Сережа
А направленье – юго-запад.
Быть может, северо-восток.
Куда-то едем мы с солдатом.
Солдат, по правде, недалек.
Но такова у нас семейка,
Одной девятки баккара,
Что каждый брат солдата Швейка,
Ну, в крайнем случае, сестра.
Я говорю ему: «Сережа!
Ведь ты ж цыган, а в Праге – чех».
И смотрит ангельская рожа,
В пути прокатывая всех.
Вокруг взрываются петарды.
Да мир вообще трещит по швам.
Мы едем. Мы играем в карты.
Да мы проигрываем в хлам!
Я говорю ему… но после,
Как прояснится горизонт:
«Когда б не дьявольские козни,
Верняк доехали б на фронт!»
На чем до Праги добирались,
Глаза истории молчат.
Но даже в криковском подвале
Простые Йозефы сидят.
Над гнездами
Как говорила этой ночью мне
Луна, блестя мерцающею кожей:
«Я столько жизней прожила во сне,
Что явь ничем очаровать не сможет.
Ну что за явь? Кругом сплошная тьма,
Куда ни глянь, бессмыслица и скука,
Как призраки, сошедшие с ума,
Два фонаря кричат в ночи друг другу –
Заметь, никто друг к другу не идет,
Кричать в пустыню можно бесконечно.
А я о чем? Восславим же полет
Бессмысленный, слепой и безупречный!»
Летом на исходе дня
Только зябко, только зыбко
После солнечного дня.
Все покажется ошибкой,
Все пройдет насквозь меня.
Мы с душой поговорили –
Ей не нужно ни хрена.
Наплевать ей, что в могиле
Будет дрыхнуть не она.
Невесомость примеряет,
Млечным соком мажет рот…
Ни черта не понимает.
И ни разу не поймет.
Облака
Верблюды, крабы, пеликаны, львы
Неслись по небу, на бегу теряя
Огрызки тел, клешней и головы.
Горячий ветер дул в ворота рая
И хворостиной спины подгонял.
И, судя по пустому небосводу,
Никто из облаков не опоздал.
Жара. Июль. Хорошая погода.
Три ночи
Зима в поту, зима в бреду
Три ночи по дворам металась.
Как оказалось, умирала,
Вся в бело-розовом цвету.
Ее лечили потепленьем,
Не кто-нибудь – сама природа.
Так повторялось преступленье
Из года в год. От года к году.
И этот пот, и эти розы,
И расколовшееся тело –
Все бриллиантами звенело,
Когда ударили морозы
И красота оледенела.
Для юга, в общем-то, обычна,
Как настроенья перепады,
Жизнь на полоске приграничной
В нуле от рая или ада.
Рабочий вид из окна книгохранилища
В. Щ.
К вокзалу улица бежала,
Как будто убежать могла
Из нарукавников-кварталов,
От скрепки каждого угла.
Полуподвал библиотеки
Ловил кузнечиков и пчел,
Но попадались человеки
Как наивысшее из зол.
Я их встречала за дверями
И, сортируя на глазок,
Хз какого Мураками
Сдавала на библейский срок.
А улица из лета в Лету
Текла, хватая по пути
Еженедельные газеты,
Ежеминутное «прости-
Прощай, мгновенье-невидимка,
Впорхнувшее в окно трамвая,
Мы уезжаем, уезжаем
И остаемся на картинке».
Бессарабская ночь
Черепичные кубики крыш.
Голубиные крестики окон.
Вот такая в провинции тишь,
Вот такая герань с подоплекой –
Все глаза в облака проглядишь.
Оттого и тоска зеленей,
Что цепляется пропасть за крышу
И звезда сумасшедшая дышит
Сумасшедшею музыкой в ней.
Как на яблоне месяц висит –
Так душа под серпом и проходит.
…Народится под нею пиит.
Или бабка найдет в огороде.
А над ним… а вокруг… а внутри…
И соседского радио ближе
Только черная ночь говорит,
Только яблоко падает с крыши,
Только звездная бездна сквозит.
И горит это черное море,
И шумит у земного крыльца…
Что бежал бы от счастья и горя
И дороги не видел конца.
Когда кричат чайки
Когда рассеялся туман,
Остался берег одинокий –
И череда теней глубоких
Тянулась через океан.
Безмолвно в сторону заката
Шла вереница пилигримов
Земли и побережья мимо.
Как в госпитальную палату,
Младенцев на руках качая,
Души изломанное тело
Нес каждый встречный в крике чаек.
А море черное шумело,
Лодыжки пеной обжигая.
Я сосчитала всех овечек,
Последний парус Илиады,
Пока туман смыкался млечный
Над выходящими из ада.
Ты да я
А. Д.
Ветер, вечер, ободок
Покатился по небу.
Напиши мне пару строк
Как не похороненной.
Как не месяц в облаках
Да со мной прощается.
Как не счастье на руках
От тоски кончается.
Ты да я – да целый свет,
Никуда не денешься.
Даль-дорожка, лунный след,
Золотая денежка.
Воробьи переклюют
Зернышко по зернышку,
Раз – и звездочку мою,
Два – на небе солнышко.
Открытое окно
А. Д.
Ты представь, начало лета –
И заходят как домой
На мерцанье сигареты
Месяц с белой бородой,
Все соседи по вселенной,
Все приятели двора:
Кошка, вишня непременно,
Ветер, звезды, мошкара.
И кочует табор летний
Между небом и землей.
И летит фонарь последний –
И ныряет с головой.
………
Дождь идет по Иовицэ,
Тонет мир многоэтажный…
Что-то в ангелах не спится.
