Сбежавший
Презирая и взгляды косые,
и всех тех, кто не верил, браня,
он вещал:-Мне нельзя без России.
И России нельзя без меня!
Призывал на борьбу за Свободу,
сам не зная ни вех, ни препон,
самозваный глашатай народа,
новоявленный тайный Гапон.
Весь такой-то и бойкий, и стойкий,
рушил всё, чем до этого жил,
как активный «прораб перестройки»
столько сил для разрухи вложил.
Как великий радетель "за Правду",
рвал батисты свои и визжал,
проклиная всех тех, кто в загранку
из России "позорно сбежал".
Навредив, как никто из собратьев,
уничтоживших общий наш дом,
под завистливый ор и проклятья,
сам укрыться решил за бугром.
И такого лихого дал дёру
из сумятицы и кутерьмы,
что взревели дружки диким хором:
-Ты смываешься, сука! А мы?..
А ему дома стало уродно,
так, что самое время бежать.
"Я же всё же кумир всенародный,
и мне надо семью содержать.
Я привык быть успешным, богатым,
и полжизни – на белом коне.
И конечно, любимые Штаты
предоставят п р и в ы ч н о е мне".
Но лихие случились подлянки,
и фортуна, увы, подвела.
И такие надёжные янки
опустили его, как козла.
Не в Нью-Йорке , куда так стремился,
не в столице, куда был влеком, -
в небольшом городке приютился
в школе квакеров учительком.
Где чужим, равнодушным, не нашим
что-то втюхивал, зол и угрюм,
опустившийся гиблый парашник,
бывший в прошлом «властителем дум».
И оттуда в Россию, поникший,
выбирался на несколько дней,
чтоб на встречах поклонников бывших
зашибить хоть немного рублей.
И не раз от плевков утирался.
-Гад!..Иуда!..Паскудина!..Тать!..
Но ответить не смел, не решался,
знал, что будут не только плевать.
А когда в забугорье, без силы,
осознал, что конец недалёк,
заскулил:- Возвратите в Россию!
К Пастернаку! Хотя бы у ног…
Что ж, последняя воля священна.
Схоронили средь славных могил.
И как будто простили измену.
Только сам-то себя он простил?
Ведь всё время, почти до ухода,
одержим был одной из идей,
чтоб на даче его «для народа»
создан был его личный музей!
Да, тщеславье позорно и вредно,
но тщеславным на всё наплевать
И его всё же, худо ли бедно,
кое- кто ещё будет читать.
Но уже без того пиетета,
с коим раньше взлетал до высот,
обесславивший званье Поэта,
горлодёр, щелкопёр, рифмоплёт.