Иосиф Бродский нам всем сказал немало
В своих стихах, эссе и интервью, при том.
Что разные оценки и суждения имеются о нём.
Но всё ж обрёл он всё-таки и мировую славу...
Признание, успех, всего что надо и вдоволь хлеба
"... как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево."
***
Аннелиза Аллева ( р. 1959 )
Я познакомилась с Бродским в апреле 1981 года. В Риме на старинной вилле Mirafiori был организован цикл лекций для бывших студентов русского языка и литературы, получивших диплом факультета языков и философии. Бродский тогда находился в Риме в качестве стипендиата Американской Академии и жил в маленьком домике рядом с Американской Академией. Для небольшой группы студентов он читал лекцию о русской поэзии, о "Новогоднем" Марины Цветаевой.
— Он мне нравился, я смотрела на него, и мне казалось, что он тоже смотрел на меня, когда поднимал глаза во время лекции или во время вопросов. Так оно и оказалось. К концу лекции я подошла к нему вместе с другими за автографом: у меня был с собой двухтомник Цветаевой. Стихов самого Бродского я тогда еще не читала. Я заметила, что он подписывает книги тем, кто стоял за мной, а мне он жестом дает знать, чтобы я подождала. Потом он дал мне автограф, добавив к нему номер своего телефона. У меня сразу уменьшился аппетит и ухудшился сон.
... После Америки я решила больше не искать с ним встреч. Я получила стипендию для поездки в Россию. Бродский дал мне адрес своих родителей еще в Америке. Во время моего пребывания в России я ни разу ему не написала. И даже когда вернулась в Италию, не звонила и не писала. Он сам позвонил мне на Рождество 1982 года из Венеции и пригласил меня. Бродский крайне не любил терять людей. Наши отношения становились похожими на игру в шахматы. Он дал мне понять, что это он решает, когда, где и при каких обстоятельствах мы встречаемся. Мы встречались более или менее регулярно два раза в год, раз в неделю говорили по телефону и переписывались. Мы редко жили вместе, но случалось и такое — на Искии, на Майне, в Нью-Йорке, в Амстердаме, в Брайтоне, в Лондоне, во Флоренции. Путешествовали по Италии, часто встречались в Венеции. Так это и продолжалось до конца января 1989 года. ... Да, я навещала родителей Иосифа каждый четверг в пять часов. Они, конечно же, осознавали, что они родители Бродского, очень им гордились, особенно мать. Но для них, особенно для Марии Моисеевны, говорить о нем было пыткой, болезненным пунктом. Мне казалось, хотя она никогда этого не высказывала, что ей было невыносимо думать, что я теоретически могу увидеть ее сына в любое время, а она, мать, не может. Поэтому мы о нем не говорили так уж часто. Но все равно он присутствовал в самом воздухе той квартиры. Там все было пропитано ностальгией. И я их очень уважала за стойкость, за то достоинство, с которым они переносили день за днем жизнь без него, за их порядочность.
Полухина Валентина
Иосиф Бродский глазами современников (1996- 2005 ), кн. вторая, стр.140 -150.
***
Михаил Ардов (р. 1937 ), 4 сентября 2004, Москва
Бродский не раз останавливался в вашем доме. Каким он был гостем?
Замечательным, умным, тактичным, таким, который пытается доставить наименьшее количество неудобств. Мало того, он даже старался обедать не каждый день, чтобы не быть обузой для семьи. И это надо было всегда как-то специально оговаривать.
С каким типом людей Бродский легко находил общий язык! Или это были самые разнообразные люди?
На мой взгляд, самые разнообразные. Очевидно, в них должны были быть какие-то созвучные ему черты, при этом они могли быть в одном — одни, в другом — другие. В одном — какой-то интерес к поэзии, в другом — человеческая мягкость и деликатность, в третьем — его могли занимать какие-то научные интересы. Думаю, что тут никакого общего знаменателя нельзя подвести.
...Бродский сожалел, сказав: "Я так и не написал "Божественную комедию"". Татьяна Щербина утверждает: таки написал, только во фресках.
Видите ли, в чем дело. "Божественная комедия" вообще одна на все времена. Она стоит во времени между Средневековьем и Новым временем. Это совершенно уникальная вещь. Даже Шекспир, который, наверное, не меньше Данте, тоже не написал "Божественную комедию". Этого никому никогда дано не будет, потому что, как мы помним, Пушкин сказал, один только план "Божественной комедии" — как построен космос: Ад, Чистилище, Рай — одно только это гениально. А то, что Бродский сожалеет об этом, и говорит о величии его замысла! Невозможно сравнивать с Данте вообще никого, но в ряду тех великих поэтов, которые следуют в списке за Данте, он занимает отнюдь не последнее место.
***
Александр Бобров (р. 1946 )
Иосиф Бродский умудрялся в своих стихах, обращенных к другим поэтам, давать характеристику себе. «Грызун словарного запаса» – эта строка из стихотворения, посвященного Кушнеру, как нельзя лучше подходит к самому антигерою этой книги под названием «Вечный жид Иосиф Бродский». В начале XVII века почти ни о чем другом не говорили, как только о Вечном жиде, сперва в Германии, затем во Франции, Бельгии, Дании, глуше – на Руси. Вечный жид рисовался в воображении народа как неприкаянный путешественник, который обречен скитаться до второго пришествия и прощения, который взбудораживал страны своим появлением в христианских храмах. О нем писали книги, баллады, пели песни, спорили. Переиздания, переводы и перелицовки на разных европейских языках следовали во множестве: образ бывшего иерусалимского сапожника, который ударил Спасителя, высокого человека с длинными волосами и в оборванной одежде, владел воображением людей в течение целой эпохи. В еврейской энциклопедии сказано: «Вечный жид – персонаж многих средневековых легенд. Он был осужден на вечное скитание за то, что глумился над Иисусом или ударил его на пути к месту распятия. Большинство вариантов легенды имеет отчетливую антиеврейскую направленность».
Это проверенный ход – сразу обвинить творца фольклора или автора другой крови в антиеврействе. Но данная книга, по возможности трезво оценивающая творчество того, кто был тщеславен и высокомерен до мании величия, направлена против бесчисленных эпигонов – «грызунов языка» и поющих осанну, подобно русскоязычному литературоведу, живущей на Западе: «Бродский действительно своего рода Пушкин ХХ века – настолько похожи их культурные задачи… Он застилает горизонт. Его не обойти. Ему надо либо подчиниться и подражать, либо отринуть его, либо впитать в себя и избавиться от него с благодарностью. Последнее могут единицы. Чаще можно встретить первых или вторых». Автор этой книги – из вторых. Из отринувших и твердо знающих, что Пушкин на все века – один.