Едет город в саквояже,
Едут капли на ресницах,
Бессарабская столица,
Едут зонтики гурьбой
С остальною чепухой
В отделении багажном,
Офицеры без фуражек,
Дама в розовом корсете,
Едут радостные дети
(То-то ангелу не спится),
Едут жить на новом свете,
Тащат в небо саквояжик
Руки в детских рукавицах.
………
И белая заплатка
…Когда останется дыра,
Не каждому заметная,
В кармане нашего двора
За розой и беседкою.
Ну, что еще о них сказать
Рифмованною прозою…
«И будет куст благоухать
Во всем цветенье розовом».
Соседи по имени
Звенит посудою молочник.
«А на дворе начало века», –
Во сне трезвонит колокольчик
И не тревожит человека.
Сам человек еще зачаток –
Там во дворе всего начало.
Он старше будущего брата.
Ему уже вселенной мало.
Как двух колес велосипеду.
Как места для набитых шишек.
Как для бессонного соседа
Слепого облака над крышей.
Они на пару делят имя,
Обложку времени и реку –
А то, что пишется над ними,
Прочесть другому человеку.
Его никто из них не знает.
Не знать его – всего вернее.
О нем один уже мечтает.
Другой печально сожалеет.
Возвращение в Эдем
В. Щ.
На щеке ее ветка морщин,
На плече ее гроздь винограда.
Ты за ней возвратишься из ада
И споткнешься о ветер один.
Сад безлюден, старик нелюдим,
За стеной пролетает мазурка…
Золотое перо драматурга
Рассмеется-заплачет над ним.
Занавеска. Аккорд. Силуэт.
И почти невесома граница
Между т е м, где кружится, кружится… –
…И кружится, и музыки нет.
Белые бабочки лета (Перигрины)
А. Д.
И мотылек, и мотылек –
Пусть совершится непременно,
Как жизнь, которой невдомек,
Что только бабочка бесценна.
На двух бумажных лепестках
И паруса, и звездопады,
Все остальное пух и прах –
Одно мгновение крылато.
Всё тяжелее – пустяки,
Когда от ветра и заката
Родятся мцыри-мотыльки,
А ты проходишь безвозвратно.
Им, перигринам бытия,
Бежать до головокруженья.
А впрочем, это только я
Совпала с ними как мгновенье.
На расстоянии руки,
На фоне облака и пиний,
По нитке ветки и реки
Мы проходили рядом с ними.
Две медведицы и мячик
Это я о ком-то плачу,
Проплывают надо мной
Две медведицы и мячик,
Мальчик с мячиком-луной.
Плачет голос мой бездомный,
В волнах губы хороня,
С морем черным, ночью темной
Горько плачет про меня.
Плачет, плачет, затихает
И не помнит ни о чем.
Волны божечку качают,
И смеется ветер в нем.
Пляска листьев винограда
Шелестит вокруг него.
Бродит си'ротка по саду
И не помнит ничего.
К чаю
Странная эта местность,
Сонная и слепая.
Где-то за занавеской
Лошади проплывают,
Всадники и повозки,
Ласточки и мортиры –
Гулкие отголоски
Проходящего мира.
Падает лист вишневый
С ветки, не долетая
До тишины садовой,
Блюдца и чашки чая.
Ветер его не тронет,
Пар замрет, не решаясь,
То ли нестись в погоню,
То ли вернуться к чаю.
Ложка о блюдце звякнет.
Звякнет звонок в прихожей.
Ты ли? Другой босяк ли –
Все в облаках похожи.
Как в море лодочка
Э. В.
Подожди, я хочу насмотреться
На начало последнего моря.
У него еще летнее детство
И бездонная синька во взоре.
Оставляют крылатые крики
Тишину и царапины в ухе.
Оставайся большим и великим,
Синева – это имя разлуки.
Это то, что звенит по соседству,
На ветру, на слепом расстоянье,
Обнимает, и некуда деться –
Синева до обрыва дыханья.
Это было когда-то – и где-то
Повторится в волнах Ланжерона.
И кружит как большая ворона
Стая чаек над старой «Жанеттой».
Кошки
эти удивительно прекрасные твари
так же удивительно дохнут при любом насилии
вот разве что Буковски удалось достойное кошачьей будки стихотворение
впрочем для бездомного кота
Если ты о них завтра забудешь, его уже никто не покачнет
*
ах разве это важнее чем три мертвые чайки безмятежно спящие в море
их никогда не предаст небо и не поймает могильной лапой земля
чего еще желать
самый вечный покой качается у нас на спинах
говорят бегущие волны не дожидаясь ответа
что делает их лучшими собеседниками не мешающими тонуть моей памяти
*
…тихо как бывает только в слишком теплую ночь в слишком шумном городе
одна луна запускает бессонные пальцы в ветки акации под самым окном
оставляя на шипах клочки серебряных рыбок
они раскачиваются туда-сюда превращаясь в соленую тараньку на рассвете
потом куда-то пропадают хотя дворнику запрещено подходить к нашему дереву с давно наточенной пилой
надеюсь когда он все же выловит свой победный момент оно не сдастся без боя
*
в конце концов или человек таскает на себе труп поэта
или поэт волочит его останки в могилу
сумасшедшему Ницше пришлось нести обоих и мертвую лошадь в придачу
*
думаешь с Богом стихами говоришь
а это он с тобой разговаривает
так что выбирай выражения
*
желтое дерево над озером
созерцает собственную смерть в безветренном спокойствии
никуда не убегающая вода ловит каждый упавший листок
покрываясь золотой ряской на солнце
как бы там ни было
молдавскую землю Бог создавал в сентябре
при всей неопределенности это о нем можно сказать наверняка
*
колокол души звонит в покинутом теле
созывая голубей на закате
дайте же ваши крылья
поднимитесь над каменным цветком города
укачайте в розовом облаке
пока плывет солнце по краю мира
и машет рукавом рубаха забытая на веревке
провожая синие тени на берегу
Космогония детства
десять всесильных богов несут в ладонях сладкое молоко новорожденной пчеле
десять великих солнц кружатся вокруг рассерженного бога
чтобы ни на минуту не наступила ночь в запечатанной любовью вселенной
но боги рассыпаются пчела распахивает крылья и выбирается на свободу
о горе прозрения
царица не променяла бы сон волшебного улья на полевой цветок и каплю добытого нектара
ее хватит на полет от зари до зари на целое лето
пока не изотрутся в кровь рабочие крылья
до границы мира и большой дороги
за которую нельзя залетать
Камень, бумага…
*
если все время дергать крылатую фразу она станет ощипанной курицей
*
молчание всего лишь репетиция смерти
только страшней
*
я ведь знаю что такое луна
любой учебник это знает
и почему она смотрит на меня так печально
ну хорошо говорит она (разумеется про себя) я камень
а кто тебе это сказал
вот этот бумажный листок
надо же сколько ереси умещается на одной промокашке
камень и есть говорю я (разумеется про нее)
и как в тебе только умещается
*
в конце концов они все займутся своими делами и умрут
Антропоморф
Т. Ф.
