Лежу, подзакрыв глаза,
дышу по возможности ровно и тихо:
час тишины в саду.
Тучная повариха
варит на полдник кисель,
эдакая досада…
Не хочется спать совсем,
но надо (кому? зачем?),
все говорят, что надо.
Негромко звенит металл:
моют горшки в сортире.
Прошло двадцать шесть минут,
осталось – час тридцать четыре.
Сквозь ресницы смотрю в потолок, –
тоскливо… ни трещин,
ни солнечных зайцев, ни пятен.
Словно князь броненосец Потёмкин
плывёт нянечка между кроватей.
Страшно зудит спина, чешется ухо снова,
в подушку пускает слюну Ленка Березовикова.
Справа носом сопит, причмокивает губами
Шубин Олежка – крепыш с жиденькими вихрами.
А на площадке в траве
несъеденые барашки, шмели, скрип качелей
и аромат солнцем согретой кашки.
У малосемейки идёт игра
и ветер с пылью в окно доносит:
«баба с дедом», «топорики», «лебедя;»
и сакраментальное «доктора просим».
Окна не закрыть, не открыть глаза.
Клацают ходики снова и снова.
Мухи засиживают портрет
Ивана-Царевича Васнецова.
Хочется дерзко пойти на бунт,
сбросив пикейное одеяло, но
до прогулки в углу стоять –
радости тоже мало.
Хочется, хочется взрослым стать
и, ностальгируя, длить капризно
этот самый
тяжёлый и длинный час
коротенькой, лёгкой,
бессмертной жизни.