Из книги Александра Боброва "Иосиф Бродский: Вечный скиталец".
***
Дмимтрий Быков ( р. 1967 )
...Если ты меняешь территорию, надо следить, чтобы масштаб этой территории соответствовал прежней, потому что иначе есть шанс измельчать. Человек, переезжающий из великой страны в малую, начинает писать довольно маломасштабную лирику или маломасштабную прозу. Бродский выбрал Америку, в которой , как он пишет в третьем письме Виктору Голышеву, "МНОГО всего".
И, коречно, он имперский поэт ирежде всего потому, что для него ключевые понятия - количественные: напор, энергетика, харизма, длина ( он любит длинные стихотворения) В общем, количество у него очень часто преобладает над качкством. Бродский ьерёт массой, массой текста.
Вот это мне кажется очень важным, очень принципиальным, делающим его невероятно актуальным для ура-патриотов. Ну, дошло дело до того, что в "Известиях" появились две статьи, где Бродского просто провозглашают нашим: "Он не либеральный, он наш". И в малой скрии ЖЗЛ вышла книга Владимира Бондаренко "Бродский. Русский поэт", где доказывается то же самое - его глубокая имперскость - на осноании таких стихотворений , как "Памяти Жукова", например, или "На независимость Украины" (это любимое сейчас вообще стихотворение у всех ура-патриотов или имперцев).
Из книги "ОДИН. Сто ночей с читателем." Москва, АСТ, 3017, с. 23
***
Пётр Вайль ( 1949-2009), март 2005
В. Полухина = Как часто вы общались с Иосифом в последние годы его жизни?
= С начала девяностых довольно часто, обычно встречи назначались в кафе. Иосиф любил восточную кухню - китайскую, вьетнамскую, реже японскую, но кафе разумеется итальянское. Поблизости от его Мортон-стрит в Гринвич Виллидж полно замечательных заведений, его любимым "придврным" - за углом от дома было "Маурицио" на Хадсон-стрит, теперь несуществующее.
Ещё "Вивальди", "Мона Лиза". В этой самой «Моне Лизе» я имел честь и удовольствие познакомить Бродского с Сергеем Гандлевским и Тимуром Кибировым, которые жили у меня в апреле 95-го. Ходили и в итальянский район Нью-Йорка — Литтл-Итали — в прелестное кафе с внутренним двориком «Bocca di lupa», «Волчья пасть»: там как-то Бродский целый вечер вспоминал красавиц старого кино. У нас дома на память об этих посиделках — его первый сборник «Стихотворения и поэмы» с надписью: «Пете и Эле — эти старенькие стихи, вдохновленные Сарой Леандр, Беатой Тышкевич, Лючией Бозе, Сильваной Пампанини и Бетси Блэр, в свою очередь состарившимися».
Когда Бродские переехали в Бруклин-Хайтс, чаще встречались у них дома. Несколько раз Иосиф, либо с Марией, либо один, бывал у нас в Вашингтон-Хайтс. Вспоминаю пантагрюэлевское обжорство в ноябре 94-го. В нашей квартире остановились приехавшие из своего Коннектикута Ира и Юз Алешковские. Мы с Юзом в пять утра поехали на оптовый рыбный рынок — Фултон-маркет, неподалеку от Уолл-стрит — и купили там огромное количество морской живности: омаров, гребешков, устриц, разной рыбы. Вечером приехали Иосиф и Нина и Лёша Лосевы. За один присест все это поглотить не удалось, продолжили на следующий день.
Когда у Бродского намечались гости из России, он часто звал и нас. Раз приехала Галина Старовойтова, но случайно за столом оказалась и одна университетская американка, так что пришлось русским людям весь вечер беседовать по-английски. Бродский очень иронически это комментировал, как и то, что Старовойтова с самого начала поставила на стол магнитофон, сказав: «Когда у меня еще будет такой шанс». ...
— Пожалуй, рождественские сочельники у Бродских, которые мы справляли раза два или три в узкой компании: Мария с Иосифом, Саша Сумеркин, мы с женой, еще, может быть, три-четыре человека. И на Мортон-стрит, и потом на Пьерпонт-стрит ставилась елка, которая с рождением дочки сделалась больше и нарядней. Мария накрывала стол, а сам праздник Иосиф превращал в какой-то непрерывный фестиваль дарения. Подарки полагались от каждого каждому. Церемония их извлечения из-под елки и раздачи занимала часа три. Тут Бродский гулял напропалую. Он вообще был человек щедрый, а в этот праздник вполне отвечал собственной строчке: «В Рождество все немного волхвы». Меня, наверное, переживет шикарный кожаный портфель, который он подарил мне в такой праздник. Сам получал подарки тоже с явным наслаждением, помню, как он ходит по комнате, намотав на шею новый шарф, надев новые перчатки, еле удерживая охапку свертков, и повторяет: «Это мы любим!» Это он, действительно, любил: получение, преподнесение, застолье, угощение.
... У меня нет оснований не верить людям, которые знали молодого Бродского. При этом ясно, что чем крупнее человек, тем больше о нем врут — это понятно. Я могу говорить только о том человеке, которого хорошо знал. Это Бродский 90-х годов, то есть последних пяти лет его жизни. Он, конечно, менялся, или как он говорил: «Я себя воспитывал». Говорил не однажды. «Я себя так воспитал», «Я себя воспитывал» — это его фразы.
Из книги «Иосиф Бродский глазами современников»
Полухина Валентина
Иосиф Бродский глазами современников (1996- 2005 ), кн. вторая, стр. 140 -150.
***
Томас Венцслова ( р. 1946 )
Мы впервые встретились летом 1966 года в Вильнюсе, - то ли в августе, то ли в сентябре, во всяком случае ближе к осени. Бродский был настолько уникальным человеком, что с трудом это выносил и постоянно искал кого-то на себя похожего. наша судьба была отчасти параллельною - обоих не печатали,оба вели себя с некоторым вызовом по отношению к властям преходящим, наконец, оба любили примерно тех же поэтов. Впрочем таких людей тогда было немало. Сказалась разница языков, которая как-то скрадывала наше несходство в других отношениях. Сам я не считаю себя "двойником" Бродского - я надеюсь это не стало моей биографической метафорой. Не говоря уже об очевидной разнице масштаба, каждый имеет и должен иметь свою собственную судьбу. Так оно в конце концов и получилось.