Разве не это кричал обезьянам
Ницше в предчувствии нового века…
Воздух в саванне становится пряным,
Душит мартышка росток человека.
Что же ты смотришь в далекие звезды,
Небо – всего лишь кусок Антарктиды.
Это еще не съедобные розы –
Манок человекоподобного вида.
Диалог
Т. Ф.
N-миллиардный от творенья
Год, любопытный и вопрос.
Вопрос особого значенья
К одной из безответных звезд.
Так велико ее молчанье,
Что, прежде чем заговорить,
Успеешь взвесить все желанья
И похороны пережить.
Как будто у тебя к ней дело
И больше некому сказать.
Она затем и загорелась,
Чтобы смотреть глаза в глаза.
И это плен, и радость плена,
И это вечный диалог
То с пустотой, то со вселенной.
А вечность – подходящий срок,
Договоримся непременно.
Примета
Они летали этим летом –
Две белых бабочки в окне.
Как невесомая примета,
Уже весомая вполне.
Случился дождь. Они вернулись.
Не вспоминая ни о чем,
Все так же носятся как пули
И залетают в мертвый дом.
Праздник, который всегда рядом
Ах, этот ветер, этот зной
И тополь, зеленью горящий, –
Как будто в мире настоящем
Бог танцевал передо мной
На расстоянье поцелуя,
И каждый сброшенный листок
Касался щек и губ, танцуя,
И падал у бесплотных ног.
Идя по воздуху густому,
Спешили те же воробьи
Вернуться к Марфиному дому,
Садились на плечи мои
И пролетали, не заметив.
Катился мяч, кричали дети
Навстречу ветру «аллилуйя»,
Как всё живущее на свете,
Когда и дерево танцует
Лишь оттого, что солнце светит.
Поле
Перейти через дорогу –
Рядом поле. В поле конь.
Ты теперь в ладони Бога,
Широка его ладонь.
Облака на белом свете,
Лошадь-черные-бока.
Ты мой север, ты мой ветер,
Позовешь издалека,
Я уйду по доброй воле.
Только сыну передам
Это утро, это поле,
Небо с горем пополам.
Глядевшие с крыш
Руки деревьев похожи на крылья,
Белые крылья, зовущие ветер.
Трогаешь ветер сухими губами,
Памятью всех переломанных крыльев.
Упавший! Он будет твоими крылами.
Бескрылый! Он станет с тобою всесильным.
Небо излечит открытые раны.
Ангелы крыш налету остановят.
Белая птица, как крик океана,
Слышишь безумца по духу и крови?
Вскинут деревья поющие руки,
Наземь осыплются снегом стрекозьим.
Стоит забвенья и стоит разлуки –
Новым вином наливаются гроздья.
Птица поймает призыв птицелова,
Нет для нее незнакомых наречий.
Бросит зовущему камушек слова.
Дай же язык. И забудь человечий.
Надо было не перекармливать
*
это тело беременно этой душой
при таких кустарных способах прерывания остается дождаться того кто родится
стала сильнее толкаться
надежды на то что само рассосется стремительно теряют свой оптимизм
*
в каждом перенаселенном улье непременно живет одинокий ангел
для полного одиночества рядом страдает от похмелья черт
и куча их отпрысков разных наклонностей
когда они наконец освободят помещение и вылетят вон
я закрою неспящие два окна и умру от тишины
*
хлопнет дверь – отец ушел
скрипнет половица – мать прошла
залает собака – и жизнь следом
сегодня тихо
*
сегодня на поле
облако похожее на белую лошадь
такая же черная рядом равнодушно щипала свежую траву
и совершенно не интересовалась черт-те где летающей душой
и то разумно – облака у нас не кончаются а осень уже на носу
*
тени сплетаются расходятся убивают друг друга
что-то в картинке не сходится что-то не поместилось
но было достаточно замысла не разрешимого все равно
чтобы зайдя в кино умереть от испуга
скажи на милость какой Тарантино
говорят спасшиеся во сне
плохо вы нас знаете говорит Тарантино и снимает следующий кошмар
Осень
*
дерево просунуло ветку в окно
я ее пожала
оно оставило листок в ладони и улетело
там было написано к весне не ждите
*
калитка памяти скрипит на ветру
продолжая впускать и выпускать кого-то неуходящего
*
он целыми днями ловит ветер на улицах
она молчит по вечерам чтобы не спросить
Вечный
В этом распадающемся времени
Только с мигом миг соедини –
И младенец, старостью беременный,
Обнимает призраки одни.
