Светлой памяти бабушки моей, Евдокии, посвящается.
Отец ударил еще раз, и в сердцах бросил вожжи к ногам Олюшки. Она почти не кричала, только испуганно дергалась от каждого удара. Дуняша прыгала за широкой спиной родителя и просила: «Не бей Ольку, лучше меня ударь, я привыкла, а Ольку не бей!». Она очень любила старшую сестру, а теперь, когда ее стегали отцовские вожжи, страдала много сильнее, чем если бы наказывали ее саму. Когда все кончилось, она бросилась к Олюшке, обняла ее, стала целовать горячее, мокрое от слез лицо и приговаривать: «Милая моя, любимая моя сестричка, не плачь, я все устрою, придумаю что-нибудь, все будет хорошо, вот увидишь!» Они еще поплакали вместе, пошептались о своем, Дуняшка поднялась, схватила вожжи, будто врага злейшего и закинула за мешки с мукой, «пускай другой раз поищет». А сама побежала в школу приходскую, чтобы не опоздать.
Школу Дуняша ни разу не пропускала, но не потому, что гнева отца Георгия боялась, а потому, как учиться она очень любила. Память ее была цепкая, быстрая, зубрить молитвы и житие святых не приходилось, все само как от зубов отскакивало. Забежала она в класс на минуточку раньше игумена и открыла молитвослов, будто повторяет. А вокруг все повскакивали с мест, хором батюшку приветствуют, и каждый громче другого старается. Боялись отца Георгия ученики, и голоса его громоподобного, и кулака тяжелого, когда он на кафедру его в гневе опускал. Так боялись, что забывали все, что учили, начисто. А близнецы Акиньшины даже писались, когда батюшка их вызывал. Только начал спрашивать он урок, а Дуняша руку вверх тянет, отвечать хочет. Прочитала она «житие» нараспев, с чувством, как игумен любит, подобрели глаза его, помягчели: «Молодец, Евдокия, жаль, девка ты, а то в семинарию бы тебя готовить. Нечего тебе среди этих олухов просиживать, переведу тебя в третий класс.» А про себя думает: «Смелая ты, Дуняша, отчаянная, глаза светлые, чистые, как цветочки льна, а глядишь - глаз не отводишь, бунтарское отродье, ведьминское, вся в бабку свою, ничего не боится, и в глазах чертики».
Справедливости ради, черти показывались батюшке частенько, и всякий раз после анисовки. Крестится он перед сном истово, молится, а они, знай, куражатся над ним, пляски свои дьявольские заводят. Приходится к бабке Феодосии чуть свет бежать, просить чертей из храма Господня выгнать. У нее свои молитвы, ведьминские; пошепчет она их, травами своими душистыми по углам повыметет, святой водой заговоренной побрызгает, и спрячутся черти под землю на время. А отцу Георгию настойки горькой нальет, чтобы ночью спал крепко. Положено бы ее, колдунью, от церкви отлучить, на службы не пускать, так ведь и она не поможет в другой раз. Опять же, и дьякона от «падучей» излечила…
А Дуняша поспешала домой и думала: Нехорошо замуж без любви идти, да еще за мельника. Мельник седой, нелюдимый, два раза овдовел, и жены его одинаково в реке утонули. Милютиха говорит, что он сам и утопил их. Нет, никак нельзя Олюшке за него идти, пропадет, третья утопленница будет. Надо отца Георгия просить, он чертей умеет видеть, пускай придет к нам в дом, как мельник свататься будет, и раскроет его. А Олюшка за кузнеца своего выйдет, полюбовно. Вот счастье-то будет! Кузнец отцу не нравится, вдовый он тоже, и девочка у него малая от жены осталась. Но разве малютка эта помеха? Только как же игумена уговорить к нам домой пожаловать? Скажет ведь, «нечего сестре твоей мельника бояться, бабка ей оберег заговорит, и никакой черт ей не страшен». Еще скажет, что супротив отцова слова идти - грех и неповиновение. Эх, как же приманить его? Надо с бабушкой пошептаться, она у меня умная, жизнь прожила, вместе что-нибудь придумаем.
Бабушка Феодосия в доме месила хлеб, и молитву наговаривала. Мешать ей не дозволялось, она здоровьем и достатком хлеб напитывала, и Дуняша тихонько прокралась в комнату, молча наблюдала и слушала. Все заговоры она давно назубок выучила, но тянуло ее к этому колдовству сильно, и знала она, что когда бабушка помрет, ее черед настанет, род оберегать да болезни лечить. Закончила бабулечка свою работу, и спрашивает: «Ну, что ты опять удумала, внученька? Оленьку от мельника спасать решила?» Не удержалась Дуняша, рассказала ей, как отца Георгия на сватовство заманить придумала. Улыбнулась бабушка хитро-хитро, «придет мол, поп, прибежит даже, есть у меня на него управа», и настоечку на грибах сатанинских пошла процеживать. А Дуняша к сестре побежала, сказать опять, что «все хорошо выйдет, вот посмотришь». Весь день крутились в ее светлой головке разные хитрые мысли: вот бы мельнику копыта к сапогам приделать, или рога на лоб прикрутить, или хвост коровий к штанам пришить. Хвост - самое простое, часть от кнута отрезала и спрятала в сенях, а сама к кузнецу побежала так быстро, что упала да коленки разбила. Попросила для бабушки булавку изготовить, крепкую и острую. И обратно домой, жирной золы из печки наскребла, в тряпицу завернула. И снова к Олюшке: «Не горюй, сестричка, скоро все решится». Тревожилась она за сестру, боялась, чтобы руки на себя не наложила, как соседская Аннушка от несчастной любви.
Ночь тянулась долго, и страшно было Дуняше, что испортит она все, не справится, Олюшку свою подведет. А под утро сон увидела короткий, как игумен с рогами чертом прыгает, а мельник в рясе к Олюшке сватается. Закричала она и проснулась, сердце как молот стучит, лоб в поту холодном. А бабушка погладила ее по волосам, пошептала на ушко, и успокоилась Дуняша. Посмотрела в бабушкины спокойные глаза - и поверила, все будет хорошо.
Игумен пришел вовремя, даже раньше. Угостился настоечкой и пирожком. Важничает, повторяет, что его благословление не меньше родительского значит, и на графин поглядывает. Отец с мамой сидят молча, напряженно, не едят и не пьют, мельника дожидаются. А Олюшка в своей комнатке косу то заплетает, то расплетает, то красную ленту вплетет, то белую, сама белее ленты. Дуняше смотреть на нее больно, но ничего, думает, недолго осталось ей страдать. Высмотрела она из окна мельника, как едет он один на телеге, с подарками, с мешками, нарядный, будто на ярмарку, побежала в сени, приготовилась. Сажей окошечко небольшое замазала, и ждет. Как вошел он, кинулась ему под ноги колобком, упал мельник через порог громко, лицом в поднос с сажей, а пока поднимался, чертыхался да отряхивался, ловко прицепила ему булавкой хвост к сюртуку. Таким чертом мельник родителям и явился. Мама креститься стала, а игумен ногами на лавку залез и кричит: «Черт свататься пришел! Спасите, силы небесные! Бабка Феодосия, прогони его!» Выскочил мельник из дома, как лещ из горячей сковороды, в телегу прыгнул и пропал из виду. Игумен с испугу заикаться начал, а сестра повеселела и ожила. Дуняше, конечно, крепко потом досталось от отца за проделки ее, но ей не привыкать, главное, чтобы Олюшка была счастлива.