... О взаимоотношениях Бродского и Евтушенко я знаю не очень много. Известно, что Бродский , во всяком случае в эмиграции, резко отзывался о нём как о поэте и общественной фигуре, хотя и прдпочитал его Вознесенскому. Может быть , я заблуждаюсь, но мне казалось, что в частных разговорах у Бродского проскальзывал оттенлк симпатии к Евтушенко - хотя и очень относительный. Кстати, я слышал: после ссылки Евтушенко пробивал в печать сборник Бродского, но сказал ему, что для книги необходим "локомотив" - стихи о Ленине. Бродский, естественно отказался. Говорят, у них с Евтушенко дошло даже до рукоприкладства. Но всё это слухи, а к слухам надо относиться соответственно. Биография Бродского и так слишком в большей мере зиждется на слухах. ... - В литературе о любом писателе бывает много шелухи, это касается и Бродского. И всё же я рад, что им занимаются. Спасибо, что в русской литературе второй половины ХХ века есть автор , кем занимаются не менее интересно и полезно, чем авторами Серебрянного века.
Полухина Валентина
Иосиф Бродский глазами современников (1996- 2005 ), кн. вторая, стр. 140 -150.
***
Кейс Верхейл ( р. 1940 )
Кейс Верхейл. Танец вокруг мира. Встречи с Иосифом Бродским
Начиная свою книгу об Иосифе Бродском, голландец Кейс Верхейл (известный как исследователь творчества Ахматовой) пишет: «Теперь мне кажется почти нереальным, что я был знаком с подобным человеком» (с. 8). На всем протяжении воспоминаний Верхейлом руководит возвышенное чувство причастности к великому.
Лицом к лицу Бродский и Верхейл предстают перед читателем во всех статьях, заметках, воспоминаниях, выступлениях, включенных в книгу. Наиболее лиричная часть «Танца вокруг мира» – личные впечатления Верхейла, воспоминания и размышления о Бродском. Так, в статье «Вокруг одного посвящения» о стихотворении Бродского «Голландия есть плоская страна…» Верхейл в очередной раз говорит о себе: «я <…> воспринимаю необычайную свежесть и завершенность наследия Бродского, но тоску из-за его отсутствия среди живых это интеллектуальное богатство не уменьшает» (с. 245).
С литературоведческой точки зрения книга на первый взгляд не представляет особой ценности. За последние десять лет о Бродском было написано множество работ самого разного уровня и совершенно противоположных направленностей. Написаны многочисленные воспоминания, немало сказано о каждом аспекте, который освещает Верхейл как литературовед. Хватает работ и о молчании («Прилив тишины») и о пустоте («Формы против пустоты») в поэзии Бродского. Однако русскому любителю Бродского придется постоянно делать поправку на то, что литературоведческие статьи Верхейла были опубликованы задолго до того, как к творчеству поэта обратились отечественные исследователи. Так статья «Эней и Дидона» увидела свет в 1971 году, через год после выхода в Нью-Йорке одноименного стихотворения.
Таким образом, книга Верхейла при всей кажущейся неоригинальности может служить прекрасным образцом прижизненной критики, которой Бродский был лишен на родине.
Самая интересная и важная часть «Танца вокруг мира» – рассуждения Верхейла о связи русской и голландской культур.
***
Александр Городницкий ( р.1932 )
Городницкий, автор — условно говоря — исторических стихов, идет по тому же пути. Любопытно сопоставить два стихотворения — «Монолог маршала» Городницкого и «На смерть Жукова» Бродского. У Городницкого:
Я славою отмечен с давних пор,
Уже воспеты все мои деянья.
Но снится мне зазубренный топор,
И красное мне снится одеянье,
И обелисков каменная твердь.
Я — маршал, посылающий на смерть.
У Бродского:
Сколько он пролил крови солдатской
в землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской
белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
области с ними? «Я воевал».
Это сопоставление идеально иллюстрирует разницу подходов. Городниіисий исходит из нравственного императива. Бродский — из реальности. В случае Городницкого мы имеем дело с трансформацией исторического факта в поэтическую идею.
LIVEJOURNAL
Пишет Николай Подосокорский (philologist)
2018-03-20
Сьюзен Зонтаг* ( 1933 - 2004 )
«...появиться на Западе, заручившись одобрением или, скорее, благословением Одена, который тогда считался первым из живущих англоязычных поэтов, а теперь его называют величайшим англоязычным поэтом XX века… Так вот, я думаю, что благословение Одена изначально вознесло Бродского на недосягаемую высоту.
Иосиф возник из облака на сверкающей колеснице… Как сказала Ахматова: "Какую биографию делают нашему рыжему!" И действительно: Иосиф, вооруженный печатной машинкой, бутылкой водки и томиком Джона Донна, садится в самолет в Ленинграде и летит в Вену, где его уже ждет Карл Проффер. Они прямиком направляются к Одену; затем в Лондон и т. д. Коронация, не что иное! Его прибытие на Запад сопровождалось коронационной атмосферой. Ну а потом, потом он оправдал ожидания, нарушив правила. Я не согласна с английской поговоркой, что исключение подтверждает правило; эти слова, видимо, неправильно истолковывают. Исключение проверяет правило. Люди заранее были готовы восторгаться Иосифом — благодаря его позиции, его самоуверенности, его стремлению быть американцем в каком-то смысле. Как и Баланчиным. На самом деле, единственный человек, кого можно сравнить с Иосифом, — это Баланчин. Баланчин считал, что вся история русского балета — у него в голове и что он может трансформировать здешний балет. Люди были готовы восхищаться Иосифом так же как были готовы восхищаться Баланчиным».
Из книги " Иосиф Бродский глазами современников "
* Сьюзен Зонтаг — романист, автор рассказов, пьес, кинофильмов, но для большинства в первую очередь эссеист, на протяжении почти сорока лет была культовой фигурой. Её обожали или ненавидели, называли героем или монстром, но её присутствие в культурной жизни Америки невозможно было игнорировать. Неистовый максимализм, требующий абсолютной интеллектуальной честности, бескомпромиссность суждений, неподдельная, почти фанатичная преданность слову всё это обеспечивало ей особое — специальное — место среди популярных, умных, образованных, талантливых и просто знаменитых литераторов. Сьюзен Зонтаг была одна — её не с кем было перепутать и не с кем сравнить.
Роман Бродского с Сьюзен Зонтаг был недолгим, но взаимное уважение и дружбу они сохранили, несмотря на то, что, как говорит Нунес: «он не был при расставании деликатен. Более того, он вёл себя не очень красиво». Сигрид Нунес вспоминает и слова самой Зонтаг: «Бессердечные умные мужчины и глупые женщины — кажется это моя судьба».4 Не надо думать, что влияние было односторонним. Мне трудно судить, но похоже, что Сьюзен Зонтаг была одним из немногих американских друзей Бродского, к мнению которых он прислушивался и этим мнением по-настоящему дорожил. Я бы даже заменил здесь множественное число на единственное.