За двоих из черепа дырявого
Пьет к плечу прибившийся старик
Молоко дракона многоглавого,
Первый ропот и последний крик.
И, послушны дымному видению,
Все склонились вещи перед ним,
Раз вошел хозяин в заведение,
Многоглав, ревнив и неделим.
Ворожит над детскою подушкою,
В колыбельной вороном кричит
И колотит в стены погремушкою,
Будто кто игрушкой обдели'т.
А над полем кукурузным
Все эти лунки, эти лузы,
Все эти ямы и провалы
Сквозят над полем кукурузным,
Где тучка и не ночевала.
Была печаль – но пролетела.
Была любовь – не удержалась.
Луна на ниточке висела
И соком яблочным стекала.
Какие дыры в черном теле,
На землю падавшем ночами,
На древнегреческом свистели!
И до сих пор не замолчали.
Как ты увяжешь это действо
Театра с дверцей мышеловки?
Плевать на «гений и злодейство» –
Но гениальна постановка.
Все то, что с ней несовместимо,
Все вылетает в эти дыры,
Одна, кто здесь необходима,
Всей тишиной висит над миром.
Погасят свет, калитка скрипнет –
И одинокая актриса
Пройдет без трепета и всхлипа
Над полем вечного маиса.
Дождь
Пройдется пальцами по крыше,
Затараторит по окну.
Подумал, дождь? – я тоже слышу:
«…И мы с тобой пойдем ко дну».
Пойдем искать земное днище,
Менять улыбку на оскал,
Кропить слезами пепелище
И корень мира… Отыскал?
Папироска
Что за улица? Туманно
Стало в городе приморском.
Вот идет походкой странной
Тень с турецкой папироской.
Папироска пахнет дымом,
Пахнет морем, пахнет летом,
Сладко и невыносимо –
Тем, чего на свете нету.
Только этого и нужно,
Ни ответа – ни вопроса.
…Только этот город южный
Из бумаги папиросной.
2014 г.
Такое дело
Он берется за дело
При свете месяца.
Ему надоело,
Ему бы повеситься.
Сменить работу,
Не брать на мушку
За каплю пота,
Свалить к подружке –
И все шито-крыто.
Дело такое.
Просто он мытарь,
Стоит над душою.
На холме
Ветров и снегов немерено
У неба со всех сторон.
Гнется убогое дерево,
Взобравшееся на склон.
Цветы эти пчел не видели,
Не пили цветочный мед
Сироты у врат родителя.
Ах, кто ж его кружкой пьет?
А пьют его дети малые
В своих расписных сундучках,
И птицы поют, не жалуясь
На прах, уходящий в прах.
Ах, где же тот пух и лебеди,
Ну лебеди-то кому?
Вот этим, упавшим в трепете
Еще на пути к холму?
И думает древо шепотом,
Торчащее под дождем:
«А столько воды и грохота
Куда в облаках несем?..»
Тот, кто живет на луне
Тот, кто живет на луне
Смотрит в мое окно,
Смотрит в глаза во сне,
Видит земное дно,
Сон в глубине могил,
Корни цветов и древ.
Вот он глаза закрыл
На голубой заре.
Это ведь я с земли
Вижу его сны,
Розы и корабли,
Лавки и чайханы.
Весь океан звезд
Шумит под моим окном
Детям земных гнезд
На неземном родном.
Там, где горят костры
Неба по берегам,
Почтой немых рыб
Шепчется океан.
Тот, кто поет без слов,
Смотрит в мое окно.
Море и рыболов –
С волнами заодно.
Атлантида
Т. Ф.
Нас незаметно оставляет Бог –
Желания, любовь и чувство жизни.
Он говорил: «Не стоят ничего
Ненужные ни небу, ни отчизне».
Мы остаемся в пустоте одни,
Жильцы несуществующей планеты.
Он говорил мне: «Руку протяни,
Мы остаемся до скончанья света».
Ну вот и все, закончен оборот
Мигоподобных Евы и Адама.
Она уже под воду не уйдет,
Все океаны выбраны до грамма.
Сон
Этот сад подобрался к окну,
Он уже ухватился за прутья,
Проглотил облака и луну
И голодной качается жутью.
Ночью беглая птица поет,
Он поймал ее, не обезглавив.
Он придумал ей имя мое
И безлунные полночи в яви.
Как туман, поднимается стон,
И незрячие шепчутся ветки:
«Спи спокойно, дитя, это сон,
Это сон повторения, детка».
Голова старика
Лицо старика в полумраке стены и решетки.
В какие столетья он смотрит невидящим взором,
На миг посетителя, невыносимо короткий,
Приставленный к стенке забытым в веках приговором?
Вот странное дело, нелепица Мафусаила,
Кого пригвоздили к проклятью художника руки –
И Рембрандта нет, и века укачала могила,
А он не сомкнет этих глаз из печали и муки.
А он остановлен застывшим видением яви,
Из высохших глаз вытекают пески и кошмары.
Его безымянность великий решил обезглавить,
Удачная сделка, два гульдена, вечность в подарок.
Вечер с воробьем
Немного мяты к завитку лимона,
Душевный чай до вечера дымится.
Когда бывает осень благосклонна –
И воробей считается за птицу.
