Горит душа у мира на распутье,
когда сошлось забвение с тоской…
…И гложет сердце ожиданье утра,
когда ты совести чужой.
…Собрались люди и пошли куда-то,
туда, где детство давнею порой
дразнилось скудной лаской виновато,
да вдруг иссякло за житья игрой.
Жизнь всё по полочкам расставила
и … исчерпала всё до дна.
Растратила и обезглавила.
И ничего в надеждах не нашла.
И только память длинной лентою,
черёмухою милая до слёз,
в необъяснимое волнение
вдруг окунула, как в мороз.
Вдруг не хватило сердцу воздуха,
закрытых властью деревень.
Забередило в снах ушедшее,
к истокам, в детство позвало.
Недоедали… разве помнится?
Ходили в ношеном… Поди ж…
- ночная лютая бессонница
взяла и высветила жизнь.
Не старики ещё… (рыдание
не удержавшие в груди)
вдруг захотели в старь отправиться,
надеясь что-то оживить.
… Оставив робость за околицей,
ещё родные два угла…
к которым если и прислонишься,
судьба привычная всегда.
… А там… горело с неба солнышко,
и за щекою сахарок
невероятной сластью помнился,
что всем конфетам невдомёк.
Слезилась лампа трёхлинейная,
попрятав тени по углам
… Ах, как надёжно захоронено
родное в простеньких умах.
Колхоз в деревне - скудость дома,
и в жизни первые шаги…
Дорога всякому знакома,
коль сам по ней пешком ходил.
Береза веткой за окошком,
в вечор гулянка до темна…
И терпеливая гармошка
рвёт чью-то душу до утра.
А магазин казался храмом.
Главнее только лесопункт.
И уставала пилорама,
не зная права отдохнуть.
На памяти соседки бусы,
такого яркого литья
… а сердце что-то снова трусит,
но просится опять туда…
где полушалками укрыты
обычной радости глаза,
где раз проснулся – уже утро,
и лень показывать нельзя.
…Кредит дебит в уме не сходятся…
Не выгодна деревня, господам!
На человека не отводится
достаток властью никогда.
Закрыли дяденьки деревню,
невыгодную, разнесли…
И разметало ветром перья
из ставшей слабою горсти.
И всё равно душе отрада,
хотя бы в прошлое сходить…
И старые пошли с отвагой
туда, где сердцу бы и быть.
Нашли бурьяны, где деревни
истлели, родные, костьми.
Над ними старые деревья
пытаются уют хранить…
И горе, бывшее когда-то
так нужной радостью в груди,
не отыскало виноватых,
- себе грехи бы отпустить.
С названьем деревень таблички
укором выстроились в ряд…
и люд, устало обезличенный,
в огонь костра потупил взгляд.
В нём сердцу нету утешенья.
В нём лишь бы памятью пожить…
И веет совесть обвинением,
что никогда не искупить.