...Со своей стороны Сьюзен Зонтаг была не только «очарована» Бродским, она была в него влюблена. Беседуя в 2003-м году с Валентиной Полухиной, Сьюзен сказала, что Бродский «разбил немало женских сердец». Но если вы решите, что все подряд женщины гроздями вешались на Бродского, — вот слова двадцатипятилетней привлекательной женщины, которая смотрела на Бродского совершенно другими глазами: «Он лысел, терял зубы, у него был животик. Он носил не снимая одну и ту же пропотевшую мешковатую одежду, — пишет Нунес. — Но для Сьюзен он был чрезвычайно романтичен. ... Сьюзен была у его ног».
«Зонтаг стала примером для подражания многих людей и всегда чтила своих учителей, поддерживая идеал высокой культуры и веры в то, что эта культура может помочь человеку стать лучше. После сорока Зонтаг стала постепенно уходить от коммунистических идей и начала общаться с диссидентами из коммунистических стран, одним из которых был Иосиф Бродский.
Именно ему был посвящен сборник «Под знаком Сатурна». В отличие от людей, о которых она писала в своих эссе из этого сборника, Бродский не был ни старым, ни мертвым. Бродский был на семь лет ее младше, но, несмотря на это, был, без сомнения, великим. Советская власть признала это довольно извращенным способом, когда напечатали всего несколько переводов и одно стихотворение в детском журнале. Ему было 23 года. После оттепели 1962 года, когда напечатали «Один день Ивана Денисо- вича», власти решили, что, несмотря на развенчание культа Сталина, надо дать людям понять, что ничего не изменилось. В качестве козла отпущения выбрали совершенно неизвестного, но подающего надежды Бродского. Вначале появилась статья, в которой Бродского называли «пигмеем, нагло взбирающимся на Парнас», которому «все равно, как он заберется на этот Парнас», и который «не может отказаться от идеи забраться на Парнас самыми подлыми способами», и, что еще хуже, хочет «взобраться на Парнас совершенно один». После этой статьи состоялся суд, похожий на тот, который описал Кафка. Над входом в судебный зал висел плакат: «Суд над паразитом Бродским».
Бродский был гением, и одной из первых это заметила Анна Ахматова. Когда они встретились, ему был 21 год. «Вы совершенно не представляете себе, что написали!» — воскликнула она, прочитав одно из его стихотворений.
Зонтаг и Бродский познакомились в январе 1976-го, через Роджера Штрауса, сразу после того, как ей сделали мастэктомию. Зонтаг во всеуслышание объявила, что влюбилась в Бродского. Впрочем, по мнению их общих знакомых, их отношения не носили сексуального характера. В последние минуты жизни Зонтаг упомянула всего двух людей — свою мать и Бродского.
«Он производил сильное впечатление, — писала Зонтаг. — Он был авторитарной личностью». У Бродского были ярко-зеленые глаза и рыжие волосы. Его любили женщины, и во многом его магнетизм объяснялся авто- ритетом великого поэта. Такой статус обязывал, и первым из этих обязательств была приверженность высочайшим художественным стандартам. «Писать надо для современников, а не для предшественников», — говорил он. Сьюзен была совершенно согласна с этой мыслью, полностью созвучной ее представлению о культуре. Бродский утверждал, что главным врагом человека являются не коммунизм, социализм или капитализм, а «вульгарность человеческого сердца и воображения».
***
Виктор Кривулин ( 1944 - 2001 )
"... Бродский представляется мне очень существенным явлением современной поэтической культуры. Я, видимо разделяю свои функции как поэта и как литературного критика. Для меня это разные задачи. Как поэт, я скорее отталкиваюсь от Бродского. Вообще, надо сказать, что сила воздействия Бродского на ленинградскую поэзию была настолько ощутима, что те, кто начинал писать, как бы искали контраверсию, искали какую-то фигуру, которая бы противостояла ему. Вероятно, это вообще характерно для русской поэзии. Пушкин, например, настолько монополизировал поэтическое слово, что уже в его время требовалось противостояние. И оно возникало, вольно или невольно. Скажем, Гоголь как альтернатива в глазах Белинского. Критик всегда ищет какие-то ситуации, когда одна литературная фигура уравновешивается другой. Среди поколения Бродского такой фигуры всё-таки не было, и как поэт я развивался, скорее отталкиваясь от Бродского, естественно, учитывая всё, что он делал. Бродский оставался точкой отсчёта. Поэтому, когда я стал заниматься литературной критикой, меня заинтересовала именно фигура Бродского, его место, его функция поэтическая в современной литературной ситуации. Бродский остаётся ключевой фигурой для понимания современной русской поэзии, во-первых, а во-вторых, Бродский - это культурный мост, который на сегодняш-ний день связывает Россию и тенденции, экзистирующие на Западе. То есть Бродский для меня не только поэт 60-х годов, но и первый русский поэт постмодерна. Это интересно как развитие стиля, как поворотная точка литературного процесса.
... Я не могу сказать, что у нас были дружеские отношения или приятельские, но отношения были хорошие, потому что мы встречались часто в начале 70-х годов. Бродский достаточно скептически относился к тому, что я делал, и вообще к тому, что делали молодые поэты. Но за этим скепсисом стоял неподдельный интерес. Надо сказать, что он читал практически всё, что выходило Это меня удивляло. И точка нашего расхождения находилась не в сфере поэзии, а скорее в сфере поэтического поведения как метафоры. И я имел важные для себя разговоры с Бродским, с ним интересно было говорить. Хотя в принципе он выступал скорее как учитель и не принимал возражений, не слышал того, что ему возражалось. Но что-то из моих стихов ему нравилось, что-то нет. Я понимаю сейчас, когда смотрю их через двадцать лет, что он , вероятно, всё-таки до определённой степени был прав в своих оценках. Но в то жн время личных отношений у меня с ним не было , хотя в чём-то я ему помогал (может быть неведомо для него), например собирал деньги на отъезд. Были и другие бытовые ситуации, где мне приходилось участвовать. Кроме того, наши встречи были связаны с Ахматовой ещё потому, что я сравнительно часто бывал у неё в начале 60-х годов, и там были Бродский, Найман и Рейн. ...