Что собеседник? – лучше не бывает,
Есть пара крыльев с легкой головою,
И хватит на двоих стихов и чая,
И хватит про других и про другое.
Как знать, откуда столько керосина
В летательном по свисту аппарате,
Распотрошить бы бортик воробьиный…
Ну вот, сбежал, а на сегодня хватит.
В зените
Стой в зените, крови требуй,
Требуй землю от стиха.
Голубой рванины неба
Хватит мне наверняка.
На натянутой веревке
Сохнут шкуры и штаны.
При достаточной сноровке
Стащишь всё за полцены.
Но куда же нам, цыганам,
Спорить с ловкостью т а к о й…
Сыплешь белый снег на раны.
Требуй больше, я с тобой.
Настя
Насте Г.
Последние дни. На веревках развешены платья.
Их сложат, как в гроб. Чемоданы закроют.
«Мы скоро приедем. Мы точно вернемся, Настасья,
На будущий год», – говорит ей сосед за стеною.
Настасья не верит, они не вернутся, я знаю.
Я видела их через годы, никто не приедет.
Настасья не верит уже ничему. Голубая
Напомнила вдруг занавеска в окне у соседей.
Прогулки ветра по опустевшим дачам
Она никак не отпускала,
Из чисто бабьего каприза –
И вроде все уже сказала,
И не выписывала визу.
Бросались под ноги каштаны,
Летело за спину колечко
И попадало точно в рану:
«Я никогда такой не встречу…»
Но надо браться за работу,
Нам тоже некуда деваться.
Нас выставляют с неохотой –
И что-то требует остаться
И все еще стучит по крыше,
Когда давно пустуют дачи,
Когда никто уже не слышит
И ни о ком уже не плачет.
Пугало (Покосившемуся от дождя дачному пугалу)
И выходит, выходит, выходит…
Да никто ведь словами не скажет,
Как выходит, что больше не важно
И не страшно креста в огороде.
Встанет пугало, руки раскинув,
Ловит ветер – и, знаешь, где страшно? –
Заглянуть за дырявую спину.
«Забинтуй эти раны, Наташа».
Бабочки и сны
Он принял эту лампу за луну,
Он говорил с ней ночи через шторы,
Как говорят идущие ко дну,
Висящие на нитке разговора.
Я думаю, ей было все равно,
Что где-то жгут созвездья и планеты,
Качался мир кирпичною стеной,
Качался луч единственного света
И все такое, бабочки и сны
Сошлись на этой стороне луны.
Она горела дольше сигареты,
Ему хватило этой тишины.
Она еще горела до рассвета.
К осени
Новые стада
По небу пошли.
Та же лепота
Видится с земли.
Море облаков,
Все кудрявы, как
Мысли у богов,
Как для дурака.
Ладно, Насреддин,
Сильно не грусти,
Я у нас один,
Дурней пруд пруди.
Эскизы
Т. В-но
И снова тишина такая,
Как будто где-то там, в аду,
Прошло кино, не задевая
Ничто из брошенного тут.
Объявлен завтра желто-красный,
Ну, осень в мире, то да это.
И если это не прекрасно,
То не ходил бы ты в поэты.
Сто тысяч раз одно и то же…
И полный гений не посмел бы.
Хотя читается по роже:
«А Богу вот не надоело».
Неизбежно
Л. Я.
Прорычал у дороги мотор,
Расцарапал полуденный воздух.
Заживет. Приложи мухомор.
Эти сойки качаются в гнездах –
Эта свадьба уже на носу.
Этот бред на губах я несу,
Обжигаясь о красные розы.
Это холод июльский в жару
Обнимает за плечи нежно…
Даже если я снова совру,
Заживет. Все равно. Неизбежно.
Гармонист
М. П.
Здесь часы говорят: «Всегда»,
Только в городе нет часов,
И бежит сквозь него вода
И столетий, и голосов.
И стоит он сухой как лист,
Поднимая на солнце пух.
Ходит городом гармонист,
Может, Бог, а может, пастух.
Гармонист, он понятно чей.
Русский, стало быть, городок.
Где-то должен звенеть ручей
И кисельным быть бережок.
Я узнаю свой дом во сне,
Посмотрю еще наяву,
Как мальчишка, знакомый мне,
Красит облако и траву.
Здесь всегда цветет виноград –
А когда ему здесь цвести?
И часы говорят: «Назад!»
Только некому завести.
Эй, малыш, я не помню ни-
чьих имен, ни твоей судьбы…
Не сади ты, повремени
С древом времени у избы.
Слушай, слушай же – гармонист
Повторит еще много раз:
«Будет берег за речкой мглист.
Будет и возвращенья час».
А когда ты войдешь в пыли
В этот сон или в этот дом,
Скажет он: «Мы огонь зажгли.
Посидим за одним столом».
Эти люди
С. Зоткину
Эти люди себя одевают в слова,
Драпируют холстами и скрипками.
У тебя не кружится еще голова? –
Он спросил с бесовскою улыбкою.
Эти люди пускают любовь с молотка.
Их стихи – их вино и проказа.
Ты хоть раз до конца прочитал Близнюка?
Ты и Зоткина «больше ни разу».
Эти люди, они ведь творенье мое,
Я вдуваю в их души их ночи.
Да открой хоть Колумбию – «Век одиночеств».
Это в нем ты и пишешь свое Бытие.
Так прошли двое рядом в каштановой роще.
Так цвести с той поры перестали каштаны.
«Странный ты, Мефистофель, ей-богу же странный,
И в плену у тебя – я не сделаюсь проще».
………
И опять заведенные всходят светила.
И опять о язык спотыкается слово.
…В склепе сердца его ледяная могила.
