Позвякивают в сумке у меня
две трехлитровых банки и червонец.
Мой млечный путь — квартала полтора
в предродовом осеннем сокращеньи.
Под пересвист болоньевых штанин
шагаю мимо треснувших оконец
к старухе Строковой за тёплым, за парным,
и, может быть, за ложечкой варенья.
У мамы лучше — слаще и вкусней,
у Строковой — из яблок сорта гольден.
Такая яблоня раскидисто росла
в саду у деда — где-то в прошлой жизни:
я помнить не могу. Я помню всё
почти. И там, где помню, больно.
Тягучий, душноватый аромат
стоит стволом и известью измызган,
а у ствола мешки. И если ночь,
а ты не спишь, то выгляни наружу —
увидишь тусклый отсвет кожуры,
как будто яблоки подсвечивают звёздам,
подсказывают, где лежит земля,
как огневицей, сентябрём недужа.
За все грехи, за все труды сполна
нам этот урожай, как кара, воздан.
Выскакивай раздетый из дверей,
бегом к мешкам, полуночный воришка,
хватай одно — и шементом в кровать.
И — впейся в бок его, в пружинистую мякоть:
качнётся сердце, словно маятник в часах,
как градусник, куда-то ткнёт в подмышку.
И скрипнет дверь под тяжестью руки,
войдёт, хромая, старая собака,
за нею дед. Лица не разобрать,
а я его в лицо-то и не знаю.
И я проснусь. Ни сумки, ни штанов.
Но город весь в туманном молоке.
И сбегал бы за гольденом босой,
а некуда. Другое в урожае:
лишь волосы по цвету – перец-соль,
да лет почти — как спичек в коробке.