Полухина Валентина
Иосиф Бродский глазами современников (1987- 1992 ), кн. первая, стр. 191- 192
ВИКТОР КРИВУЛИН, 17 ЯНВАРЯ 1990, ЛОНДОН
***
Валентин Распутин ( 1937 - 2015 )
Лет десять назад Валентин Распутин пригласид меня на знаменитый фестиваль "Байкальская осень". В первое же утро до всяких встреч и приёмов , прямо из гостиницы Иркутска я поспешил солнечным утром на берег Ангары. Передо мной открылось величественное зрелище. Могучая река несла свои тёмно-бирюзовые воды, и струи её то свивались, то плавились в сверкающем свете, а довольно убогие строения на другом берегу скрашивались вереницей жёлтых лиственниц и синеющими всолмиями да угорами, которые поднимались за городской чертой. Бирюзовое, золотое и синее - торжество любимых цветов Андрея Рублёва. Потрясённый этим завораживающим зрелищем, я вернулся к коллегам, и мы отправились в соседний Иркутский университет, на филологический факультет. Вошди в фойе и меня как громом поразило. На стене был прикреплён огромный плакат первой научно-практической конференции в учебном году: "Пушкин и Бродский". Не пушкинские мотивы и традиции в творчестве Бродского или (пусть так) "Бродский против Пушкина", а чётко: "Пушкин и Бродский", как два равновеликих поэта, прямо - на равных: Пушкин и Бродский! Я только развёл руками, а увидевший мою растерянность Валентин Григорьевич сказал: "Да, у нас вот так, Саша, на филфаке!".
"... Помню, в одной из радиопрограмм в день рождения Пушкина были приглашены какой=то молодой поэт и почётный старец Лихачёв. На вопрос ведущей, в чём же непреходчщая ценность Пушкина? - стихотворец начал что-то мямлить про вечный поиск формы, про тематическую всеохватность,
а литературовед был краток: "Пушкин выразид национальный идеал!"
Вот она главная задача поэта. Какой же идеал и какой национальности полнее
всего выразил Бродский? Думаю, скорее англо- и еврейско-американский,
чем русский. Если исключить его лучшие стихи северного цикла " .
Из книги Алксандра Боброва " Иосиф Бродский.Вечный скиталец",
Москва, 2015 год, стр. 16-17
***
Людмила Сергеева (р. 1935)
Писать об Иосифе Бродском в прошедшем времени мне и через двадцать лет после его смерти очень трудно: более живого, обаятельного и гениально одаренного человека в моем поколении мне не доводилось встречать. Стихи его и прозу я и сегодня постоянно перечитываю и делаю для себя все новые открытия. А значит, Иосиф по-прежнему присутствует в моей жизни и наше общение продолжается. Вспоминать — «значит восстанавливать близость», — считал и Иосиф Бродский.
Но так ли интересны кому-то мои воспоминания о встречах и беседах с Бродским? Об Иосифе Бродском написаны горы книг, исследований, воспоминаний — от академической книги Льва Лосева и его прекрасных дружеских воспоминаний до завистливо-омерзительного сочинения на грани патологии Владимира Соловьева, называющего себя близким другом Бродского. Теперь, когда Иосифа нет в живых, из таких «друзей» «можно составить город». Все происходит в точности по Амброзу Бирсу из его книги «Словарь Сатаны»: «Успех — единственный непростительный грех по отношению к своему ближнему». Этого Бродскому и не простили многие пишущие, кто знал его смолоду. Да не прощают и ныне, не знавшие его лично: все никак не освобождается вакансия первого поэта.
Слава Богу, все-таки больше тех, кто искренне любил Иосифа и знал ему настоящую цену с самого начала. И Анна Ахматова — первая из них. Об этом же свидетельствует и книга Валентины Полухиной «Из не забывших меня» — посвящение Иосифу Бродскому к его 75-летию. In memoriam. Бродского читают не только на просторах любезного отечества, но и в «иных» странах и «в ином столетии». Сбылось и это пророчество поэта.
Писать воспоминания о Бродском меня вдохновили два человека. Во-первых, Валентина Полухина, давний и один из лучших исследователей творчества Бродского, влюбленная в его стихи. Она уговорила меня дать ей интервью для третьей книги «Бродский глазами современников». И напутствовала: «Пишите, Людмила!». А во-вторых, Кейс Верхейл, замечательный голландский славист, исследователь и переводчик Бродского на нидерландский язык, умный, образованный, настоящий многолетний друг Иосифа Бродского и в Союзе, и на Западе. Книга Кейса Верхейла о Бродском «Танец вокруг мира» вышла по-русски уже вторым изданием в 2014 году. Кейс посчитал, что он должен, «соединив вместе множество осколков, передать впечатление о том, что я знаю, не с точки зрения нынешнего времени, но находясь в прошлом как в настоящем, и встречаться с Бродским и его творениями, начиная с 1960-х годов». Мне такой подход показался близким, и я взялась за перо. Мое общение с Бродским как раз приходится на 60-е — начало 70-х годов, т. е. до его отъезда из нашей страны.
Андрей Сергеев успел сразу после смерти Бродского написать замечательные воспоминания о нем. Андрей пережил Иосифа на один год и десять месяцев. Но и у меня осталось множество своих «осколков» от общения с Иосифом и задушевных разговоров с ним. Иосиф, начиная с сентября 1965 года, неоднократно жил у нас с Андреем в двухкомнатной квартире в Москве на Малой Филевской улице, 16.
Пишу я это все в той же квартире в нашем пятиэтажном кооперативном доме «Работник печати» рядом с метро «Пионерская». Но дом этот скоро сломают, такие же дома напротив уже снесли — и пейзаж у меня за окном, как после бомбежки. А между тем, на доме могло бы висеть несколько мемориальных досок. В этом доме у нас бывали Анна Андреевна Ахматова, Арсений Александрович Тарковский с женой Татьяной Алексеевной Озерской, учитель Андрея — замечательная переводчица с английского Ольга Петровна Холмская, пушкинист Илья Львович Фейнберг с женой Маэлью Исаевной, Андрей Донатович Синявский с женой Марией Васильевной Розановой. Наталья Алексеевна Северцова принесла нам сюда на новоселье и подарила свою прелестную картину, которая до сих пор висит и радует меня ежедневно.
В нашем подъезде на пятом этаже жил писатель Георгий Владимов, к нему в гости приезжали Василий Аксенов, Андрей Битов, Владимир Войнович, Белла Ахмадулина. В нашем же подъезде жил ныне широко известный философ Александр Моисеевич Пятигорский, для нас просто любимый сосед Саша, мы с ним дружили, он забегал к нам почти каждый день, часто с очаровательным маленьким сыном Илюшей, с которым я любила играть и общаться. А Саша в это время развивал свои философические идеи. У нас, ставших обладателями отдельной квартиры в 1962 году, собиралось множество интересного народа. В одном из своих выступлений по TV «Культура» моя приятельница, искусствовед Паола Волкова, тоже бывавшая у нас в гостях, рассказывала о квартире Сергеевых как об одном из самых притягательных мест в Москве 60-х годов.