А куда его выпустишь – слишком простого…
Шарик
А. Д.
День-то какой погожий,
Солнечный на прощанье.
Все это мирозданье
Стоило целый грошик.
Редкую безделушку
Продали нам цыгане.
Где ты такой достанешь!
Вот он летит, воздушный,
В солнечном весь тумане.
То ли еще случится,
Слышишь ворона лает?
Ведьма, а понимает
В синих небесных птицах.
Наш пепелац
В соответствии с настроением, состоянием души
И обстановкой во вселенной
При свете звезд в украинской глуши
Пишу с планеты Зет благословенной,
Пока благословенная моя
На всех парах по космосу несется,
Как повелось с открытья бытия, –
Но с нею же провинция и солнце,
Сверчки, луна, большой парад планет
И рыбины бычки с холодным пивом…
И я как понимающий эстет,
Которому не смысла, а «красиво»
Хотелось бы от собственно полета,
Прошу покорно главного пилота
Наш пепелац слегка притормозить –
Вот эту ночь спокойно докурить
При свете звезд провинциальным летом,
Покуда ус он крутит над ответом.
Когда бы письма приходили
В. Щ.
Когда бы письма приходили,
Их бы носили клювы чаек –
И пахли молоком кобыльим
Слова прибрежных попрошаек,
Водой глубокого колодца
С плывущей в заводи звездою:
Цепь разовьется и совьется –
Она в ковше перед тобою.
Что принести тебе отсюда,
Где все исполнены надежды,
Где слово «был» и слово «буду»
Все ту же значит неизбежность?..
Под звездами страны далекой
Покой поют степные травы,
В краю, где небо синеоко,
Где люди-птицы златоглавы.
Бегут недвижно волны строчек –
И дышит воздух темным морем,
И дышит море темной ночью,
И ты навеки заговорен
Дыханием звезды Полярной.
Но паутинка-память рвется…
Читают жанр эпистолярный
Мои морские письмоносцы –
В нем всё покой и всё в покое,
Уже надмирное, как вечность,
И веет слово неземное,
Переступившую увечность.
А где-то там, на дне печали,
Постскриптум человечьей муки:
«…И долго душу отрывали
От тела ангельские руки».
Солнце
Солнце в воздухе повиснет
И залипнет навсегда.
Кто-то удивленно свистнет,
Кто-то скажет: «Вот беда!»
Все бы ладно, все неплохо,
Ясно видно, что почем,
И висит оно высоко,
И горит оно огнем…
Раскудахтаются куры,
Изволнуется народ,
А какой-нибудь придурок
Расчердачит пулемет.
Вот такая суматоха
Будет в городе моем.
Но культурного подвоха
Больше не переживем.
Мед с виноградом
В. Щ.
Входит она медовой,
Осенью виноградной.
Слаще найти бы слово –
Смерти и слов не надо.
Крепче бы выпить вина –
Не заглушить биенья.
Сердце – кувшин из глины,
Плач лозы – наполненье.
Смертный сок виноградник
Дал на земле Иова.
И обещает праздник
Первое в мире слово.
Чтобы было
Чтобы было. Хорошо.
Жило-было, обрывалось.
Словно праведник прошел,
Не касаясь… Показалось.
И покажется опять
Та же улица, дорога.
Кто-то ходит умирать.
Кто-то просто верит в Бога.
Зрелище
На площадь опускается рука,
Хватает наугад и вынимает
Из всей толпы большого дурака.
Минут на пять. И пальцы разжимает.
За пять минут прозреет и дурак –
Как слава над поехавшей кукушкой,
Один конкретный высится кулак.
И низится последняя психушка.
Ну что народ? – безмолвствует народ.
Полны глаза и зрелища и чуда.
И никого из них не пронесет,
Когда не жаль распятого Иуду.
Все, что начинается в Макондо
Голоса забытого поселка,
Седина январского квартала.
Потерялись нитка и иголка,
И дыра с дырою увязалась.
Из мечтаний, никуда не годных,
Бабочки, увязнувшей в граните…
Крылышко касается Макондо,
Чердаков, и стен, и перекрытий,
Воздуха, теряющего силу,
Времени, сошедшего с дороги.
Я забыла. Что-то я забыла.
И оно забыло слишком многих.
Облака рождают горизонты,
Тишину и перечень убытий.
Все, что начинается в Макондо,
Никуда из города не выйдет.
Вокзал
Закрыл глаза последний снег.
Зимы как не бывало.
Зашел и вышел человек
У здания вокзала.
В потемках надпись прочитал,
Подумал: «Ожидали».
Шагнул в зияющий провал
И сгинул на вокзале.
Стоит он с дырочкой в груди
(Не важно предисловье),
А эти – бог не приведи –
Считают поголовье.
По сколько раз считать его,
Артиста и химеру? –
Он каждым был и никого
Не прожил во всю меру,
Пусть умирал по сотне раз.
Но, наконец, доехал
Сюда, где сон не напоказ
И безголосо эхо.
Где каждый в теме эрудит,
Ответствует по делу –
Заслуга личная горит
Во лбу и греет тело.
А как тут быть, когда ни то
Ни это и ни пятое
И грудь не грудь, а решето
И лично не запятнана?
Ничто в ничто и перейдет –
О том и написали,
Когда подбили чет-нечет
И трубы заиграли.
«Поди, – сказали, – покажи,
Окончена работа.
Охота что-то для души,
Хрен знает, что охота».
Он чей-то плащ смахнул с плеча.
Он в чертову влез кожу.
Он поднял руку палача
И бросил смерть на ложе.
