Крабат, исполненный ярости, пытается в третий раз. Он колет и колет так, что щепки летят, пока не превращает все в опилки. Но что толку? Гроб снова стоит тут, без единой трещины. И ждет того, кому он предназначен.
   Охваченный ужасом, Крабат бежит вон из Козельбруха. Снег падает так густо, что ничего не видно. Крабат не знает, куда бежит. Он боится, что гроб будет преследовать его. Через некоторое время он останавливается и прислушивается.
   Никакого деревянного грохота, которого он боялся… Зато в нескольких шагах впереди – шорох и шуршание, будто кто-то роет мерзлый песок.   
   Крабат следует за шумом, он добирается до Пустоши. Он различает сквозь метель какую-то фигуру, которая киркой и лопатой роет могилу на верхнем конце ряда могильных холмов, недалеко от опушки леса – там, где упал летом на землю лишний цветок горицвета. Крабату кажется, что он узнает эту фигуру. Он знает, что перед ним один из его братьев-подмастерьев, но не может различить сквозь метель, кто именно.
   «Эй! – хочет он позвать. – Кто ты?»
   Голос отказывает ему, он не произносит ни звука. И не может сделать ни шага дальше. Он прикован к месту, на котором стоит. Ноги примерзли к земле, он не может их освободить.
   «Проклятье! – думает он. – Ноги что ли отнялись? Я должен сделать эти несколько шагов, должен… должен…»   
   Весь в поту, собирает он последние силы. Ноги его не слушаются. Нет, что бы он ни делал. А снег все идет и идет – и постепенно совсем укрывает его…
   Крабат проснулся, обливаясь потом, отбросил одеяло, сорвал с себя мокрую рубаху. Подошел к чердачному окну и выглянул во двор.
   Наступило утро рождественского сочельника, в святую ночь шел снег – и виден был свежий след, который вел к Козельбруху.
   Когда Крабат шел к колодцу, чтобы умыться, то встретил Михала, несущего кирку и лопату. Он шел бледный, опустив плечи и еле передвигая ноги. Когда Крабат хотел заговорить с ним, он только махнул рукой. Оба поняли друг друга, не сказав ни слова.   
   С тех пор Михала словно подменили. Он замкнулся в себе, отдалившись от Крабата и всех остальных, даже от Мертена. Будто стена встала между ним и другими, будто он был уже далеко.
   Так подошел вечер Сильвестрова дня. Мастера с утра и весь день не было видно. Наступила ночь, подмастерья отправились спать.
   Крабат, решивший ни за что не спать, заснул, как и все остальные. В полночь он проснулся и начал прислушиваться.
   Глухой шум в доме – крик – и тишина.
   Мертен, этот широкоплечий медведь, начал всхлипывать, как ребенок.
   Крабат натянул себе на уши одеяло, вцепился пальцами в соломенный мешок и позавидовал мертвым.
   В новогоднее утро они нашли Михала на полу в мельничной горнице. С потолка упала колыбельная балка и пробила ему затылок.  Они положили его на доску, отнесли в людскую и там попрощались с ним.   
   Юро позаботился о нем, снял и постирал его одежду и уложил его в еловый гроб с соломой в изголовье. После полудня они отнесли его на Пустошь. Опустили в могилу на верхнем конце того ряда холмов, у опушки леса. Поспешно закопали и ни минутой дольше не пробыли у его могилы. Постоять там остался один Мертен.

В ту осень раз Крабату удалось
В деревне Канторку увидеть вскользь.

Снег выпал лишь в Андреевскую ночь.
Как прошлый год на мельнице, точь-в-точь,
Страх гонит прочь покой, и мир, и сон.
И в этот раз Крабату ясен он.

Крабат во сне на Пустоши опять.
Кто это может там, в снегу, копать?
Ни крикнуть вслед ему, ни подойти –
Примерзли будто ноги на пути.
И медленное снега торжество
Вот-вот укроет с головой его.

А утром Михал по снегу идет
От Пустоши, с лопатой… Кончен год.
В ночь слышен крик. С пробитой головой
Лежит под балкой Михал неживой.