И здесь, в нашей квартире, с этими Сергеевыми и с нашей библиотекой, жил Иосиф Бродский. Он тогда часто приезжал в Москву из Ленинграда. Тут был обжитый им диван, которому он посвятил свой стишок в апреле 1966 года:
ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО ДИВАНУ СЕРГЕЕВЫХ
Диван Сергеевых, на
прими благодарность за
ночь с девятого на
десятое, за
много других от
Бродского И. А.
... Бродский пишет о дружбе с Ахматовой так: «Главный урок, воспринятый мною от знакомства с Анной Андреевной Ахматовой как с человеком и как с поэтом, — это урок сдержанности — сдержанности по отношению ко всему, что с тобой происходит — как приятное, так и неприятное. Этот урок я усвоил, думаю, на всю жизнь».
....
Из книги "Людмила Сергеева. Жизнь оказалась длинной", Москва, АСТ, 2019.
Об авторе : Людмила Георгиевна Сергеева — филолог, окончила филфак МГУ, двадцать два года проработала редактором в издательстве «Советский писатель», последние двенадцать лет работала в журнале о новых книгах «БИБЛИО-ГЛОБУС. Книжный дайджест». Была женой поэта Андрея Яковлевича Сергеева с 1957 по 1970 год.
***
Олег Целков ( р.1937 )
О знакомстве с Бродским - "...Но помню, что впечатление Бродский произвёл на меня очень "впечатляющее", если можно так выразиться. Сразу же, с первой встречи! Я в нём почуствовал, что называется родную душу, ибо сам я тогда ходил , так сказать "в гениях", то есть всё мне было нипочём, никаких учителей, никаких авторитетов. И надо сказать, что и Бродский тоже выглядел вылепленным из того же теста: был он самоуверен, никакого заискивания, никакого ученичества, на всё имел собственный взгляд. Мне он сразу понравился ещё и тем, что очень необычен внешне. Он был рыж, отчаянно картавил, и это придавало его облику и его лицу с несколко заносчивым выражением этакую притягательную привлекательность. ...Не помню, у кого впервые слышал его стихи, возможно у Кирилла Косцинского на квартире. Читал он необычно: я никогда до этого подобного чтения не слышал. Он походил на какого-то отчаянно молящегося еврея, который, раскачиваясь и прикрыв глаза веками, во весь голос пел этаким , я бы сказал , фальцетом в нос, пел все слова подряд. Выскакивали из этого пения отдельные словосочетания, которые производили какое-то незнакомое, новое и сильное впечатление.
Я могу это впечатление сравнить с тем, которое я пережил .когда мне было лет четырнадцать и случайно мне попался в библиотеке томик Маяковского с поэмой "Облако в штанах". Когда я впервые стал разбираться в "Облаке", я был ошеломлён, убит, потрясён.
Я занимался тем, что в малопонятном, но притягивающем , как магнит, тексте отыскивал сначала рифмы, запутанные в знаменитой лесенке, потом выкладывал слова в строки, потом искал подлежащее, сказуемое и всё прочее. А потом и весь смысл. И тогда стихотворение, которое первоначально производило на меня сильнейшее впечатление, усиливалось многократно. Примерно также воспринимались много спустя восемь- десять лет стихи Бродского. При этом потрясены были , как правило, все вокруг. Второе, что потрясло в его стихах - тут я бы опять сравнил мои впечатления от него с теми. которые на меня произвёл Маяковский в "Облаке", - это какая-то абсолютно новая поэтика. Это было совершенно непохоже на традиционный русский стих, к которому мы привыкли. Абсолютно непохоже ..."
Полухина Валентина
Иосиф Бродский глазами современников (1996- 2005 ), кн. вторая, стр. 130
***
Людмила Штерн ( р.1937 )
" ... В начале шестидесятых ни о какой знаменитости Иосифа не было и речи, он был совсем мальчиком, которого мы немножко опекали, подкармливали супом, утешали, когда он расстраивался, и с восторгом слушали его ранние стихи. Когда мы были молоды мы своими душевными качествами мало интересовались. Мы были уверены, что у нас у всех исключительные душевные качества и мы - самые лучшие, самые надёжные, верные и близкие, и мы над этим не задумывались. Меня в Иосифе пленяло многое. Во-первых, он был очень красивый, это немаловажно. Кроме того меня покоряло его абсолютная ( сейчас легко говорить об этом, потому что это как бы известно по его жизни) независимость от обстоятельств, в которых он находился. Он был как тот кот, который живёт сам по себе, что хочет, то и делает. Была в нём редкая для нашего поколения внутренняя свобода и раскрепощенность. Это загадка, как он умудрился быть свободным в тех обстоятельствах. Кроме того, он был несравненно талантливее своих друзей, которые были старше его и брали над ним шефство - скажем Рейн, Бобышев и Найман. .... Его выступлениявсегда были завораживающими и оказывали гипнотическое действие на слушателей.У меня довольно многозаписей его чтений. Есть видеокассета последнего его выступления в Бостоне, которое я организовала. Жалко, что в молодости не было у нас таких видеоигрушек, к тому же он часто читал у нас дома. ...Он двигался в сторону философии. И мне аажется, что попытка философски осмыслить свою жизнь методами поэтики входила в противоречие с его огромным поэтическим даром, поэтому у поэта невероятная сложность того, что он хотел сказать, требовалаочень сложной формы. Это удаляло его от читателей.
Полухина Валентина
Иосиф Бродский глазами современников (1996- 2005 ), кн. вторая, стр. 223 - 233
***
Михаил Хейфец ( р.1934 )*
В молодые годы у меня был друг (одно время — самый близкий мне человек), обладавший особым даром — Владилен Травинский, отставной милиционер, журналист, автор популярных тогда книжек про Черную Африку. Владька обладал совершенно удивительным природным талантом — организатора общественных сил. Вокруг него всегда крутилась куча необыкновенно интересных людей, и так «притягательно» этот человек был устроен, обладал таким чутьем на перспективные таланты, что они задерживались в его кругу надолго. Я без конца посещал его съемную квартирку на Пионерской улице и оказался к той компании «сопричастен»…
Боюсь, сегодня это не будет понятно никому. Мы жили в как бы вполне нормальном мире, в Пространстве социализма, то есть в обществе, задуманном как гармоническое и, следовательно, в принципе — бесконфликтное. Люди в нем нормально гордились, что имеют «непрерывный стаж», то есть всю жизнь работали на одном и том же рабочем месте; жили чаще всего на одной и той же «жилплощади» всю жизнь! Поездки за границу, новые страны, даже новые края в своей стране виделись роскошью, доступной лишь немногим везунчикам. Как правило, любая новизна была разовым, сюрпризным товаром. Все заботы их (нашей?) жизни были обычными, общечеловеческими: дожить спокойно от получки до получки, завоевать в виде доказательства своих достоинств новую женщину (мужчину), сделать карьеру, ну и славу добыть хорошо бы… Стихи Бродского вырывали нас из ровно- бесконфликтного житейского пространства, из пошлости (обыкновенности) нормального быта, мы вспоминали, что существует Время, Дух, Бог. Нас как бы предупредили, что есть предел у обычных желаний, у людской нормальной похоти — имя ему смерть, что существуют варианты иной жизни, чем наша попрыгучая суета советских сует… Иосиф восславил Язык, который им якобы водил, но на самом-то деле я об этом никогда не посмел бы при жизни ему сказать выучивал советских (не только советских, как выяснилось в итоге) читателей жить по-иному… Сам он в это никогда даже перед смертью — не смел, да и не желал поверить! Но мне видится — так было.