Он и сыграл хрен знает что…
Но просветлели рыла,
Пускай на миг – почти ничто.
Но что-то в этом было.
Степ
С. З.
И если там ирландским степом
Стучат копытца-каблучки…
То как подумаешь об этом –
Про небо тоже, только это
Совсем другие Васюки.
И мы когда-то танцевали,
И пятки до сих пор горят.
Не утоли мои печали –
Ты же топить не станешь ад?
И если бы не кочегарка,
Кто согревал бы, ты скажи,
Все эти эдемские парки,
Космические этажи?
Я тебя еще не знаю
А. Д.
Я тебя еще не знаю,
Ты меня еще не встретил.
Только книжка записная
Помнит обо всем на свете.
Там рассказано на звездах,
Там написано на птицах
Наше «рано», наше «поздно».
Все случилось. Все случится.
Мы когда-то пролистали
Расписание на вечность.
Дело времени – детали,
Остальное – бесконечность
С бородою Черномора
От порога до порога:
Ветер, птичьи разговоры,
Трубочка в прищуре Бога.
Из рецензий
К черствой корочке рассвета
Пара листиков салатовых –
Завтрак бедного поэта.
А поэту одинаково.
Можно шницеля с эклерами.
Лучше водочки с огурчиком.
Он и белым офицером
Не дотянет до поручика.
И маккалан за мадерою.
Огурец уже кончается.
А до слепоты Гомеровой…
Лучше правдою и верою
До последней в море чаечки.
Рад служить, как говорится.
Он и красным офицером
Не дослужит до Багрицкого.
О всеобщем и избирательном
Пропала страна Родезия.
То ли еще пропадет.
Из мира уходит поэзия,
Вот-вот и совсем уйдет.
Граждане избиратели!
Голосовать в поэзии –
Отправится к чертовой матери
Искусство в страну Родезию.
Лошадь
Нехорошая примета –
Родословную тревожить.
Тетю Лялю с сигаретой
Без оборок и сережек,
Мертвых братьев, не успевших
Ни коня украсть, ни ветер.
Выйдешь в поле – день кромешный,
Солнце таборное светит.
Без призора одиноко
Лошадь во поле пасется.
Сын посмотрит синеоко…
…И зачем она ведется?
Вместо яблочного пирога
С. П-ёву
И лежит за дверями одно
Говорливое черное море.
Только месяц заходит во дворик,
Только ветер стучится в окно.
Он цыган, он заходит украсть
Деревянный рожок и лошадку –
Он все той же котлярской повадки.
Только нечему больше пропасть.
Он сорока на семь сороков,
И родит он такую же птицу
Без царя-главаря и оков.
Только некому больше родиться.
Он однажды ступил за порог
И запутался в яблочных косах…
Не журавль, да вот приволок
Этих звездочек мелкое просо.
До утра в кулачок собирай,
А закатится под половицу
Хоть одна – мишурой мишура –
И весь дворик к чертям разлетится.
Чайки
Ты смеешься, я смотрю
На слетающихся чаек.
Что-то долго говорю,
Ничего не отвечая.
Чайки чувствуют еду,
Набирают крошки хлеба.
Я, наверное, уйду.
Ты, наверное, и не был.
Набирают про запас,
Будто море не прокормит.
Будто бы ни их, ни нас
Не отыщешь после шторма.
Птицы глупые, о чем
С вами небо говорило?
В небе было горячо.
Остальное я забыла.
Новоселье
С. Г.
Пляшет небо в пышных белых юбках.
Голова кружится от веселья.
С новосельем, райская голубка,
С новосельем, птица, с новосельем…
Принесут подарки и гостинцы
Новые товарищи по дому.
Повстречаешь Маленького Принца,
О цветах не вспоминай ни словом.
Розы никогда не облетают.
Если белый снег на всей планете –
Это крылья ангелы теряют,
Как легко теряют слезы дети.
Отчего прекрасное красиво,
Словно этим облаком воздушным
Станет все, что неостановимо
Обрывает лепестки и души –
Ангелы, садовники и ветер
И венки сплетающие дети…
Роза и месяц
Они расстались на рассвете,
Слепой цветок и месяц ясный.
Их красота была напрасной,
Как все случайное на свете.
Немою близостью измучен,
Приговорен и зачарован,
Он прячется в седые тучи,
Не видя ветхости покрова.
Его отчаянье бездонно.
Глаза предательски лучатся,
Как будто светом отраженным,
Как будто можно обознаться.
Земного времени голубка
Клюет полуденные крошки.
Он долго в небе курит трубку
И истекает понемножку.
Он, мертвый, за ночь молодеет.
Ее следов нигде не сыщешь.
Один осенний ветер веет
На деревенские жилища.
Роза
В. Щ.
Потому что роза бела
Потому что роза красна
Даже если вокруг зола
Ни кола тебе ни рожна
Да такая ее цена
Да иначе бы не сожгла
И поет огнем красный цвет
Будто ты окропил рассвет
И закаты до жарких щек
Лишь ее напоить не смог
И доплыл до конца до дна
А белым-бела
И красна
Город перед дождем
Т. В-кой
Дождей, дождей! Унылых, долгих –
Чего еще тебе? – горит
Душа в последней самоволке
И, знамо дело, догорит.
Печальный клок осенних листьев
И темно-красный виноград
Перед окном моим повиснут.
Печальный с головы до пят
Пройдет по улице прохожий.
Уже, на риттеров похожи,
Дожди у города стоят.
Вот-вот начнется наступленье –
Окажется, он пуст давно,
Лишь призрак, хлещущий вино,
Пить продолжает сновиденья.
