***
Мой друг теперь в дневник не пишет сны:
«и некогда, и незачем, и нечем».
А я хожу без шапки до весны,
и этим не горжусь. И не перечу.
И мама, в общем, плюнула давно,
и мирно иней поселился в прядях
волос моих. Другое пью вино —
спокойное, сухое. Был осадок
и нет его. Но накипает боль
на стенках подраздавшегося сердца.
Из памяти плывут на антресоль
воспоминания. Пора другого детства
настала. Сын играет, бормоча,
с конструктором, с машинками и с кошкой.
А я — не я. Я — ствол карагача.
Живая изгородь. Я — внешняя матрёшка.
Я не пеку небесных пирожков:
и некогда, и незачем, и нечем —
жить надо здесь. Пусть клочья облаков
в прорехи неба лезут. Мы предтечи
детей своих. Нет кофе — гущи нет.
Гадаем по зубцам кардиограммы —
прогноз хороший. Оттепель. Просвет.
Казалось бы, при чём тут шапка? Да, мам?
***
Перебираешь волосы мои,
как рис на плов:
седые – в сторону. Двоим
не нужно слов,
когда вверху такая синь
и дым вокруг.
Пусть август сена накосил:
остался луг,
где сипло шепчется ковыль
с овсом пустым;
где над грунтовкой вьётся пыль,
садясь в кусты.
Ты пальцы в трубочку свернёшь,
как Левенгук,
и разглядишь меня. Сквозь дрожь
всего вокруг
проступит осень. Где-то там,
когда-то там –
теперь не место городам
и адресам –
совсем такие же, как мы,
но лучше нас,
их свет ласкающий омыл,
согрел и спас,
на луговой траве лежат –
наги, немы,
ярки, как маковый пожар, –
ещё не мы,
но искупает нас, нагих,
нежнейший дождь,
когда ты рис волос моих
переберёшь.
***
Правильно. Поздно. Шафраново-жёлтый закат.
Яблоко солнца печётся в меду и орехах.
Неба матрас: вата облака лезет в прореху.
Снова дорога. И снова иди наугад.
Чаячий выкрик — отчаянный, горький, как хина, —
сопровождает цветов напряжённый аккорд.
Горло царапает слов непролитых ангина,
сверху с насмешкой глядит крокодил Резерфорд.
Краем надбитым пиала цепляет за губы,
чая зелёного запах щекочет в носу.
Месяц острее ножа и ты пальцы не суй:
трудно без пальцев звучать, когда жизнь твоя — бубен.
Яблоко дразнит, но жжётся — поди только тронь.
Всё далеко и нечётко, все лица эскизны.
Птиц мурмурация в небе рисует ладонь
с тающей в птичьем парении линией жизни.
***
И проходит усталость, и звон в голове — на минимум,
словно кто-то в обратную сторону крутит дни.
Если можно ещё мою жизнь хоть на что-то выменять,
забирай, а взамен обещай его сон хранить.
Как умеешь лишь Ты, отрази ему солнце в озере,
покажи, как ты гладишь ладонью Своей леса.
У него от смущения щёки бывают розовы,
и смешливы глаза, когда трогает нос у пса.
Я даю ему слушать отрывки из Ленни Кравица;
раздуваю гримасы, насколько хватает щёк, —
и мой сын улыбается. Господи, так улыбается,
что мне кажется, будто Ты дашь мне пожить ещё.
***
Ты – вода. Ты погасишь привычную боль, словно соду.
И в журчанье твоих удивительно мягких волос
я войду, как ребёнок, – не зная ни ходу, ни броду,
не боясь, что поранюсь о камни, и плюнув, что бос.
Мой прожиточный минимум – чувствовать нежность ладоней,
вырезать в облаках уголки недоверчивых губ…
Ничего не боюсь – у тебя я такой бережёный,
что и Бог сбережёт, позабыв, как строптив я и глуп.
Если, выиграв в битвах, я сердцу войну проиграю,
не жалей и не плачь – уступи напоследок в цене.
Я, дойдя до финальной черты, до последнего края,
стану спать на краю. Чтобы ты не упала во сне.