*Михаил Хейфец (род. в 1934 г.) — в прошлом ленинградский, ныне израильский литератор, работавший преимущественно в жанре исторической публицистики. В 1974—80 годах отбыл срок за написание статьи "Иосиф Бродский и наше поколение", предисловия к пятитомному (так называемому марамзинскому) собранию сочинений Бродского. В лагере и ссылке написал (и опубликовал в Париже) три книги о советских лагерях. Был выдворен из СССР после отбытия срока. Сотрудник Иерусалимского университета и газеты "Вести". Автор двенадцати книг.
***
Шеймас Хини ( 1939 - 2013 )
30 марта 2004, Лондон
_ Первый раз я видел Бролского мельком, это нельзя назвать настоящей встречей. Он пришёл на международный фестиваль поэзии в Лондоне, где я должен был читать. Мы все были о нём наслышаны и только о нём и говорили с того самого момента как он прибыл в Австрию по приглашению Одена. Теперь он был в Лондоне и собирался уезжать в Америку. Фестиваль продолжался три или четыре дня, каждый вечер выступали разные поэты, думается, среди них был и Оден. Не помню, почему мы с Иосифом оказались в одной программе, но отчётливо помню его самого, его рыжие волосы и яркую рубашку: он смотрел на меня, а я - на него. Тогда мне подумалось, что его, вероятно, заинтересовал мой тогдашний адрес - Белфаст, ведь бомбардировки и стрельба были как раз в самом разгаре. Но по настоящему мы познакомились лишь спустя полгода или даже больше =
в феврале 1073-го. Нас пригласили на очередной фестиваль поэзии, на сей раз в Амхерсте, штат Массачусетс. Иосиф приехал туда из Мичигана. Не помню, о чём шёл разговор, но чувствовалось, что мы настроены на одну волну, возможно оттого, что оба были напичканы традиционной поэзией - английской разумеется - и поэтому говорили больше о ней, чем о современных американских поэтах. Вскоре мы встретились ещё раз - в Энн Арборе, где я знал Берта Хорнбека и Дональда Холла с кафедры английской литературы. Таким образом, в середине семидесятых мы были уже достаточно хорошо знакомы. Нашему сближению способствовало ещё и то, что Иосиф познакомился с моим другом Томом Маклинтером, писателем, преподававшим в Энн Арборе литературу, и съездил вместе с ним в Ирлан-дию.
Наша последняя встреча состоялась в Нью-Йорке, примерно за три недели до его смерти в январе 1996-го. День был отвратительный, на улицах - слякоть. Иосиф приехал из своей бруклинской квартиры и зашёл в кафе на Юнион-сквер, гле Мари и я обедали с Роджером Страусом Джонатаном Галасси. Мы приехали в Нью-Йорк на выходные, чтобы посмотреть пьесу Брайана Фрида "Молли Суини", худшие выходные, какие когда-либо выдавались, метель была такая, что транспорт запрудил все улицы. Однако к полудню пробки уменьшились, и Иосиф отважился на вылазку в Манхэттен. Он был бледен, есть не стал. Но просидел с нами до конца обеда, разговаривал, выходил покурить - и наконец отправился домой.
Милый Иосиф! Он знал, что ему остаются считаннык дни, но не терял присутствия духа. Месяцем раньше он был в Стокгольме на вручении премии и, думаю, он понимал, что доставит мне удовольствие, если присоединится к нам, как бы трудно ему это ни было.
Но, знаете, говоря вам всё это, я вдруг подумал, что на самом деле последняя наша встреча состоялась после его смерти, в петербургской квартире, в той самой где он жил с родитклями: мы были в компании его друзей юности, в этих пустых полутора комнвтах, единственным убранством которых служили фотографии - те что сделал в день отъезда Иосифа его друг Миша Мильчик, он, кстати, тоже был там. Всё это происходило воскресным утром в июне 2003 года. Мы стояли кружком, пили водкуи закусывали её кексом. Я прочитал стихотворение "Оденское", которое посвятил памяти Бродского, волнующий, трогательный, щемящий, незабываемый миг!
Полухина Валентина
Иосиф Бродский глазами современников (1996- 2005 ), кн. вторая, стр.367...
***
Владимир Уфлянд ( р.1937 )
ПАРНАС, ИОСИФУ БРОДСКОМУ
Поведай мне в письме, поэт Российский
Как вспоминал душистый банный листик
И тосковал без штампа, без прописки,
Без пятых пунктов и характеристик.
Без дорогих руин и пустырей
На месте храмов и монастыркй,
И без иных больших и малых благ,
Что щедро нам даны, в то время как
Евреи, русские и племена другие
На речке Гудзон слёзы льют от ностальгии.
Подробно опиши, как нынче премию
Тебе вручил высокородный швед.
Спросил ли удостоверение
С печатью в том, что ты поэт?
В венке лавровом, с неразлучной лирой
Ты изберёшь Парнас своей квартирой.
Туда и тебе пишу, Иосиф,
С серпом и молотом, скучая без колосьев.
ноябрь 1987
Из книги Влентины Полухиной "Иосиф Бродский глазами современников"
Книга первая (1987-1992), с. 136-138
ВЛАДИМИР УФЛЯНД, 8 ИЮЛЯ 1989, ЛОНДОН
***
Бенгт Янгфельдт (р. 1948 )
Иосифу Бродскому, как и всем смертным — и в отличие от большинства положительных персонажей хорошей литературы, — случалось говорить глупости.
“Мне хотелось бы, чтобы Горбачев вел себя как просвещенный тиран, — говорил он. — Он мог бы расширить свою просветительскую деятельность до неслыханных пределов: я бы на его месте начал с того, что опубликовал на страницах ;Правды“ Пруста. Или Джойса. Так он действительно смог бы поднять культурный уровень страны”.
Мотивы некоторых решений Бродского, как почти у любого литератора, бывали недостаточно высоки.