А это – то, что вроде бы
Качает ветер еле-еле –
Обложка глянцевой судьбы
В разводах мокрой акварели.
Паровозик
В. Щ.
Странная выросла осень
Странное лето исчезло
Бегает паровозик
Детский дорожно-железный
Мимо лошадок и лодочек
Мимо фонтана с рыбкою
Все идет как положено
Рыбка такая зыбкая
Белый обмылок луны
Белые плавуны
Пенятся в облаках.
Всюду ветер и сны
Или пепел и прах.
Пенится небосвод,
С неба течет вода.
Прачка на нем живет,
Белая, как фата.
Добрая, как мясник,
Чистая как слеза.
Схватит за воротник
И унесет в небеса.
Явление птиц
Чудом горит луна,
Держатся в небе птицы.
Нет у земли дна.
Некуда провалиться.
………
Тишина в округе всей,
Слишком рано или поздно,
Но верхушки тополей
Держат облачные гнезда.
Я все жду явленья птиц,
Хоть одну живую птицу.
Из кукушкиных яиц
Одиночество родится.
И темней, и холодней
Океан молчанья звездный.
Слишком рано для грачей,
Для отчаяния – поздно.
………
Завтра я снова встречу их
В городе на морозе.
Что-то в глазах от вечности,
Что-то от бабы Фроси.
………
Вот, Господи, так и живем,
Поскольку случилось родиться.
Молитвы звеним на своем.
Лучше бы пели как птицы.
Как-то переведешь
«Пробовал дозвониться».
Лучше бы – камнем в рожь.
Не получилось как птицы.
Минос
Будет вечер сыр и мглист –
Тот, что до утра заходит.
Ты устанешь на работе,
Как любой специалист.
Кто-то должен, кто-то нужен,
Чье-то дело – мерить кольца.
Мало в мире добровольцев,
Тех, что справятся не хуже…
Этим сразу. Этих махом.
Этих первых сосчитаешь.
Мертвых глаз не закрывая.
Духом чувствуя собаку.
А беззвездными ночами,
Прежде чем завыть в подушку,
Долго о проклятых душах
Будешь говорить за чаем.
Из наблюдений за человечеством
За много лет до наших дней,
По меркам божеским – недавно,
Ходил по миру иудей.
А дальше надо бы о главном.
Вот это главное всегда
Как между пальцев ускользает.
Распят был Бог – и ерунда,
Что больше он не распинаем.
Когда б не видели глаза,
Когда б другим не передали…
Однако спущена слеза.
И псы цепные отвязались.
Еще повоют в медный глаз
От безысходности дворняжьей.
Что под луной случилось раз…
«Не повторись» тому не скажешь.
Одной кости не отобрать –
Когда грызет твоя собака.
Еще ей первой распинать.
Еще от ужаса заплакать.
Та, что приходит первой
Ходом первого тумана
Начинается рассвет,
Удивительно желанно
В саван пепельный одет.
Утешительно нестранно
Видеть, как не существуют
Эти люди, эти раны,
Эту завязь мировую,
Превращенную под вечер
В опадающие руки.
Взгляд собачий, человечий
У плывущей в нем старухи.
Слишком рядом, слишком близко,
Безразличья ближе вроде,
Ходит эта нигилистка,
Будто смерть сама не ходит.
Розовый дом
Ты теперь приходишь на закате,
Глиняные стены обливая
Розовым без года урожая,
Вечности которому не хватит.
С крыши облетает черепица.
Как же здесь не прочно в это время…
На деревьях розовые перья…
Надо было деревом родиться…
Все равно мы все самоубийцы,
Постояльцы глиняного дома
На горе упавших олимпийцев,
Не седьмого круга, так восьмого.
Дом с виноградом
Окна укрытого дома
Ветками винограда
Желтые розы и синие
Цветут на лозе виноградной
Ночь заходит бездомная
Бродит сок виноградный
Ночь приходит за розами
Взять оброк виноградом
Оставь до утра желтую
Под крышей одну последнюю
Ягоду винограда
Паганини
когда звучит музыка я знаю что есть бог
за ней еще пропасть молчания
Будет легкая песня
*
отец и мать идут по берегу в разные стороны
не мешая мне тонуть в море
морю тоже никто не нужен
оно слушает свои ракушки и болтает с давно мертвыми чайками
тогда я еще не родилась
*
бабушка варит абрикосовое варенье с разбитыми косточками
целая тарелка золотой пены
в ней плавает пчела погибая от сладкой жизни
каждому свое говорит бабушка
я таскаю косточки из полного таза
жерделевая попалась говорит бабушка когда я выплевываю остатки
там еще много моих
*
когда цветы перестают помещаться в свой горшок они стряхивают с лап землю и глиняные черепки и улетают как птицы
и вот если бы не эти крики раскалывающегося горшка
аллилуйя аллилуйя повторяет он с каждой новой трещиной на боку
как прекрасен этот мир посмотри
не забыла ли ты приготовить нарядное платье посмотри заодно – завтра некому будет напомнить
*
пой бабочка на крыльях твоих белая песня
мне удалось не добавить туда ни слова
будет легкая песня
А у нас во дворе
О. Б.
Там, по двору слоняясь, ветер
Ломает пальцы у сирени,
Там майское столпотворенье
Всего зеленого на свете,
И все не держится на месте
И разрывается на части,
И платье хочется невесте
Залить зеленкою на счастье.
Давай-давай, вали все в кучу,
И так все свалено во дворик.
Уже гремят в тарелки тучи,
Барашки носятся по морю –
Все, стало быть, идет как надо,
Ладошки ангел потирает,
И Бог среди людей гуляет
Хмельнее водки виноградной.