“Когда в мае 1991-го ему предложили стать поэтом-лауреатом Соединенных Штатов (должность при Библиотеке Конгресса), он согласился по двум причинам: во-первых, он не хотел, чтобы пост занял другой кандидат, как он мне объяснил, не называя конкретного имени; во-вторых…”
Бродскому иногда изменяло чувство такта. В интервью для шведской прессы, глядя в глаза шведскому слависту, он ввернул:
— Вообще, я думаю, что самые умные люди — это поляки. И это всегда так было. Это единственные европейцы в не-котором роде.
Бродский бывал высокомерен до грубости. Однажды в гостях спросил какую-то молодую женщину, чем она занимается, — и, “когда та ответила, что она писательница, он спросил, с чего она взяла, что у нее к этому есть способности”. Это особенно несимпатичный эпизод; ни Сьюзен Зонтаг, о нем рассказавшая, ни Бенгт Янгфельдт, ее цитирующий, не помнят (или как будто не помнят), что этим самым вопросом донимал когда-то самого Бродского советский суд.
Бродский нехорошо говорил по-английски; когда волновался — то иной раз настолько нехорошо, что слушатели его докладов не понимали ни слова.
Английские стихи Бродского, похоже, не прекрасны; во всяком случае, не всем британским критикам нравятся. Рецензия Кристофера Рида на сборник “To Urania” (1988) озаглавлена: “Великая американская катастрофа”. Крейг Рейн, разбирая посмертно изданные сборники англоязычных стихов и эссе Бродского, обозвал его “посредственностью мирового масштаба”.
Философские максимы Бродского образуют конструкцию, основанную “на цепи силлогизмов, каждый из которых спорен”. Утверждения типа: поэт — инструмент языка; или: эстетика выше этики — не обязательно считать истинными; Дж. М. Кутзее, например, оспаривает их довольно убедительно; а Лев Лосев объясняет чрезмерную категоричность Бродского “отсутствием формального образования, в частности лигвистического”.
Все это не очень-то приятно читать (а Бенгту Янгфельдту, наверное, — писать), но кто же виноват: это говорят
о Бродском разные другие, а Б. Я. старается по мере возможности возразить; главное смягчающее обстоятельство (да не смягчающее, а просто главное, в свете которого все остальное — ерунда): Бродский же был поэт.
Да, кстати: а какой он был поэт?
Бенгт Янгфельдт думает: это был русский Оден. И Бродский сам признавался:
— Вы знаете, дело в том, что я иногда думаю, что я — это он. Разумеется, этого не надо говорить, писать, иначе меня отовсюду выгонят и запрут…
Еще раз:
“Бродский знал Одена наизусть,
и в некоторых случаях формулы последнего вошли почти буквально в плоть его собственных произведений, сознательно или бессознательно”.
Вообще-то, эти две фразы, будь они подкреплены хотя бы дюжиной примеров, могли бы кого-нибудь вроде меня по-настоящему огорчить. К счастью, Бенгт Янгфельдт ограничивается одним-единственным: начало такого-то доклада, прочитанного Бродским, — “чистый парафраз” такой-то реплики из такой-то поэмы Одена.
Аналогия, однако, представляется Бенгту Янгфельдту крайне существенной:
“…защищая Одена, Бродский защищал самого себя — он ведь был Оден.
У этих двух поэтов действительно много сходных черт — и в поэтике, и в технике стиха, и в жанровом многообразии. Влияние или конгениальность? И то и другое”.
Что тут скажешь? А ничего и не скажешь. Продолжение этого разговора возможно только в кругу людей, равно отлично разбирающихся как в английской, так и в русской поэзии. Боюсь, узок этот круг. Читатели книги Бенгта Янгфельдта войдут не все. Меня не примут точно. Об У.-Х. Одене я знаю не больше, чем написано в этой же книге: “рано состарился из-за злоупотребления амфетамином, алкоголем и табаком” и в последние десятилетия “считался поэтом, растратившим свою поэтическую мощь”.
“Духовное родство с Оденом, — пишет Б. Я., — привело к такому близкому отождествлению, что иногда действительно трудно установить границы между цитатами из Одена и оригинальным текстом Бродского”.
Ну и как Бродский представлял себе эту мощь:
— …в русской поэзии был человек, были два или три автора, которые более или менее, если их сложить вместе, могли бы дать Одена. Это Вяземский и Алексей Константинович Толстой. Из них двоих могло бы получиться что-то именно в этом роде.
Что-то занятное, да. Оба были антилирики. Ни тот ни другой не был гений. Пасьянс не сходится, хоть убейте. Все четыре короля — из разных колод.
А книга Бенгта Янгфельдта — очень ценная. Практически безупречная. Биография Бродского (экзотическая, советская половина ее) изложена так ясно и кратко, что лучше просто нельзя. Мир идей Бродского (политических и прочих) представлен достаточно полно. Мемуарные фрагменты держат дистанцию, но исполнены сочувствия.
И так тщательно выровнен тон.
Так тщательно, что, если бы эту книгу написал посторонний Бродскому человек — обыкновенный высококвалифицированный зарубежный славист, да еще из молодых, — все было бы более чем
в порядке.А не тот, кто потратил на Бродского значительную часть своей жизни — литературной и личной. Не тот, кто проговаривается: “В личном плане я, можно сказать, чуть ли не расшибся о его стихи и прозу, так они потрясли меня…”
То-то и оно, что потрясли. Тождеством звука и смысла. Которое ведь забывается. И действие гипноза проходит скорей, чем жизнь. Поэт оказывается — если все как следует припомнить и сообразить — совсем не похож на свои стихи. Тексты становятся просто текстами. Подлежат оценке, переоценке, уценке, —а это разочарование, это утрата. Тогдашнего будущего нет нигде — и в них тоже. Похоже, что его и не было. Что-то такое, очень печальное, случилось с первыми читателями Александра Блока.
И может случиться с нами. Я, например, все собираюсь в последний раз перечитать подряд все стихи Иосифа Бродского — и боюсь. Теперь — и подавно: вдруг примерещатся князь Вяземский и граф Толстой А. К. в обратном переводе.
А впрочем, вполне возможно, что это моя пустая выдумка и для Бенгта Янгфельдта все не так. Просто у него такой объективный ум и спокойный характер. Довелось лет десять подряд наблюдать вблизи интересное явление природы — профессиональный долг требует от ученого описать его беспристрастно и всесторонне.
Непременно, непременно отметить, что Бродский был очень умен.
А еще он сказал нечто самое важное:
"... Я думаю, что люди должны себя вести как литературные герои, а не как герои нашего времени."
Бенгт Янгфельдт. Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском. Пер. со шведского Бенгта Янгфельдта. — М.: Астрель. CORPUS, 2012.
End